– Ну же, папа…
– Ферн, – говорит мне Олли. – Я думаю, мы должны…
Тут открывается задняя дверца, в машину падает папа.
– Вперед! – приказывает он.
Олли дает газ даже раньше, чем папа успевает захлопнуть дверцу. Машина прыгает вперед, меня отбрасывает назад, когда Олли поворачивает на дорогу. Дженни успевает стукнуть по боку машины, когда мы проезжаем мимо, и я на краткий миг оказываюсь лицом к лицу с ней, нас разделяет только оконное стекло. А потом мы уносимся, она остается позади.
48
Толпа не может нас догнать на своих двоих, а полицейские слишком далеко от своего автомобиля, чтобы пуститься в погоню.
– Сбрось скорость до нормальной, – говорит с заднего сиденья папа.
Олли замедляет ход, едет по боковым улицам, что вынуждает его вести осторожно, и к тому же нужно избегать внимания дорожных камер, которые могут засечь превышение и наши номера.
– Ты их вывел? – спрашиваю я папу.
Он кивает:
– Они встретятся с твоим Самсоном у Королевского арсенала. Я убедился, что за ними не гонятся. Потому и задержался так.
– Спасибо, папа.
– Нет, тебе спасибо. Твоя мать никогда не простила бы мне, если бы я оставил их там.
Олли через зеркало смотрит на меня. Если честно, нет смысла говорить о том, что сделала бы мама. Она была безжалостна. Она вполне могла бросить соседей, чтобы защитить меня, но спорить с папой нет смысла. Мама хорошо поработала над тем, чтобы вселить в него любовь к ней.
– И куда теперь? – спрашивает Олли.
– В Шотландию, – отвечает папа. – На мою родину.
Мы едем в ночи, останавливаемся только на заправках. Почти над каждым городом, мимо которого мы проезжаем, поднимается дым.
– Проклятая чистка, – вздыхает папа каждый раз, когда мы видим дом с разбитыми окнами, вокруг которого разбросаны по дороге домашние вещи.
Около двух часов ночи я получаю сообщение от Самсона.
– Он забрал Муров, – говорю я Олли и папе.
– Слава богу. И куда они теперь?
– Уэльс. Больше он ничего не сказал.
Мы все думаем о том, что полиция прибыла почти сразу после того, как мы с Самсоном обменялись сообщениями. Конечно, мой телефон прослушивается. Конечно же, это так. Начинают приходить другие сообщения, от Найамх, и Рейчел, и Неризан, – они все сумели выбраться. Кажется странным то, что лишь вчера мы были в одном и том же месте в Итхре. А теперь мы разбросаны по всей стране, а Тинтагель настолько опустошен, что трудно представить, как нам удастся снова собраться. Но мы должны, если мы намерены покончить с этим раз и навсегда. Одна я не смогу это сделать.
Уже почти полдень, когда папа останавливает машину перед заброшенным домом сбоку от извилистой узкой дороги. Я помню этот дом только по фотографиям – когда я здесь бывала, то была еще слишком мала, чтобы что-то запомнить. Тогда это был уединенный маленький отель, принадлежавший семье папы. Но в последние несколько лет он пустует, потому что братья и сестры папы перебрались за границу, а его мама живет в доме престарелых в Эдинбурге. Дом теперь выглядит довольно неприятно, окна по обе стороны двери таращатся на нас пустыми глазницами.
Когда мы с усилием открываем входную дверь, то чуем сильный запах сырости.
– Первым делом нужно найти какую-то растопку и сухие дрова, – бормочет папа.
Мы с Олли обходим дом, достаем из кладовок старые одеяла и одежду, а папа возвращается в машину и едет в ближайший супермаркет.
– Посмотри-ка на это, Ферн! – окликает меня из соседней комнаты Олли.
Он держит в руках какую-то рамку. В ней фотография мамы с папой, они так молоды, и у папы на лице щетина, но не борода. На руках он держит маленький сверток – Олли, полагаю я, а мама держит меня. По обе стороны от них – родители папы, напряженные, строгие. Они стоят перед этим самым домом, хотя он выглядит намного лучше: кустарник и сорняки скошены, оконные рамы недавно покрашены, внутри горит свет. Но прежде всего я замечаю то, как папа смотрит на маму, он буквально поглощен ею. У мамы победоносный вид. А родители папы косятся на маму, как будто они уже тогда знали, что мама каким-то образом заставила их сына влюбиться в нее.
– Большая счастливая семья поначалу? – говорит Олли, отзываясь на мои мысли.
– Давай поставим ее на каминную полку внизу. Папа хоть улыбнется тогда, – предлагаю я.
Когда папа возвращается несколько часов спустя, солнце уже садится, хотя его трудно рассмотреть сквозь густую листву деревьев, окружающих дом. Папа вносит в дом бекон, хлеб и масло, а заодно все для розжига огня.
– А вы уже нашли удочки? – спрашивает он нас. – Они должны быть где-то здесь, хотя, наверное, придется купить новые лески. Мы ведь не знаем, как долго нам придется пробыть здесь, так что лучше постараться, насколько сможем, самостоятельно себя обеспечить.
Мы помогаем папе разжечь огонь и приготовить сэндвичи с беконом, потом устраиваемся на заплесневелом диване, укрыв ноги одеялами. Мимо окон не спеша проходит олень, не замечая, что люди снова вторглись на его территорию. Все то, что случилось за последние сорок восемь часов, кажется нереальным. Это куда больше похоже на сон, чем все то, что я переживала в Аннуне.
– Итак, – говорит папа, вытирая каким-то кухонным полотенцем испачканные маслом руки, – вы собираетесь рассказать мне о том, что происходит? Или вы намерены вечно держать меня в темноте?
Мы с Олли переглядываемся.
– О чем ты?
– Ну же, давайте! Тайные послания и кровотечения из глаз. Друзья и бойфренды, появляющиеся ниоткуда, когда ты неделями не выходишь из дома. И оба вы вдруг становитесь неразлучны. Что-то происходит, и мне бы хотелось как-то понять эти странности.
Я и вообразить не могу, что папа нам поверит, даже если мы все ему расскажем. Но нам вскоре придется осуществлять наши планы, и я не представляю, как мы это сделаем без того, чтобы папа не заметил, тем более теперь, когда мы оказываемся запертыми в этом доме. Может, и в самом деле пора.
Я смотрю на Олли, и он кивает в знак молчаливого согласия. И мы вместе рассказываем обо всем папе.
– Ты нам не веришь, – заканчиваю я, стараясь опередить насмешки папы.
– Да, в это нелегко поверить, – медленно произносит он.
– Ты мечтаешь о маме, – внезапно говорил Олли. – Ты мечтаешь, что найдешь ее, как в то утро. И тебе снится, что ты целуешь ее, только она рассыпается в твоих руках.
Я помню, о чем Олли говорит, – два года назад мы искали информацию о нашем доме в Аннуне и видели там следы папиных снов.
Папа хмурится:
– Да, иногда мне такое снится.
– Тебе это снится постоянно, пап, – мягко произносит Олли.
Мы оба слышим, как он мечется во сне.
– Но почему бы ей не рассказать мне? – с растерянным видом говорит папа.
Та часть правды, которую мы от него скрыли, состоит в том, как мама манипулировала им, чтобы заставить влюбиться в себя. Мы с Олли не договаривались заранее, что не станем об этом говорить. Много было таких моментов, когда мне казалось, что я должна или Олли должен, но момент всегда выглядел неподходящим. Это было бы жестоко с нашей стороны. Может быть, но только может быть, память о маме лучше оставить чистой. Может быть, папе это необходимо.
– Наверное, она боялась, что ты сочтешь ее чокнутой и уйдешь, – предполагаю я.
Папа неуверенно кивает:
– Наверное, это может многое объяснить. Ее ночные кошмары. И то, как она обычно держала во сне это твое зеркальце… – Глаза папы темнеют. – Так она умерла не естественной смертью? Те следы на ее теле… это были раны?
Олли кладет ладонь на папину руку:
– Она погибла не зря, папа. Ее смерть не была бессмысленной.
Папа раздавлен, и я осознаю, что ему все прошедшие семнадцать лет необходимо было это услышать. И точно так же это нужно было услышать Халдарам и всем тем, кто пришел на похороны лорда Элленби.
– Так, значит, это всегда был Мидраут? – судорожно вздыхает папа. – И он пытался убить и вас двоих.
– Он убил множество людей. Прямо и косвенно, – говорю я.
Папа кивает:
– Ладно, и что нам теперь со всем этим делать?
Я не думаю, что папа до конца нам поверил, во всяком случае поначалу. Но он говорит, что разрешает нам с Олли свободно общаться с другими танами. Найамх и Наташа создают сеть – мы обмениваемся с ними зашифрованными сообщениями через телефон или электронную почту, и они оставляют надписи на стенах в Лондоне, и все разносится по стране тихим шепотом. Когда папа впервые видит эти сообщения и то, что вместе с нами действуют сотни людей, его неуверенность переходит в изумление.
Остара быстро приближается, и мы знаем, что Мидраут задумал на этот день нечто грандиозное. Как-то поздно вечером Иаза звонит Олли со срочной новостью. Олли рассеянно включает громкую связь.
– Я тут записывал все, что мог вспомнить из тех бумаг, что вы утащили с Даунинг-стрит, – говорит Иаза. – Меня это долго мучило, но я думаю, что в соединении с объявленной речью…
– Что он задумал, как ты полагаешь? – перебиваю его я. Усталость сделала меня грубой.
– Думаю, он намерен использовать телекамеры, чтобы раз и навсегда разрушить миры.
– Камеры? – переспрашивает Олли. – Как бы он мог это сделать?
Я думаю о том времени, когда Мидраут пользовался средствами массовой информации, чтобы распространять свои идеи, хотя никто не мог толком сказать, что именно он говорил. Потом вспоминаю ощущение, возникшее у меня, когда он делал объявление насчет исправительных учреждений, – ощущение, что он через экраны посылает свой Иммрал.
– Физики Итхра и Аннуна соединены, ведь так? – напоминаю я. – И он будет уверен, что его слова разнесутся по всему миру, где только есть экраны. Что, если он создает брешь, когда выступает с речью, и пользуется Иммралом из Аннуна, чтобы дотянуться до каждого, кто смотрит новости?
– А если он дотянулся уже до достаточного количества людей, – продолжает Иаза, – если он использовал Иммрал, чтобы убедить достаточное количество присоединиться к нему, то удар по Аннуну может быть опустошающим. Почти все оставшиеся инспайры будут сметены.