– Олли там, там, – всхлипываю я, вырываясь из его рук.
– Клемми его найдет. Она его найдет.
Папа уводит меня в более тихую часть улицы, и мы ждем, наблюдая за кипением толпы, поглотившей Клемми там, где я в последний раз видела Олли. Офицер, которому она врезала, что-то говорит сослуживцам, но я не слышу его сквозь крики протестующих и монотонное повторение одного и того же – Один голос. Мне кажется, что толпа превратилась в некое единое существо, оно переваливается и вытягивается туда и сюда, пока наконец не содрогается в судорогах и не выплевывает три фигуры.
Клемми и Киеран поддерживают Олли, окровавленного, но живого. Мы с папой бросаемся вперед, а Клемми толкает моего брата сквозь ряд щитов. Мы хватаем его и тащим подальше от полиции. Я оборачиваюсь к Клемми.
– Идем с нами, – говорю я.
Она топчется на месте, сомневаясь, но тут офицер, которого она ударила, взмахивает рукой. Это сигнал.
Щиты надвигаются на Клемми. Полицейские окружают ее, намереваясь наказать одного из своих. Клемми смотрит на меня между их ног. Они сорвали с нее шлем, и она кажется такой юной и такой маленькой…
– Береги себя, – одними губами говорит мне Клемми, и тут на ее голову опускается чей-то щит, и она распластывается на мостовой.
– Мы не можем ее бросить, – говорю я папе.
Киеран застыл на месте, не в силах оторвать взгляд от того, что происходит с женщиной, которая могла стать моей мачехой.
– Я должен отвести вас домой, – говорит папа, отказываясь смотреть назад, на толпу полицейских, окруживших тело Клемми. – Это мое главное дело. Уберечь вас.
Он тащит меня и Олли в сторону, прочь от места схватки, но на его лице отражается стыд. Киеран следует за нами, как какая-нибудь дворняжка, идет так несколько кварталов, потом, не сказав ни слова, сворачивает в сторону. У меня нет сил ни на что, кроме как послать в воздух желание, чтобы он добрался до своего дома. Вернувшись домой, мы обрабатываем ушибы Олли в молчании, говорящем о том, что мы кем-то пожертвовали ради того, чтобы спастись самим. Я могла бы не согласиться с папой. Я могла бы побежать на помощь Клемми, но я этого не сделала. А на нее ведь напали только потому, что она помогла нам. Как мы могли бросить ее там? Папа прикладывает к моей ноющей челюсти пакет со льдом, и рука у него дрожит.
Протест попал во все выпуски новостей. Они разнесли известие по всей стране, но все сообщения одинаковы: маленькая группа диссидентов устроила беспорядки, потребовавшие полицейского вмешательства. Все это ложь – демонстранты не проявляли насилия, пока этого не сделала толпа Мидраута, а полиция просто отказалась вмешиваться. Я готова поспорить, что то же самое происходит везде. А потом…
– Этим вечером в восточной части Лондона один из полицейских попал в больницу в критическом состоянии после того, как на него напали протестующие.
Мы с папой одновременно спешим прибавить громкость. Это Клемми, я знаю. И о моем собственном состоянии куда больше говорит то, что я испытываю облегчение при мысли, что она жива, чем тревожусь из-за того, что она в госпитале.
– Идите, – хрипит с дивана Олли. – Идите навестите ее.
Мы с папой спешим к машине. Он несколько раз едва не попадает в аварию по дороге к ближайшей больнице, куда, как мы рассчитали, ее должны были доставить.
– Родственники? – с подозрением спрашивает регистратор.
– Да, – отвечаю я.
Клемми почти не видно среди разных приспособлений и мониторов. Лицо у нее красное, распухшее, одна рука и ноги в гипсе.
– Она очнется? – спрашиваю я медбрата, когда тот проверяет ее состояние.
– Трудно сказать, – отвечает медбрат. – С головой никогда не угадаешь. Но… хотите честно? Я бы не слишком надеялся. Это просто звери, те, кто это сделал.
– Звери, – эхом повторяет папа, глядя на женщину, которая так много сделала для него и для его семьи и которая редко просила что-нибудь в ответ.
Мы встречаем Новый год со смешанными чувствами гнева и вины, и это кажется вполне подходящей смесью чувств для встречи наступающего года, который так или иначе решит наши судьбы. Физические раны Олли заживают относительно быстро, но эмоциональные шрамы требуют куда более длительного времени. Резкие движения заставляют его морщиться, так что мы с папой движемся по дому плавно, как монахи. Киеран, с его собственными синяками, навещает нас, когда может. Его стыд за то, что он затащил меня и Олли в ту заварушку, смыл все остатки неловкости из-за разрыва с моим братом.
Мы с Олли пытаемся найти Клемми в Аннуне, думая, что он, возможно, сумеет смягчить ее страдания своим Иммралом, но даже острое зрение Рейчел не может определить, где прячется избитое воображение Клемми.
Во время протеста у меня было смутное чувство победы, пусть даже я сходила с ума от тревоги за Олли и Клемми. «Мидраут не может больше скрывать, кто он таков, – думала я. – Все узнают, что происходит на самом деле». Какой же наивной я была! Точно так же, как в случае нападения на Клемми, телевизионные и газетные репортеры скармливают людям истории о протестующих-маньяках, ищущих драк, о героических полицейских и случайных прохожих, пытавшихся смягчить ситуацию. Мидраут лишь снисходительно качает головой и говорит о том, как мало на самом деле этих смутьянов, и это вроде некоего послания о непатриотичности подобных бесчинств.
Самсон в бешенстве от такой несправедливости.
– Он мог точно так же похлопать того полицейского по спине и дать ему печенье.
Я никогда прежде не видела, чтобы он так выплескивал свою ярость. Я поглаживаю его по руке, но он отодвигается.
– Дело не в тебе, – говорит Самсон напряженным от эмоций голосом. – Я просто… надо было и мне пойти.
Он быстро выходит из рыцарского зала и исчезает, как и каждую ночь много недель подряд.
Найамх провожает его взглядом.
– Если бы он задержался немножко, я бы могла сообщить ему и кое-какие хорошие новости, – говорит она.
– А что, существуют еще хорошие новости? – спрашиваю я.
– Именно так. Тот сайт, который открыли мы с Наташей, чтобы рассказать всем о танах и Аннуне… ну, он стал вирусным.
Я наклоняюсь вперед:
– Да ты шутишь!
– Не-а. Есть вокруг люди, которые понимают, что происходит, Ферн. И они нашли нас. Мы несколько часов назад разлетелись по всему Интернету.
– Уже нет, – качает головой Наташа, падая в свое кресло. – Я проверила перед тем, как отправиться в Аннун, и все это уже уничтожено. И наш оригинальный сайт тоже.
Найамх крепко ругается, но в моей груди вспыхивает надежда.
– Это значит, что сайт сработал! – говорю я им. – Мидраут не стал бы заниматься удалением, если бы не думал, что для него это угроза.
– Это все прекрасно, но что теперь делать людям, узнавшим правду? – ворчит Найамх.
– Мы что-нибудь придумаем, – говорит Наташа. – Всегда же придумываем.
Но между посещениями неподвижного тела Клемми в госпитале, школой и патрулированием у меня уж слишком мало времени для того, чтобы делать что-то еще. И если перманентное состояние кризиса может стать рутиной, то моя жизнь превращается именно в такую рутину. В Итхре теперь, когда Мидраут успешно заглушил все бессмысленные протесты, его новые законы действуют жестко и быстро. По замкам танов ползут слухи: о новых зданиях и заборах, втайне возводимых по всей стране, в сельской местности. В тех местах, где в Аннуне пейзаж гол и умирает и ни один инспайр не осмеливается соваться туда.
Аптекари, рееви и венеуры вместе исследуют колючих змей, которых мы получили от Эллен Кассел, время от времени призывают и нас с Олли, его из-за Иммрала, меня – из-за сверхъестественной способности влиять на тварей. Они шипят и шарахаются, когда я к ним приближаюсь. Скоро они переросли банки, в которые их посадили, и их перевели в самое надежное из подземелий, где они щелкают зубами на любого, кто к ним подходит.
– Жаль, что с нами нет Брендона, – признает один из венеуров. – Он бы знал, как с ними общаться.
– Ну а мы не знаем, – огрызается Олли, – так что нам следует научиться.
– Легко, – говорю я.
Я в эти дни все чаще и чаще вынуждена играть роль миротворца. Для меня это не слишком естественно, но кто-то же должен усмирять Олли, когда он срывается. Вообще-то, я единственная, с кем он может разговаривать как нормальный человек.
– Ты буквально превращаешься в меня, – замечаю я как-то в конюшне после особенно тяжелой ночи, которая дошла до пика, когда Олли наорал на старого Бена, указавшего нам неверное направление.
– Заткнись!
– Я серьезно. Продолжай так же, и я стану самой популярной, а ты с надутым видом забьешься в угол. Это просто чудо, что Балиус и я до сих пор тебя терпим.
Балиус фыркает в знак согласия.
– Да мы вообще сегодня не должны были возглавлять патруль, – жалуется Олли. – Куда Самсон запропал?
Я пожимаю плечами, сосредоточившись на том, чтобы распутать слишком уж плотный узел в гриве Лэм.
– Разве он не твой парень? Разве ты не должна вроде как присматривать за ним? – злится Олли.
Я тычу в него гребнем:
– Прекрати, Олли! Что бы тебя ни грызло, или как следует обсуди это с кем-нибудь, или справляйся сам, но не выплескивай все на нас!
Я в последний раз прижимаюсь к Лэм и выхожу из конюшни, чтобы тут же налететь на Иазу.
– Вот вы где. – Он бросает взгляд на спину Олли. – Меня послали за вами. За вами обоими.
Олли идет за Иазой и мной через замок, не обращая внимания на тревожные вскрики, когда на Круглом столе возникает новая трещина. Иаза распахивает дверь кабинета лорда Элленби. Там нас уже ждут несколько человек. Я знаю всех, кроме одного.
– Ферн? – говорит Самсон.
Они с Джин стоят рядом с женщиной, морщинистой и сутулой, ее жиденькие волосы уложены в узел на затылке.
– Ферн, тут кое-кто, с кем ты будешь рада познакомиться.
Следом за нами входит Наташа, и она явно так же растеряна, как и я.
– Ты ведь говоришь по-испански? – спрашивает ее Самсон. Когда она кивает, он добавляет: – Можешь быть нашим переводчиком?