Из темноты скользнула худенькая рука. Глянув на подворотню, откуда она появилась, я едва различил пять изможденных лиц, пять силуэтов, таящихся в ночи. Сунул в руку несколько монет, и она исчезла из виду. У меня редко просили милостыню. Я не выглядел ни бедным, ни богатым, но у меня был талант оставаться почти невидимым. Люди глядели мимо меня, а иногда и сквозь меня. Я не обижался – так удобнее. Но если у меня просили милостыню, всегда подавал. На горсть монет из моей руки всем пятерым завтра будет по чашке риса с чечевицей. По чашке риса с чечевицей утром и попить воды из полуразбитой колонки вечером.
Похоже, мертвецы – одни из самых сытых граждан Калькутты, подумал я.
Пересек несколько узких улочек и с удивлением понял, что снова оказался у Кали-гхата. Переулки настолько запутанны, что невозможно понять, где ты находишься. Я сотни раз был в Кали-гхате, но никогда не приходил с этой стороны. Храм был темен и безмолвен. Я здесь не бывал в такое время и даже не знал, есть ли там жрецы и можно ли туда заходить в столь поздний час Но, подойдя ближе, я увидел, что небольшая задняя дверь открыта. Наверное, вход для жрецов. Внутри что-то блеснуло – свечка, крохотное зеркало, нашитое на одеяние, или огонек тлеющей благовонной палочки. По темным ступеням я поднялся в храм. Кали-гхат ночью, пустой, кому-то мог бы показаться страшным. Мысль о том, чтобы предстать одному, в темноте, перед яростным изваянием кого-то могла бы заставить повернуть назад. Я пошел дальше.
На полпути я уловил запах. Весь день ходить по Калькутте – значит, ощущать тысячи запахов, приятных и омерзительных: пряности, замешанные в гхи, вонь дерьма и мочи, мусора, омерзительно сладкий запах белых цветов могры, оранжевого жасмина, которые сплетают в гирлянды и продают. Мне он напоминал запах одеколона с гарденией, которым гробовщики в Америке забивают запах трупов.
Почти все в Калькутте исключительно чистоплотны, даже самые бедные. Они мусорят и плюют повсюду, но большинство моется два раза в день. Потом потеют, во влажной жаре и среди дня в людных местах разит потом, странный запах – будто смесь запаха лимона и лука. Однако здесь, на лестнице, стоял запах куда более сильный и мерзкий, чем те, с которыми я встретился за весь день. Тяжелый, густой и влажный, чем-то похожий на запах сушеных грибов. Дух смертного разложения. Запах гниющей плоти.
Я вошел в храм и увидел их.
Большой центральный зал был освещен мерцающими свечами. В полумраке поклоняющиеся ничем не отличались от обычных почитателей Кали. Но потом мои глаза приспособились к темноте, и я различил детали. Сморщенные руки, изуродованные лица. Отверстые полости тела под ребрами, из которых свисали внутренние органы.
Увидел принесенные ими подношения.
При свете дня Кали ухмылялась, глядя на цветы и сладости, с любовью разложенные у подножия ее статуи. Теперь же подношения выглядели более подобающими такой богине. Человеческие головы на окровавленных обрубках шей, с глазами, превратившимися в серебристо-белые полумесяцы. Куски мяса – с живота или бедра. Отрубленные руки, будто бледные лотосы, безмолвно распустившиеся в ночи, – с пальцами вместо лепестков.
И больше того, с каждой стороны от алтаря – груды костей. Таких чистых, что они блестели в свете свечей. И других, с кусками мяса и жира. Тонкие кости предплечий, массивные берцовые кости, лобковые кости, позвоночники. Тонкие детские косточки. Желтоватые, как слоновая кость, кости стариков. Кости тех, кто не мог убежать.
Все это принесли мертвецы своей богине. Она всегда была их богиней, а они всегда были ее почитателями.
Улыбка Кали была жадной, как никогда. Язык, будто красный поток, истекал изо рта. Глаза казались сверкающими черными дырами на изящном и ужасном лице. Если бы она теперь сошла с пьедестала и подошла ко мне, если бы протянула ко мне свои гибкие руки, я бы не смог пасть пред ней на колени. Я бы убежал. Есть красота слишком ужасная, чтобы воплотиться.
Мертвецы начали медленно оборачиваться ко мне. Подняли головы, и сгнившие отверстия их ноздрей уловили мой запах. Их глаза радужно заблестели. В пустых проемах их тел замерцал еле заметный свет. Они были будто дырами в ткани бытия, проводниками во вселенную, лишенную цвета. В пустоту, где правила Кали. Здесь единственным утешением была смерть.
Они не приближались ко мне. Стояли, держа свои драгоценные подношения, и глядели на меня – те из них, у кого остались глаза, чтобы смотреть. Или глядели сквозь меня. В это мгновение я ощутил себя не просто невидимым. Я ощутил себя пустым, настолько пустым, что мог бы оказаться своим среди этих пустых человеческих оболочек.
По ним будто пробежала дрожь. А потом, в колеблющемся свете свечей, дрожащем от движения мертвых тел, зашевелилась Кали.
Дернула пальцем, слегка повернула кисть – сначала совсем незаметно. Но затем ее губы растянулись в невозможно широкой улыбке, а кончик длинного языка изогнулся. Она повела бедрами и высоко вскинула левую ногу. Нога, попиравшая миллионы трупов, двигалась с изяществом лучшей в мире балерины. От этого движения ее половой орган широко распахнулся. Но это не была щель, прикрытая лепестками половых губ, подобная мандале, которую я готов был целовать. Влагалище богини стало огромной красной дырой, будто ведущей к центру мира. Дыра во вселенной, обрамленная кровью и пеплом. Две из ее четырех рук поманили меня, туда. Я мог бы засунуть туда голову, а потом и плечи. Я мог бы вползти целиком в эту влажную алую бесконечность и вечно ползти дальше.
И я побежал; даже раньше, чем осознал, что хочу сбежать. Я упал с каменной лестницы, ударившись головой и коленями о ступени. Оказавшись внизу, я вскочил и побежал, не чувствуя боли. Я не знал, чего именно боюсь из того, что у меня за спиной. Временами казалось, что я не убегаю, а бегу навстречу чему-то.
Я бежал всю ночь. Когда устал так, что ноги уже держать перестали, кажется, сел в автобус. За мостом я оказался в Хоуре, самом бедном квартале на другом берегу Хугли. Я бежал, спотыкаясь, по пустынным улицам час или больше, пока не свернул обратно к Калькутте. Один раз остановился и попросил воды у человека, который нес два котелка на коромысле. Он не дал напиться из своей чашки, но налил в подставленные ладони. На его лице я увидел смесь жалости и отвращения, как к пьянице или нищему. Я был хорошо одетым нищим, это уж точно, но он увидел в моих глазах страх.
В последний час ночи я оказался среди заброшенных заводов и складов, с дымовыми трубами и ржавыми железными воротами, разбитыми окнами. Тысячи разбитых окон. Я понял, что снова оказался на Читпур-Роуд. Некоторое время шел в бледном сумеречном свете. Потом сдернул с дороги и заковылял через пустыри. И лишь увидев обугленные балки, возвышающиеся, будто почерневшие кости доисторического зверя, я понял, что оказался на развалинах больницы, в которой родился.
Вход в подвал был засыпан битым стеклом и искореженным металлом, углями, поросшими травой за прошедшие двадцать лет. На рассвете все это выглядело совершенно невинным. На месте здания осталось лишь огромное углубление в земле, метра полтора в глубину. Я сполз по склону и очутился среди пепла. Бесконечно мягкого, будто окутавшего меня. Я ощутил себя в безопасности, как в утробе. Купался в свете восходящего солнца.
Возможно, я действительно забрался в мерзкое ущелье между ног Кали, а теперь нашел выход оттуда.
Каждое утро с рассветом Калькутта очищается. Если бы солнце восходило тысячу раз за день, город был бы чист всегда.
Пепел шевелился вокруг меня, окрасив в серый цвет мои руки и оседая на губах. Я лежал в безопасности, в утробе моего города, названного его поэтами Владыкой чувств, «Городом счастья» и «Влагалищем мира», будто возлежал среди мертвых. Они не были мне опасны – я знал их богиню, я разделял с ними жилища. И когда над грязью и великолепием Калькутты взошло солнце, небо было наполнено дымными облаками и светилось нежно-розовым светом, будто сгорало у меня на глазах.
Элизабет ХэндЛесной царь
Элизабет Хэнд – признанный автор, написавший множество романов и три сборника коротких рассказов; давно рецензирует публикации в «Вашингтон пост», «Салон», «Виллидж войс» и «Бостон глоуб», а также пишет статьи в «Журнал фэнтези и научной фантастики». Роман «Иллирия», получивший Всемирную премию фэнтези, написан под влиянием «Двенадцатой ночи» Шекспира и недавно был издан в США. Ее последний роман «Доступная тьма» является продолжением романа «Потерянное поколение», последний из которых был удостоен премии Ширли Джексон.
«Потерянное поколение» скоро выходит в свет, как и роман для молодежи, посвященный Рембо. Хэнд – одна из немногих писателей, чьи рассказы включены в этот сборник. Она переходит от научной фантастики к фэнтези, хоррору и мейнстриму. Элизабет Хэнд – тот писатель, который следует собственным вкусам и интересам (среди прочего мифология и цена Творения), так что за последние два десятилетия она смогла написать одни из лучших романов и рассказов в стиле «хоррор», в том числе «Лесной царь», впервые опубликованный еще в начале ее карьеры писателя.
Уже два дня, как кинкажу[15] потерялся. Хэйли опасалась, что он погиб, что его загрызли соседские собаки, а может, лиса или дикая кошка в лесу. Линетт была уверена, что он жив. И даже знала, где он.
– «Царство Божие», – провозгласила она, лениво махнув изящной рукой в сторону усадьбы по соседству. Потом опустила руку и отпила из кружки остывшего чая, изогнув руку так, чтобы не пролить его, раскачиваясь. Сегодня был ее черед лежать в гамаке. Она делала это с ленивым изяществом, прикрыв ноги одеялом из грубой ткани и откинув длинные волосы на выцветшее полотно. У нее в этом было больше опыта, чем у Хэйли, поскольку это был дом Линетт, заросший сад Линетт, обрамленный молодыми соснами и березами, отделяющими их от «Царства Божия».
Хэйли нахмурилась, опершись на ствол дуба, и подтолкнула гамак ногой, просто так.