В итоге я не называю таксисту мой адрес, а прошу высадить меня в соседнем квартале. Расплачиваюсь, оставляю щедрые чаевые – это всего лишь деньги – и проулком иду к двери черного хода. У меня замирает сердце, потому что ключ не поворачивается, но я его чуть дергаю – и победа! В грузовом лифте стены обиты войлоком, чтобы не царапать мебель, которую поднимают на нем. Предварительное знакомство с палатой для буйных, куда меня поместят, думаю я, но это, конечно, преувеличение. Мне, вероятно, придется взять отгул на работе, и я наверняка нарушил условия договора аренды, но…
Что я, собственно, сделал?
Если на то пошло, что я делал последнюю неделю?
– Удерживал ее в живых, – говорю я, когда лифт останавливается. – Потому что не вынес бы ее смерти.
Она и не мертва, говорю я себе. Ей просто нездоровится.
Для слогана никак не годится, но в последнюю неделю фраза эта служила мне отлично, а в рекламном бизнесе короткие сроки очень важны.
Я вхожу в квартиру. Воздух застывший и теплый, но никакого запаха нет. Так я говорю себе, и в рекламном бизнесе воображение – основа основ.
– Дорогая, я дома, – зову я. – Ты проснулась? Тебе лучше?
Видимо, я забыл закрыть дверь в спальню перед тем, как уйти, потому что оттуда выходит Леди. Облизывается. Бросает на меня виноватый взгляд, потом бредет в гостиную, опустив хвост. Не оглядывается.
– Дорогая? Эл?
Я прохожу в спальню. Вновь вижу только всклоченные волосы и очертания тела под одеялом. Одеяло чуть сдвинуто, и я знаю, что она вставала – хотя бы только затем, чтобы выпить кофе, – а потом вновь легла. В прошлую пятницу я пришел домой, и она не дышала: вот с тех пор так много спит.
Я обхожу кровать с ее стороны и вижу свисающую руку. От нее осталось немного: кости и клочья мышц. Я смотрю на нее и думаю, что возможны два варианта восприятия увиденного. Если исходить из первого, то надобно усыпить мою собаку, вернее, собаку Эллен, ее Леди всегда любила больше. Если из второго: можно сказать, что Леди тревожилась и пыталась разбудить Эллен. Поднимайся, я хочу пойти в парк. Поднимайся, давай поиграем в мои игрушки.
Я убираю руку под одеяло. Так она не замерзнет. Потом я отгоняю мух. Не припоминаю, чтобы раньше видел их в нашей квартире. Они, наверное, унюхали дохлую крысу, о которой говорил Карло.
– Ты знаешь Билли Эдерли? – спрашиваю я. – Я отдал ему этот чертов По‐10р и думаю, он справится.
Эллен не реагирует.
– Ты не можешь умереть, – говорю я. – Это неприемлемо.
Эллен не реагирует.
– Хочешь кофе? – Я смотрю на часы. – Или поесть? У нас есть куриный суп. В пакетике, его надо разводить водой. Он не так и плох, когда горячий. Что скажешь, Эл?
Эллен не реагирует.
– Хорошо, – говорю я, – хорошо. – Помнишь, как мы полетели на Багамы, милая? Только начали плавать с трубкой и маской, как тебе пришлось отказаться, потому что у тебя полились слезы. А когда я спросил, что такое, ты ответила: «Они такие красивые».
Только теперь слезы льются у меня.
– Ты уверена, что не хочешь встать и немного пройтись? Я открою окна, чтобы проветрить квартиру.
Эллен не реагирует.
Я вздыхаю. Приглаживаю всклоченные волосы.
– Хорошо, – говорю я, – тогда почему бы тебе еще немного не поспать? Я посижу рядом.
Послесловие[64]
Повести этого сборника довольно жесткие, и я допускаю, что читать их было нелегко. Поверьте, что и писать их мне было ничуть не легче. Когда меня спрашивают, как я работаю, я обычно отшучиваюсь или рассказываю какой-нибудь забавный эпизод из своей жизни. Верить этому нельзя, как вообще нельзя верить беллетристу, рассказывающему о себе. Это своего рода уход от ответа, только более дипломатичный, чем позволяли себе мои американские предки, прямо указывавшие чрезмерно любопытным собеседникам, что это не их дело. Но если честно, я всегда, со времен написания первого романа «Долгая прогулка», который создал в восемнадцать лет, относился к работе исключительно серьезно.
Я невысокого мнения о писателях, которые считают беллетристику несерьезным жанром, и совсем низкого о тех, кто отрицает ее актуальность. Беллетристика вовсе не легкая игра воображения и отнюдь не утратила злободневности. Она позволяет нам понять жизнь и тот зачастую ужасный мир, в котором мы живем. С ее помощью мы отвечаем на вопрос: «Почему подобное возможно?» Беллетристика помогает осознать, что причина для каких-то жутких событий порой действительно существует.
Еще до того как я, будучи молодым человеком, которого теперь мне трудно понять самому, начал писать в общежитии колледжа «Долгую прогулку», я чувствовал: хорошую беллетристику обязательно отличает напористость и агрессивность. Она должна «бить в лицо», а иногда даже кричать. Я вовсе не противник книг, где описываются необычные люди в обычных житейских ситуациях. Но как читателя и писателя меня гораздо больше интересуют обычные люди в необычных ситуациях. Я хочу вызвать в читателях эмоциональную и даже «животную» реакцию. Я не из тех, кто стремится заставить читателя думать. Конечно, это нельзя понимать буквально, поскольку если сюжет хорош, а герои узнаваемы, то на смену эмоциям обязательно придут мысли, когда книга прочитана и – часто с облегчением – отложена в сторону. Я помню, как лет в тринадцать читал роман Джорджа Оруэлла «1984», испытывая растущее смятение, возмущение и гнев, и как скорее хотел добраться до конца. Ну и что в этом плохого? Особенно учитывая, что я неизменно вспоминаю о ней, когда какой-нибудь политик, вроде Сары Пэйлин с ее скандальными заявлениями о смертной казни, пытается выдать белое за черное и наоборот.
И вот во что еще я верю: если вы идете в какое-нибудь особенно темное место, похожее на ферму Уилфа Джеймса в Небраске из повести «1922 год», нужно обязательно прихватить с собой яркий фонарь и освещать все вокруг. Если вы не хотите что-то видеть, то зачем вообще вступать в царство Тьмы? Больше сорока лет я не забываю слова, сказанные по этому поводу великим писателем-натуралистом Фрэнком Норрисом, одним из моих литературных кумиров: «Я никогда не раболепствовал; я никогда не снимал шляпы перед Модой и не протягивал ее за милостыней. Клянусь Богом, я всегда говорил правду!»
Вы можете возразить, что я очень даже неплохо заработал на литературном поприще, что же до правды… то разве она не относительна? Да, мои книги принесли немало денег, но я писал их не ради обогащения. Создавать романы ради заработка – пустое и неблагодарное занятие. А правда у каждого своя. Но если мы говорим о литературе, писатель обязан искать правду только в своем сердце. Это далеко не всегда будет правдой читателя или критика, но пока писатель излагает свою правду, не раболепствует и не заискивает перед Модой, с ним все в порядке. Я презираю писателей, которые намеренно лгут, писателей, чьи герои поступают не так, как реальные люди. Плохая литература – это не просто плохой язык и описания действий, поступков и ситуаций, каких не бывает в жизни. Плохая литература обычно возникает из упрямого нежелания смотреть правде в глаза, нежелания признавать выбивающиеся из общего ряда факты. Например, того, что убийца вполне может помочь старушке перейти улицу.
В этом сборнике я попытался показать, на что способны люди в отчаянном положении. Мои герои вовсе не лишены надежд, но на их примере становится ясно, что наши самые заветные мечты – в том числе и в отношении окружающих и общества, в котором мы живем, – могут так никогда и не осуществиться. Но мне кажется, ясно и другое. Величие зиждется не на успехе, а на стремлении поступить правильно… а когда мы проявляем слабость или осознанно пасуем перед брошенным нам вызовом, вот тогда наступает ад.
Повесть «1922 год» была навеяна документальной книгой Майкла Лизи «Смертельно опасное путешествие в Висконсин», опубликованной в 1973 году. Разглядывая помещенные в книге фотографии маленького городка Блэк-Ривер-Фоллс, я был поражен безликостью сельского ландшафта и снимками жителей с печатью лишений на суровых лицах. Именно это ощущение мне и хотелось передать в повести.
В 2007 году я ехал по 84-й федеральной автостраде на встречу с читателями в западной части штата Массачусетс и остановился на придорожной стоянке, чтобы перекусить. Типичный рацион здорового питания Стивена Кинга составляет бутылка минералки и шоколадный батончик. Когда я вышел из закусочной, то увидел женщину возле машины с проколотым колесом, она о чем-то настойчиво просила дальнобойщика, чей тягач был припаркован рядом. Он улыбнулся ей и вылез из кабины.
– Помощь нужна? – поинтересовался я.
– Нет, я сам все сделаю, – ответил дальнобойщик.
Не сомневаюсь, что колесо женщине поменяли. А у меня в голове родился сюжет, который и лег в основу повести «Громила».
В Бангоре, где я живу, аэропорт огибает оживленная Хаммонд-стрит. Я совершаю ежедневные пешие прогулки длиной в три-четыре мили и, если нахожусь в городе, часто хожу в ту сторону. Примерно на середине Хаммонд-стрит, возле забора, огораживающего аэропорт, есть засыпанная гравием площадка с ларьками для придорожной торговли. Моего любимого торговца местные называют Гольфистом, и он всегда появляется весной. Когда наступает весна и приходит тепло, Гольфист отправляется на муниципальную площадку для игры в гольф и подбирает там сотни брошенных мячей, перезимовавших под снегом. Никуда не годные он выбрасывает, а остальные продает на той самой торговой площадке. Ветровое стекло его машины украшают висящие в ряд мячики, отчего она выглядит очень забавно. Как-то я наблюдал за ним, и у меня родилась идея сюжета, которую я воплотил в повести «На выгодных условиях». Действие, разумеется, происходит в Дерри, где орудовал покойный и недоброй памяти Танцующий Клоун Пеннивайз, поскольку под названием Дерри я описываю именно Бангор.
Идея последней повести этой книги пришла мне в голову после прочтения статьи о печально известном Деннисе Рейдере, который связывал, пытал и убивал своих жертв. За шестнадцать лет он убил восемь женщин и двух детей. Несколько раз он отправлял почтой в полицию удостоверения личности убитых. Паула Рейдер была замужем за этим монстром целых тридцать четыре года, и жители Уичиты, где действовал маньяк, отказывались верить, что она ничего не знала. А я ей верю и написал повесть, где постарался представить, как могут развиваться события, если жене случайно становится известно о жутком «хобби» своего мужа. И еще мне хотелось показать, что невозможно узнать до конца даже тех, кого мы любим больше всего на свете.