у, конечно же, способствовало наше единодушие по главным вопросам жизни. Николай Михайлович в течение ряда лет возглавлял Военно-воздушную академию имени Гагарина. Стройный, подтянутый, спортивного вида красавец, доктор военных наук, профессор, он и в 75 лет выглядел молодцем. Он покорял своим обаянием и душевностью, любил литературу, искусство, музыку. Мы бывали с ним на концертах моих друзей народных артистов Анатолия Полетаева (государственный оркестр «Боян») и Владимира Захарова (хореографический театр «Гжель»). Однажды он приехал ко мне на дачу в Семхоз. «Душу отвести захотелось», - сказал, выходя из машины. И мы провели за раз -говорами весь день. Он рассказывал мне о своей поездке в Канаду, где в то время послом был главный архитектор перестройки Яковлев А. Н. Его рассказ я затем использовал в третьей книге романа «Набат», в последней главе, названной «Над бездной» и опубликованной в N° 10 за 1992 г. журнала «Молодая гвардия». Свой автобиографический роман «Предел риска» он подарил мне со следующей надписью: «Ивану Шевцову - солдату, писателю, гражданину, неутомимому борцу за правое дело с добрыми пожеланиями. Н. Скоморохов, 19.2.92 г.».
Иного склада характера был Василий Митрофанович Шатилов. Внешне грузноватый флегматик, хотя и систематически занимался спортом, спокойный, уравновешенный, доверчивый, участливый к людскому горю, он иногда казался наивным. Не умел лукавить, дипломатничать, говорил все открыто, что думал. Иногда заблуждался в оценке людей и событий. Однажды зашел разговор о семействе Брежнева. Когда я назвал фамилию супруги Леонида Ильича - Голдберг, он возразил:
- Не может быть. Я знаю ее, она хохлушка.
- Она такая же хохлушка, как ты эфиоп, Василий Митрофанович, - парировал я. - А разве ты не знаешь, что начальник Главвоенторга генерал-лейтенант Голдберг - ее ближайший родственник. И именно по ее настоятельной просьбе Брежнев сделал начальника пошивочной мастерской генерал-лейтенантом и начальником Главвоенторга? - И было как-то странно, что он, генерал-полковник, работавший в аппарате Минобороны, не знал такого хорошо известного в среде военных факта, когда родственник генсека в одночасье превращается из закройщика в генерала. Он пытался убедить меня, что Свердлов не еврей, а прибалт, и в арбитры призывал Судакова: «Паша, это правда, что говорит Иван? Он не сочиняет?»
Как-то мы вдвоем сидели у него дома, и он рассказывал мне военные эпизоды, которые он не использовал в своих книгах по этическим соображениям, и говорил:
- Мне не удобно. А ты бы мог в свой роман вставить. Вот эти эпизоды. Принял я новую дивизию от генерала Корчица как раз перед началом наступления. С адъютантом и охраной пошел осматривать позиции. Зашли в лес. Вижу: двое раздетых солдат роют могилу. Рядом конвойные, офицер и прокурор. Спрашиваю солдат: «Кому роете?» Отвечают: «Себе». Прошу прокурора показать приговор. Он подал. А я на приговоре написал: «Временно воздержаться от приведения в исполнение». Солдат отправил в строй. Началось наступление, и приговоренные отличились в бою и спасли свою жизнь... Другой случай уже в Берлине произошел. Солдат изнасиловал жену японского посланника. Командир корпуса приказал расстрелять насильника и доложить исполнение. Прежде чем выполнить приказ, я вызвал обреченного солдата. Смотрю: у него на груди два боевых ордена. Спрашиваю: насиловал? - Да, отвечает, было дело. - Как ты мог?
- Так случилось. Виноват. Можете расстреливать.
Посмотрел на него, вспомнил, как надругались немцы
над нашими женщинами.
Сказал солдату:
- Ты расстрелян. Тебя нет в живых. А теперь иди в роту. Завтра в бой. На другой день звонит командир корпуса: «Насильник расстрелян?» «Никак нет. Убит в бою». Этим и дело кончилось.
Я понимал, почему Василий Митрофанович «дарил» мне эти эпизоды: как военачальник, он нарушал приказы. Но как человек, по-моему, он был прав. Таким он и остался в моей памяти, легендарный комдив, овладевший рейхстагом, - добрый, отзывчивый, полный участия и сострадания к солдатам. Таким его и изобразил на большом, музейном холсте П. Ф. Судаков.
Но вернемся в мастерскую Судакова. Там я подарил свежий экземпляр своего романа с названием из трех букв «Тля» Леониду Леонову. Дня через два Леонид Максимович позвонил мне домой и, не давая оценки роману, сказал:
- А вы отчаянный человек. Совершенно бесстрашный. Я восхищаюсь вами и боюсь за вас. Берегите буйну голову, она вам и вашим почитателям еще пригодится.
Через несколько дней мы снова встретились с Леонидом Максимовичем в мастерской. Он внимательно посмотрел на меня, будто видел впервые, и в присутствии Павла Федоровича сказал:
- А я вас сегодня во сне видел. Вы на белом коне и в черной казацкой бурке мчались и рубили воздух направо и налево. Нет, вы сорвиголова, напомнили мне Маяковского. Я так не могу. Я давно дал себе слово не вмешиваться: бесполезно и небезопасно. У них сила, страшная сила.
- Говорят: волков бояться - в лес не ходить, - заметил я.
- Вы молоды, вы не знаете повадки этих волков.
И он рассказал, как однажды в тридцатых годах он с Фадеевым и еще с каким-то (я не запомнил) писателем сидели в доме А. М. Горького у Никитских ворот в компании пьяного тогда всесильного палача Игуды (Ягоды). Разговор был беспредметный, ни о чем. Горький много курил и кашлял. Фадеев пил. Леонов молчал, и его молчание раздражало Ягоду. Вдруг он уставил на Леонида Максимовича налитые кровью пьяные глаза и сквозь зубы процедил: «Леонов, когда ты перестанешь задевать моих евреев?» Леонид Максимович внутренне сжался и волнуясь проговорил: «Да что вы, Генрих Григорьевич... никогда не задевал. Мне ничего не надо, кроме карандаша, бумаги и чтоб крыша была над головой». А сам с тревогой подумал: слышит ли Горький эту угрозу? Защитит ли меня? Но Горький продолжал курить и кашлять, а Фадеев пить.
- Вам трудно это понять. А мне было страшно. Меня предупреждал палач, жаждущий крови. С тех пор я стою в стороне, от греха подальше, - говорил Леонид Максимович.
Однажды Павел Федорович спросил меня:
- Ты знаком с польской живописью? Ты жил в Польше.
- Не очень, - признался я. - Современную видел: сплошной модерн и безвкусица.
- А старых мастеров, таких как Матейка, знаешь?
- Более или менее. Что касается Яна Матейки, то знаю его историческое полотно «Грюнвальд».
- Не густо, - произнес Павел.
- А в чем дело? - поинтересовался я.
- Меня «Огонек» просил написать о Матейке в связи с его юбилеем. Я хотел себя проверить.
Статью он написал, и она была опубликована в «Огоньке». Судаков не приемлет формализма ни под какими вывесками. Он преклоняется перед природой, к которой привязан душой. Он сам частица ее, он с ней на «ты» - с птицами, травами, ручьями, черемухой. В этом я не раз убеждался, путешествуя с Павлом по окрестностям Солнечногорска, по Белоруссии и Крыму. К людям он снисходителен, даже к их слабостям, хоть безошибочно видит фальшь и лицемерие. Верит в доброе начало в человеке, хотя иногда бывает слишком доверчив. В спорах не категоричен, спокоен, но тверд в отстаивании своих убеждений, которых не навязывает другим.
Возможно, в этом и заключен тот духовный магнит, который протягивает к нему открытые людские сердца. На днях он позвонил мне и сообщил, что в Москве открылась персональная выставка его внучки Анны Судаковой. Мол, сходи, посмотри. Выставка производит хорошее впечатление. Чувствуется судаковская хватка, любовь к натуре, уверенные мазки, но более мягкие, чем у деда. Ученица оказалась достойной своего учителя.
Когда дописываются эти строки, 82-летний народный художник России Павел Судаков стоит за мольбертом в своей новой мастерской, расположенной в том же подъезде, где и его квартира. От флигелька на Малой Грузинской пришлось отказаться. Но теперь все реже наведываются к нему и друзья. «Одних уж нет, а те далече». Но их прекрасные, одухотворенные образы, созданные Павлом Судаковым, украшают музеи многих городов страны. И отрадно, что цепь традиций не оборвалась. Свидетельство тому -персональная выставка Анны Судаковой.
ПАВЕЛ КОРИН
Летом 1960 года со своей семьей я отдыхал на Балтийском взморье в курортной Паланге. Там же в Паланге, в доме творчества Академии художеств, отдыхала семья художника Александра Лактионова, прослывшего своей знаменитой картиной «Письмо с фронта». Это по-настоящему талантливое произведение, созданное до того малоизвестным художником, было замечено тогдашним главным идеологом партии Андреем Ждановым, совершенно заслуженно удостоено Сталинской премии, а сам живописец был избран действительным членом Академии художеств. С Лактионовым мы часто встречались в Москве: он входил в круг моих друзей, художников А. Герасимова, Е. Вучетича, П. Судакова. Там, в Паланге, он подарил мне этюд с видом на море, в Москве сделал два моих портрета. Словом, у нас в то время были дружеские отношения. Как-то, сидя на морском берегу, Лактионов сказал мне, что здесь, в доме творчества, отдыхает Павел Дмитриевич Корин. Он только что перенес тяжелый инфаркт и еще очень слаб.
- Ты не знаком с ним? - спросил Александр Иванович. Я знал блестящие работы Павла Корина «Александр Невский», «Северная баллада», портреты маршала Жукова, артистов Качалова, Леонидова, музыканта Игумнова, большой композиционный портрет М. Горького. Лично с художником я не был знаком.
- А ты видел его «Реквием», или она еще называется «Русь уходящая»?
Я признался, что даже не слышал о такой картине.
- Это не картина, это серия законченных портретов к большой картине, - пояснил Лактионов и прибавил: - Это гениальная штука, тебе обязательно ее надо посмотреть. Она в мастерской художника, но попасть туда сложно. Тебе надо познакомиться с Павлом Дмитриевичем. Я помогу, познакомлю вас.
Возвращаясь с пляжа через парк, мы увидели сидящих на скамейке пожилых женщину и мужчину. Это были Корины: Павел Дмитриевич и Прасковья Тихоновна. Лактионов познакомил нас и сказал, что я жажду посмотреть «Русь уходящую». Корин внимательно и открыто посмотрел на меня и после короткой паузы тихим мягким голосом произнес: