Мой брат сидит на каменной плите в центре круга – это тот камень, на который сквайры должны проливать кровь, чтобы начался турнир.
– Дадите нам минутку? – говорю я остальным, и они остаются на месте, когда я иду по траве.
Я молча сажусь рядом с Олли, положив руки на колени ладонями вверх, – это подношение. Он кладет руку на мою – легко, невесомо.
– Я бы не расстроилась, если бы ты передумал, – вру я.
– Я не передумал. Просто прощаюсь, только и всего.
– Но ты же не умираешь, – неловко шучу я. – Ты станешь обычным красивым и популярным парнем, который сражается в тайной армии.
Олли чуть заметно улыбается, словно насмехается надо мной. Я это принимаю. Он добровольно отдает мне силу, но это не значит, что это легко. Легко предположить, что Олли может повернуть назад или не захочет этого делать, если расстроится из-за невысокой оценки приносимой им жертвы. Поэтому я прислоняюсь к нему, опускаю голову на его плечо, а он прижимается лбом к моей голове. И пока он прощается с тем, кем был, я молча благодарю за то, что он делает.
Наконец брат крепко сжимает мою руку:
– Ладно. Я готов.
И, словно услышав его издали, София шагает вперед.
– Возьмитесь за руки, – говорит она, и Наташа переводит. – Это будет немножко не так, как с вашей матерью, потому что ее я использовала в качестве проводника. Но главное я помню.
Мы с Олли соединяем руки над каменной плитой. Я не знаю, брат дрожит или я. Сосредоточиваюсь на его руках и крепче упираюсь ногами, чувствуя под ними мягкую землю.
– Теперь Олли, – кивает София. – Помнишь, что ты должен делать?
– Да.
– Будет больно, – предупреждает София. – Направь Иммрал в руки. Весь, целиком. Давай.
Олли решительно стискивает зубы. Его глаза смотрят на меня, но он сосредоточен на некой внутренней борьбе. Это невероятно странное ощущение – быть так тесно связанным с кем-то. Его руки сжимают мои руки, его глаза смотрят в мои глаза – и при этом Олли так далеко, потому что в его теле бушует война. София говорила нам, что это похоже на то, как если бы ты выкачал из себя кровь – всю, до капли, – в огромный шприц и влил ее в кого-то другого. Она не приукрашивала болезненность процедуры, и теперь я, увидев кровь, сочащуюся из носа и ушей брата, понимаю, каких усилий это ему стоит.
– Прекрати, Олли, – тихо говорю я.
Его фиолетовые глаза впиваются взглядом в мои ореховые, пока белки не наливаются кровью и что-то там не лопается.
– Прекрати, – уже более настойчиво повторяю я.
Из его глаз капает кровь.
– Ты должен пробиться сквозь боль, – настаивает София.
– Нет, – возражаю я, пытаясь отодвинуться, – это его убьет!
Я понимаю, что происходит, когда начинают кровоточить глаза иммрала. Он уходит. Врачи нас предупреждали, что, если такое повторяется слишком часто, есть риск повреждения мозга.
– Все в порядке, – одними губами произносит Олли, хотя я и знаю, что он лжет. Он не отпустит мои руки, и он не остановится.
Потом происходит нечто странное. Наши руки – мы просто держимся друг за друга – слипаются. Кожа Олли разогревается, будто он горит изнутри. Он такой горячий, что я ощущаю, как на моих собственных ладонях вздуваются пузыри. Можно подумать, что где-то внутри поджидала кипящая вода, и теперь она с неизмеримой силой вдруг хлынула, и ее удерживает лишь плотина его кожи.
– Готово? – спрашивает София.
Олли кивает.
– Ты знаешь, что должен делать?
Олли наконец закрывает глаза. Он глубоко вдыхает… и выдыхает. И с этим выдохом он освобождает то, что удерживало внутри его силу, чем бы это ни было. Теперь я должна вынести боль, должна ее принять. Я стараюсь прояснить мысли, приветствовать ее, но мое тело восстает. В моих венах не хватает места для неразбавленного Иммрала, смешивающегося с моей кровью. Как будто миллион иголок вливают в меня силу через ладони, и это одновременно и знакомо, и странно. Я помню это ощущение – словно ты можешь протянуть руки и приказывать воздуху.
Но есть и кое-что новое. Мурашки в моем затылке искрятся, потом вспыхивают. Некое дремлющее существо – остатки моего собственного Иммрала, высосанного в прошлом году Экскалибуром, – выходят из спячки. Уколы разбегаются по моему черепу, вниз по плечам, стремясь к вулканической боли от Иммрала Олли, который пробивается вверх по моим рукам. Две силы бегут вверх и вниз по рукам, замедляясь, когда сближаются. А потом с безупречной точностью касаются друг друга.
Все мое тело пылает, и это намного хуже, чем в ту ночь в Уонстед-Флэтс, когда мой брат принес меня в жертву банде хулиганов. Но на этот раз жар очищает. Очищает от тела, от той личности, которой я всегда была – полной сомнений, страхов, гнева, – смывает слабость. Мой Иммрал, знакомая сила, растягивается, бежит по телу как стремительный автомобиль, его поддерживает Иммрал Олли. Это некое белое пламя, фейерверк, взрыв страсти. Та половина силы, что принадлежала брату, новая для меня и моего тела половина, немного медленнее, но так же сильна. Она горит тяжело, как вулканическая лава.
Я слишком большую часть своей жизни провела в мыслях, но теперь я ощущаю каждую клеточку своего тела, чувствую каждое сухожилие и хрящ, знаю, как они связаны между собой… Ощущаю траву под ногами, и совсем не в абстрактном смысле: чувствую каждую отдельную травинку и то, как она сгибается под моим весом. А под ними я ощущаю землю, гравий, и кости, и жуков, что движутся подо мной. Я их чувствую сквозь почву – от основания камней Стоунхенджа и до их вершин. Слышу воспоминания сновидцев, чьи кости лежат здесь. Зуб, выпавший у семилетнего мальчика и отданный во сне фее. Бедренная кость возрастом во много столетий – ногу отрубили во время битвы и сожгли в честь Андрасты и ее близнеца. Череп некоего гения, давно забытого, но почитаемого в свое время, – его история была так ценна для Мерлина, что он тайком использовал его при создании этого монумента.
На какое-то мгновение я мельком вижу идею реальности и снов в головах фей, вижу Итхр их глазами и это место, где защищают фей, но также и нападают на них. Где их порабощают, но при этом боготворят. Я начинаю понимать, каким странным должно быть существование фей и насколько же они могущественнее тех, кто их создал.
Наконец боль, текущая из рук Олли, ослабевает, и я открываю глаза. Боль, может, и прошла, но я уже не та женщина, которой была. Я чувствую, как Иммрал потрескивает вокруг меня и внутри меня. То ощущение тяжести в затылке, которое прежде я должна была вызывать с большим усилием, превратилось в постоянную приятную щекотку. И Аннун тоже кажется другим. Там, где я раньше видела то, что видел любой обычный человек, теперь неяркие инспайры толпятся вокруг моих друзей-танов. И я ловлю воспоминания, что кричат из костей Стоунхенджа натиском голосов, и журчание миллиона забытых историй, что плывут в воздухе в поисках кого-то, кто придаст им вещественность.
Я хочу придать им вещественность. Хочу все исправить. Хочу призвать инспайров и приказывать им.
– Как ты себя чувствуешь, Ферн? – спрашивает лорд Элленби, и я понимаю его заботу.
Ко мне через безвоздушное пространство плывет некое воспоминание: о давнем восхождении Мидраута.
В ответ я раскрываю ладонь и призываю инспайров внутри моих костей, потому что их гораздо больше во мне, чем снаружи, в Аннуне. Я отпускаю руку Олли и провожу ладонями по своему новому телу. Вокруг и сквозь меня потрескивает фиолетовый свет моего Иммрала.
32
Олли пошатывается, и я ругаю себя за то, что слишком увлеклась своей новой силой и забыла о том, кто дал ее мне. Я подхватываю его прежде, чем он падает. Он смотрит на меня налитыми кровью глазами. Они уже не голубые, какими были прежде, и не фиолетовые, как в несколько последних месяцев. Они ореховые, как и мои… были. Я сопротивляюсь желанию достать зеркало и проверить, фиолетовые ли теперь глаза у меня. Я ловлю обрывки воспоминаний Олли, порхающие, как бабочка, в мои пальцы, лежащие на его руке. Он бежит по Лондону со смеющимся Иазой, который строит гримасы, изо всех сил стараясь заставить моего брата забыть о тяжести, давящей на него. Тяжести его Иммрала. Я в первый раз смогла использовать то, что всегда было половиной силы, принадлежащей Олли. Теперь она моя, вся целиком. Радость и страсть, наполняющие Олли при этом воспоминании, вливаются и в меня, и я уже не совсем понимаю, где кончается мой брат, а где начинаюсь я.
– Ты как, в порядке? – спрашивает Олли, и я нервно смеюсь.
«Я более чем в порядке, – хочется мне сказать. – Я непобедима!»
Я ощущаю в теле брата усталость. Боль. Воспоминание о пережитом им испытании пронзает мой мозг, показывая, как много он отдал. Я чувствую его потерю как железо, но поверх того – более насыщенный вкус, запах бергамота, примиряющий Олли с самим собой и с его прежними ошибками.
Иаза подходит к Олли с другой стороны.
– Давай-ка мы тебя приведем в порядок, – говорит он и тянется к моему брату, чтобы ладонями отереть кровь с его лица. Я так ярко вижу неистовое напряжение между ними, что отшатываюсь, предоставляя их друг другу.
– Ты потрясающе выглядишь, – говорит Самсон, держась поодаль.
Я ощущаю его неуверенность, но также его гордость за меня, а еще он очень рад, что расстался с собственными сомнениями ради того, чтобы это произошло. Я отмахиваюсь от пространства между нами, прижимаю губы к его губам.
– Спасибо, – шепчу я.
Прежняя Ферн захотела бы, чтобы Самсон понял подтекст: она посмотрела бы на него с излишней пристальностью, стараясь донести свою мысль. Той Ферн, какой я стала теперь, это не нужно. Я чувствую Иммралы, сверкающие в моем горле, они наполняют мои слова искренностью.
Самсон, улыбаясь, отступает назад. Но я вижу, в каком он замешательстве. И понимаю это: в конце концов, я ведь была там, когда Мидраут обрушил на толпу всю мощь своего Иммрала. Я знаю, как это странно – ощущать, что чьи-то желания и чувства вливаются в тебя, а ты не владеешь собой… Это некое желание, но не то, которое мы с н