– А тебе, значит, можно вот так вот ходить!
Заскрипели колеса, когда она выезжала из комнаты на разболтанном инвалидном кресле. Малёк побросал тетрадки в сумку, сполоснул в ванной лицо и глянул на свое отражение в заляпанном зеркале с пластиковой пожелтевшей рамой.
Выдавив на пальцы немного зубной пасты, Малёк прочертил по отражению распухшего лица горы и реки, добавил снежных шапок… И вот это уже не разбитые губы и не лилово-желтые синяки, а географическая карта, задумка и сила, человеческая боль, облаченная в искусство…
– Будешь чай с яичницей? – постучав пальцами в дверь, спросила бабушка.
Он всегда слышал ее приближение – шелестели по вытертому линолеуму серые колеса, скрипели металлические суставы коляски. Бабушка была в инвалидном кресле столько, сколько он ее помнил, – старенькая принцесса на четвертом этаже бетонной башни, запертая с хилым мальчуганом, который даже не мог спустить ее вниз, на улицу, прогуляться под прозрачным бездонным небом…
Малёк торопливо смыл зубную пасту с зеркала, протер его полотенцем и вновь стал забитым и молчаливым Савелием, которого так весело было толкать из стороны в сторону на переменах.
Но он не злился. Он понимал.
Выскользнув из ванной, Савелий улыбнулся бабушке:
– Буду. И яичницу буду, и чай. Дедушка спит еще?..
– Спит, обормот, – беззлобно ответила она и покатилась на кухню. – Пойдем, пойдем, Савушка, я чаю с травками заварила, душистый, ароматный, пойдем…
И он пошел, не смея даже прикоснуться к ручкам инвалидного кресла – его бабушка была невероятно сильной женщиной, а поэтому рассекала по квартире на немыслимых скоростях, не желая, чтобы кто-то помогал ее немощному телу. Дедушка смеялся, что когда-нибудь она устроит дорожно-транспортное происшествие в квартире, врежется на своей колеснице или в мужа, или во внука. Бабушка в ответ показывала ему язык.
Поставив тарелки перед Савелием, бабушка укуталась в пуховый платок и поехала на балкон.
Дышать свежим воздухом.
Малёк принялся за работу. Торопливо съесть весь завтрак до последней крошки, или бабушка обидится. Выпить ароматный чай. Потом пуховик, шапка и колючий шарф. Готово.
Ночь за окнами чуть налилась зыбкой серостью.
Малёк уже несколько лет жил в квартире бабушки и дедушки. Мать с отцом, забрав с собой младших детей, уехали в большой город, чтобы подзаработать денег и вернуться домой. Но время шло, а возвращаться они так и не надумали.
Глуповатый и тихий Савелий с детства всегда был неподъемным грузом для родителей, которые кое-как пытались воспитать всю эту неуемную ораву, а поэтому старшего сына и решили оставить у родственников, чтобы он не мешал.
Он и не мешал. Помогал бабушке со стиркой и готовкой, учился у деда искусству оригами и вообще ничуть не грустил от того, что родители жили за много-много километров. Бабушка даже оформила на Савелия опеку, и теперь он стал практически их вторым ребенком.
С родителями созванивались нечасто, долго молчали в трубку, не зная, что рассказать. Младшие дети для Малька остались вообще кем-то вроде призраков: он вроде и помнил их, неусидчивых и капризных, но как-то вытерлись их лица из памяти за ненадобность, исчезли…
Малёк жил со стариками. И счастлив был этому, потому что бабушка и дед у него были просто замечательные.
…Выскользнув в подъезд, Малёк перекатился по мраморному полу, затаив дыхание, оглядываясь по сторонам. Один из них, врагов, стоял чуть ниже, зажав длинную серую винтовку в руках, вверху – еще пара, они держат дымящийся динамит. Черт. Опасно. Прокравшись на носочках к запыленному окну, Малёк распахнул его настежь, впуская в подъезд клубы пыли вперемешку со стылым воздухом, и всмотрелся в пустынную улицу.
Никого. Отлично! Из рюкзака он вытряхнул карабин с длинной веревкой, прицепил крепление к раме, ловко вскарабкался на окно и, затаив дыхание, прыгнул вниз, мечтая ощутить свободный полет. Веревка рванулась, остановив его падение, и Савелий, держась руками за эластичный шнур, оттолкнулся от бетонной плиты. Они его не поймают. Он слишком хитер и ловок.
…Сбегая по ступенькам, Малёк чувствовал колючий ветер и эластичную веревку в руках. Где-то наверху все еще пощелкивал затвор выдуманной винтовки. Перепрыгивая через пролеты, Малёк выглядывал так, будто действительно думал увидеть перед собой вооруженных людей, затаившихся в семь часов утра в будний день в заплеванном подъезде на окраине богом забытого городка…
Тогда его жизнь была бы не такой серой. Не такой бессмысленной и неинтересной.
Улица покрылась прозрачным льдом, напомнив каток в старом городском парке. Натянув шапку на самые глаза, Малёк побежал к школе, в последний миг едва услышав мелодичный стук в окно. Оглянувшись, он заметил приподнявшуюся на руках бабушку, которая ласково улыбалась внуку.
Он помахал ей. Улыбнулся в ответ.
И пошел на уроки.
Несколько дней они прожили без смертей. Витя бил себя кулаком в грудь и кричал, что они справились. Только вот жить всем вместе в одной квартире, таскать из домов еду, ловить косые взгляды его родителей и бояться каждого шороха… Это не очень-то и напоминало победу.
Максима нашли в квартире на следующее утро после его смерти. Он не отвечал на звонки, и взволнованные одноклассники поехали на разведку. Савелий до сих пор помнил, как перехватило дыхание в груди, когда он узнал, что Макса больше нет. Если даже этот здоровяк не справился и погиб, то что уж говорить о нем, беспомощном и тихом Мальке…
Все началось несколько лет назад, когда полупрозрачный Савелий в школьной столовой попался под горячую руку озлобленному Рустаму. Просто в плетеной корзинке на столе закончился черный хлеб, и Рустам, не сдержавшись, врезал Мальку по голове. Одноклассники расхохотались.
А Малёк, сморщившись от острой боли, смолчал.
С тех пор они поняли, что могут срывать на нем все, что захочется: и злость, и отчаяние, и обиду. И даже боль. Ничего им за это не будет. Ну покричит Чашечка, которая всегда видела в нем, Мальке, что-то трепетное и хрупкое. Ну соберут родителей, и те всыплют ремня, вернувшись домой. Ну придет инспектор с беседой. Все равно ничего не изменится, ничего…
Он давно привык.
Чуть поодаль с обледенелого снега сорвалась стая серых голубей, покружила в воздухе и спикировала на теплые плиты коллектора. Малёк вытряхнул из растянутого рюкзака широкий пакет с зерном и прелыми семечками, швырнул голубям горсть еды, отпугнув несколько курлычущих птиц. Они мигом налетели на зерна, били клювами промерзшую землю, хлопали крыльями, взметая в воздух снежную крупу, торопливо ели, голодные и худые.
Малёк улыбался, разглядывая их. Он порой тоже так отшатывался от одноклассников, боясь очередного подзатыльника, но все равно тянулся вновь, словно бездомный Шабаш к любой протянутой человеческой руке. Малёк и светлого пса порой подкармливал, сидел с ним у бордюра, гладил свалявшуюся шерсть.
Хилые голуби, мелькающие в тусклом свете фонарей, наелись досыта и расцвели прямо на глазах. Распустились павлиньи хвосты, вытянулись длинные шеи, налившись розоватым румянцем, словно у фламинго. Голуби благодарили Малька попугаичьими голосами, и повсюду мелькали их перья, оранжевые и малиновые, бирюзовые и синие… Даже хмурое зимнее утро стало чуточку теплее.
В плечо Малька толкнул случайный прохожий, глянул в улыбающееся беззаботное лицо и буркнул со злобой:
– Чё встал, пацан?!
Малёк виновато втянул голову в плечи и промолчал, в очередной раз не решившись издать и звука. Прохожий ушел, серая куртка и черная шапка в кошачьей шерсти – типичный взрослый, уставший от безрадостной жизни. Малёк не хотел таким становиться.
Он хотел кормить павлинов и фламинго, глядеть на их пушистые перья в облаках жаркого пара от бетонного колодца.
Малёк поспешил к школе.
Та, погруженная в страх и траур, хранила ледяное молчание: не вопили младшеклассники на переменах, учителя отводили глаза, а Чашечкин кабинет опечатали бумажкой с кривой синей печатью и острой подписью Милослава Викторовича. Десятиклассники затравленно поглядывали друг на друга, в каждом прохожем вычисляя убийцу.
Малёк отмалчивался, накручивал на палец колючую зеленую нитку со свитера. Это стало почти ритуалом, успокаивало и возвращало в реальный мир.
– Затаился, – сказал на очередной перемене Витя, задумчиво покусывая карандаш. За стенами кабинета было непривычно тихо. В классе жалюзи едва шелестели от пробегающего ледяного сквозняка. – Сколько дней уже молчит. С чего бы вдруг?..
– Может, всё? – робко спросил длинный Паша. – Угомонился?..
– Не думаю, – отозвался полный Славик, промакивая вспотевший лоб. – Он еще сделает что-нибудь такое, от чего…
– Не надо, – попросила Мишка. – Давайте не будем об этом говорить. Сейчас же все хорошо. Никто не умирает…
– «Хорошо»… – буркнул Славик неприязненно. – Полкласса убили, а у нее все хорошо.
Мишка вздрогнула, как от удара. Глянула на Славика тем взглядом, в котором ничего невозможно было прочесть.
Малёк ее понимал. Он сидел, сгорбившись над партой, и перебирал тонкими пальцами обгрызенные цветные карандаши. Выдрав кривой листок из тетради, он принялся выводить яркие каракули. В его пустой и глупой голове царили образы, звуки и запахи, но он совершенно не умел рисовать.
Хоть и очень хотел научиться.
Савелий молчал, наносил штрихи на бумагу и жадно прислушивался к разговорам одноклассников. Благодаря этому он чувствовал, что находится среди них, сейчас он – один из них, такой же, как и все. Это тоже успокаивало.
Пока они не обращали на него внимания.
– Затаился, – уверенно сказал Витя, поглядывая на молчаливых одноклассников. – Ничего еще не кончилось. Кто бы его остановил? Полиция?.. Милослав? Ничего же не было.
– Может, это Макс? – вставил Славик, и Витя прищурился:
– Ага. А потом и сам себя убил, на всякий случай.
– Вот не надо! Может и правда все закончилось, – влез Паша. – Я, блин, каждую ночь еле засыпаю, все время думаю, что подохну! А потом просыпаюсь и сразу же начинаю, блин, следующей ночи бояться.