Барабанный гиксосский бой, в другое время просто сдувавший простолюдинов с дороги, сейчас заставлял их лишь посторониться. Гусям же вообще было всё равно, кто перед ними. Можно было даже подумать, что эти египетские твари знают об ударе, нанесённом гарнизону. И гнусно глумятся.
Князь Бакенсети провёл не менее отвратительное утро, чем «царский брат». В первый послерассветный час он беседовал с Нахтом и пришёл к окончательному выводу, что его лекарь пока не в силах ему помочь. Огромные средства, потраченные на сбор редких веществ и рецептов со всего света, были потрачены впустую. В глубине души князь немного надеялся на тот столичный папирус, хотя перед ним прошло уже не менее сотни подобных. Надеялся, потому что сильна была в нём вера в возможности Авариса, основанные на исследовании окружающего мира, наблюдении и размышлении. Но чем дальше, тем больше тайная сторона его натуры склонялась в пользу чёрного мага, прибывшего в свите Аменемхета. Мир ведь столь обширен и разнообразен, ему ли, Бакенсети, первейшему из учеников царской школы, не знать этого. Даже разум Авариса не в состоянии охватить его во всех мелких частях, проникнуть во все его укромные места. А там ведь, хотя бы в силу простого случая, излома природного порядка, мог возникнуть некий полезный демон.
Поэтому, когда доложили о прибытии посланца от брата, Бакенсети возликовал.
Громадный Са-Амон произвёл на мемфисского владетеля огромное впечатление. Буйвол, вставший на дыбы и заговоривший по-человечески. Он почтительно приветствовал правителя, вознёс хвалы его дому и пожелал благоденствия без всякого предела.
Не имея сил на отправление всех этих утомительных египетских церемоний и видя какую-то бредовость в том, что такое существо старается проявить себя знатоком и ценителем этикета, князь потребовал, чтобы «расплющенный нос» переходил прямо к делу. Готов ли верховный жрец немедленно выполнить своё обещание и когда начнёт выполнять?
Са-Амон был предупреждён о манере разговора, которая его ждёт во дворце, поэтому не удивился и лишь почтительно потупился.
— Так что же, он передумал?!
— Нет, превосходный правитель, хранимый богами, мой господин и верховный жрец не передумал, он сделает то, что ты просишь.
— Когда?!
Выяснилось, что лесной волшебник пребывает в состоянии грёзы, то есть спит наяву, общаясь с теми неведомыми и невидимыми силами, что даруют ему его особые способности. Вторгаться в это состояние нельзя, а надобно подождать.
— Сколько?!
До трёх дней, не менее. Потом маг прибудет во дворец, напоенный новой силой, что есть большая удача для господина Мемфиса, потому что после своего «сна» маг особенно силён и удачлив в делах.
Испугавшийся вначале, что безносого гиганта прислали с отказом, Бакенсети обрадовался, но тут же сообразил, что радоваться, собственно, нечему, ибо он всё-таки не получил того, что просил.
— Три дня!
Князь вдруг со страшной тоской в сердце ощутил, как это много. Хотя какой смысл отчаиваться. Что такое три дня? Кроме того, за эти три дня возможность счастья возрастает.
— Три дня!
— Пусть три дня.
В лекарскую вбежал Тнефахт, как всегда, потный и перепуганный, и сообщил, что город полон слухов о каком-то страшном происшествии в гарнизоне. Князь не успел ничего ответить, как доложили о прибытии «царского брата».
— Где он?
— Перед главным крыльцом.
Бакенсети зажмурился и помотал головой, словно надеясь, что разрозненные мысли от этого сами собой соединятся. Потом сказал Са-Амону:
— Иди и скажи Аменемхету, князь Мемфиса надеется, что спит на самом деле этот колдун, а не разум верховного жреца. Меня нельзя обмануть.
Тнефахту:
— Выведи его через боковую дверь.
Выслушав сообщение, как всегда, спокойного и, как всегда, мрачного Мегилы, Бакенсети снова зажмурился. Мысли опять путались и разбегались. Он не мог вообразить, кому пришло бы в голову совершить такое чудовищное преступление против законной, неодолимой и просвещённой власти. Ещё труднее было вообразить, кто был бы способен на столь дерзкое и успешное действие.
— Мемфис спит, Мемфис, тихая старая заводь, населённая дряхлыми, глупыми утками, способными только крякать в камышах, но не летать. Да, Птахотеп, может быть, подкармливает какую-то шайку там, в болотных развалинах, но чтобы напасть и ударить в самое сердце...
— Ты правильно рассуждаешь. Птахотеп не любит нас как египтянин, ненавидит Сета как жрец Птаха, но он не способен на такие диверсии, поскольку трус. Но главное даже не это. Ему не нужны никакие волнения в городе. Ибо всякое волнение здесь может кончиться только вводом дополнительного конного полка и разгромом бунтовщиков. В такой ситуации даже тени подозрения, павшей на его имя, будет достаточно, чтобы свернуть ему шею.
Князь несколько раз задумчиво кивнул. Конечно же он думает точно так же.
— Но должен же быть некто, кому эти беспорядки выгодны.
«Царский брат» не стал томить собеседника:
— Аменемхет. У него свои, особые цели в городе. Всё указывает на это. И ни на что не похожий визит в новогодние дни, и свита, состоящая из прирождённых убийц и чёрных колдунов. Ты их, наверно, уже видел.
— Ви-дел, — медленно произнёс князь.
— Главное же, что он задумал похитить Мериптаха. В случае возникновения больших беспорядков, а их легко устроить среди пьяного веселящегося народа, руки у него будут развязаны. А наши всадники будут гоняться по болотам за несуществующим отрядом Пебамона.
Бакенсети поёжился. Нарисованная картина впечатляла, но верить всецело почему-то не хотелось.
— Ты должен отдать мальчика мне.
— Тебе?!
— Если хочешь, считай, что ты отдаёшь его Апопу. Ты сам собирался в самое ближайшее время везти его в Аварис, и сам бы представил его двору. Там ведь знают о твоём сыне, знают, что он должен прибыть.
— Да, я собирался... обязательно собирался...
«Царский брат» выжидательно смотрел на него, и под этим взглядом князю было нехорошо.
— Я могу увезти его прямо сейчас, пока всё спокойно, пока парод празднует и слеп, пока Андаду не повёл своих конников громить святилище Ра. В конце концов, это одна из моих главных обязанностей перед престолом Сета — угадывать тайные желания царя. Я думаю, даже уверен, если Апоп увидит Мериптаха, он будет поражён в самое сердце, а ты будешь вознаграждён, как никто на моей памяти.
В комнату впорхнули две служанки, у одной на плече был кувшин, у другой в руках поднос. Они успели сделать всего несколько шагов внутрь и натолкнулись на взгляд своего господина. Они расшиблись о него, как о каменную стену. Вино выплеснулось на мозаичный пол, финики полетели градом на пол.
— Что же ты молчишь?! Я забираю его?
Бакенсети глотал воздух широко открытым ртом, массировал ладонью солнечное сплетение.
— Три дня, — прошептал он.
На лице Мегилы выразилось раздражённое непонимание. Какие три дня? Зачем три дня?!
— Ты что-то скрываешь от меня, Бакенсети?
— Смею ли я?! Но позволь завершиться празднику, позволь собраться с мыслями. Нужно время, чтобы снарядить ладью, и я сам, вместе с тобой, повезу Мериптаха в Аварис.
Все эти аргументы явно не показались «царскому брату» убедительными, за ними стояло ещё что-то. Это «что-то» и питало необъяснимое упорство князя. Прямо сейчас суетливое сопротивление Бакенсети было не сломить. Мегила почувствовал это. Угрожать в таких случаях бесполезно. «Царский брат» встал, являя собой фигуру величайшего неудовольствия.
— Ты что-то скрываешь от меня, Бакенсети, — сказал он утвердительно. — Но что бы это ни было, через три дня я заберу мальчика. Именем Апопа.
11
Замедленно действуя единственной рукой, учитель Ти высыпал на каменный пол две кучки камешков:
— Что ты можешь про них сказать?
Мериптах пересчитал камешки:
— Девять и девять.
— По-твоему, они равны меж собой?
Пожав плечами, мальчик сказал:
— Равны. Девятка равна девятке.
Ти усмехнулся:
— Посмотри внимательнее, Мериптах. В этой кучке камешки обыкновенные, с речной отмели. А в этой и сердолик, и бирюза, и глаз Гора, и зубы Сохмет. Эти камни ценны. Если я захочу их обменять на еду и пойду к торговцу, он мне даст за них не менее двух больших кувшинов эммера. Если я к тому же торговцу приду с этими, речными, камешками, он ничего мне не даст, он рассмеётся мне в лицо и велит слугам вытолкать меня взашей. Так равны ли две этих девятки?
Ученик молчал, растирая пальцем переносицу.
Учитель быстро расчёсывал щёку.
— Ты достиг предела знания, Мериптах, ты можешь посчитать всё. Ты дошёл до края, ты упёрся в стену. Ты в тупике. Ведь подлинная жизнь человека начинается там, где кончаются числа. Камешки только пример. Можно взять людей. Девять и девять человек. О, как они будут не равны, эти девятки. Можно взять народ и народ, ты меня понимаешь, Мериптах?
Мериптах не успел ответить. Снизу, с площади перед дворцовым крылом, раздались крики, грохот, треск. Мальчик побежал к той части крыши, откуда можно было рассмотреть выход праздничной процессии в город.
Двор был полон разодетого, веселящегося народа, украшенного лентами и цветами. Флейтисты, барабанщики, женщины с деревянными трещотками, негры с сухими тыквами, полными камней, — всё это двигалось, подпрыгивало от нетерпения и праздничного энтузиазма. Услышанный Мериптахом звуковой взрыв означал, что правитель вышел к народу.
В самом деле, князь Бакенсети показался на крыльце. На нём не было лица, но полыхал необыкновенный наряд. Истово светился на солнце расшитый серебром, расширяющийся от пояса к коленям передник. На груди тяжело дышал собранный из лазуритовых лучей нагрудник, ослепляя всякого, кто осмеливался смотреть на него. Из огромного, сложного парика текли на плечи и спину микроскопические струйки ароматических масел, окутывая фигуру правителя облаком неописуемого запаха. Сверкала на солнце, венчая волосяную гору парика, мемфисская корона. Бакенсети, перебарывая нестерпимое желание почесаться, поднял руки, сжимая в каждой по жезлу. Знаки правителя нома Зайца и празднества в честь богини Сопдет. Этим жестом объявлялось начало шествия.