Я шел и глядел на пустыню, пытаясь заметить птицу или ящерицу. Рад был бы увидеть даже скорпиона. Но меня окружал лишь песок, бесцветные горы вдали и белое небо. Мир, лишенный жизни и памяти о ней, как поверхность Марса И такой же красный.
Даже одинокий дорожный знак, указывающий в сторону деревни, насквозь проржавел и истерся от песка, так что название уже было не прочесть. Никогда не видел здесь туристов, да и вообще никого не видел. Называть это «пуэбло» было огромным преувеличением.
Два ряда домов с выкопанными в склоне ямами – прямо под ними; верхний ряд длиннее нижнего, и вместе они образовывали будто гигантскую потрескавшуюся губную гармошку, на которой играли ветры пустыни. Крыши и стены верхнего ряда обвалились. Все это выглядело скорее памятником, чем развалинами, символом людей, которых уже не было в живых, а не местом, где они действительно жили. Нижний ряд домов был по большей части цел, и я, спотыкаясь, пошел вдоль них по хрустящему гравию. Казалось, они тянули меня к себе за лодыжки потихоньку, кусочек за кусочком, затягивая с пустыней. Я остановился и прислушался.
Ничего. Я глядел на потрескавшиеся оконные проемы, почти квадратные, лишенные дверей входы в то, что когда-то служило жилищем, низкие стены из глины и камней. Весь пуэбло будто присел, вдыхая песок дюжинами мертвых ртов – карикатура на человеческое дыхание. Я подождал еще немного, но открытое место не казалось мне безопаснее. Только жарче. «Если Враги моего деда там, – вдруг подумал я, – и если мы призовем их, то куда они отправятся?» Наконец я нырнул в ближайший ход и остановился в полумраке.
Через пару секунд глаза приспособились к полутьме, но смотреть было не на что, Вдоль оконных проемов лежал коричневый песок, волнами и холмами, будто миниатюрная рельефная карта пустыни снаружи. Под ногами лежали крохотные камешки, слишком маленькие, чтобы спрятать скорпионов и немного звериных костей не больше моего мизинца по размеру, которые можно было отличить от камней только по характерному изгибу и белизне.
Потом, будто мое появление запустило волшебный механизм, появился звук – шорох крохотных лапок и брюшек по стенам. Никто не трещал предостережение. Никто не шипел А шелест лапок был таким тихим, что поначалу я принял его за шорох песка у оконных проемов и по прохладному глиняному полу.
Я не закричал, но отшатнулся назад и, потеряв равновесие, оступился. Схватил термос, замахнулся, готовый ударить, и тут из темноты вышел мой отец. И уселся напротив меня, скрестив ноги.
– Что… – начал я, и по лицу покатились слезы, мое сердце колотилось.
Отец ничего не сказал Достал из кармана желтой рубашки, застегнутой на все пуговицы, пачку папиросной бумаги и кисет с табаком, быстрыми отработанными движениями скрутил себе папиросу.
– Ты не куришь, – сказал я, когда отец хрипло затянулся.
– Ты просто не знаешь, – ответил он. Оранжевый огонек на конце папиросы выглядел как открытая язва на его губах. Пуэбло будто приподнялся и опустился.
– Почему дедушка называет меня «Руах»? – резко спросил я.
Отец просто сидел и курил Запах неприятно защекотал у меня в носу.
– Боже, папа. Что происходит? Что ты здесь делаешь, и…
– Ты знаешь, что значит «руах»? – спросил он.
Я тряхнул головой.
– Это еврейское слово. Означает «дух».
Меня будто о землю ударило. Перехватило дыхание.
– Иногда это имеет такое значение, – продолжал отец. – В зависимости от того, где используется, понимаешь? Иногда означает «дух», иногда – «призрак», в другой раз – «Дух божий». «Дух жизни», который бог вдохнул в свои творения.
Он затушил папиросу о песок, оранжевый огонек мигнул, будто закрывшийся глаз.
– А иногда это означает просто «ветер».
Я почувствовал, как сжимаются пальцы и что снова могу дышать. Под ладонями был прохладный и мягкий песок.
– Ты тоже древнееврейского не знаешь, – сказал я.
– Это слово выучил специально.
– Зачем?
– Потому, что он и меня так называл, – ответил отец и скрутил еще одну папиросу, но не стал закуривать.
Некоторое время мы сидели молча.
– Люси позвонила мне две недели назад, – заговорил отец. – Сказала, что время пришло и что нужен помощник для вашего… ритуала. Кто-то, кто спрячет это, а потом поможет найти. Сказала, что это – самая важная часть.
Пошарив рукой за спиной, он достал коричневый бумажный пакет, какие бывают в бакалейных лавках, с закрученным верхним краем, и бросил его мне.
– Я его не убивал, – сказал он.
Я поглядел на него, и глаза снова стали мокрыми. Песок гладил кожу на моих ногах и руках, заползал под шорты и в рукава, будто в поисках пор, через которые можно проникнуть в меня. Присутствие отца совершенно не успокаивало. «Он никогда не у мел успокоить, как и вообще проявлять чувства», – с яростью подумал я. Ярость показалась мне уместной. Она заставила шевелиться. Я дернул пакет к себе. Первое, что я увидел, разорвав его, – глаз. Желто-серый, почти высохший. Не до конца. Потом увидел сложенные черные крылья. Пушистое черное тельце, скрюченное в букву «J». Если не считать запаха и глаза, вполне сойдет за атрибут Хэллоуина.
– Это летучая мышь? – прошептал, я и отбросил пакет в сторону, поперхнувшись.
Отец поглядел на стены, потом на меня. Не шевельнулся. «Он – часть всего этого, – изумленно подумал я, – он знал, что они сделают». И отбросил эту мысль: «Не может такого быть».
– Папа, я не понимаю, – взмолился я.
– Я понимаю, что ты еще мал, – сказал отец. – Со мной он такое проделал лишь тогда, когда я колледж окончил. Но ведь теперь времени нет, не так ли? Ты его видел.
– Почему я должен все это делать?
Отец мгновенно перевел взгляд на меня. Запрокинул голову и сжал губы, будто я спросил нечто совершенно бессмысленное.
– Это твое первородное право, – сказал он, вставая.
Мы ехали обратно к хижине деда в молчании. Дорога заняла не больше пяти минут. Я даже понять не мог, что еще спросить, не говоря уже о том, что мне теперь делать. Я глядел на отца, хотелось кричать на него, молотить его, пока он не ответит, почему так себя ведет.
Если не считать того, что, похоже, он вел себя совершенно нормально. Для себя.
Он обычно не говорил даже тогда, когда вел меня в магазин за мороженым.
Когда мы подъехали к хижине, он наклонился поверх меня, распахивая дверь, и я схватил его за руку.
– Папа. По крайней мере скажи, зачем эта летучая мышь.
Отец сел, двинул рычажок кондиционера вправо, потом резко влево, будто мог напугать его и заставить работать. Он всегда так делал. Кондиционер никогда не включался. Отец и его привычные действия.
– Ничего, – ответил он. – Это символ.
– Символ чего?
– Люси тебе расскажет.
– Но ты знаешь, – едва не рыча, сказал я.
– Только то, что сказала мне Люси. Нужна шкурка и кончик языка. Это – Говорящий Бог. Или это с ним ассоциируется. Или что-то еще. Он может отправиться туда, куда не может попасть никто другой. Или помочь другому туда попасть. Мне кажется. Извини.
Положив руку на плечо, он мягко подтолкнул меня наружу прежде, чем я задумался, за что он извиняется. Он еще раз меня удивил, окликнув.
– Я тебе обещаю, Сет. Это последний раз в твоей жизни, когда тебе пришлось сюда приехать. Закрывай дверь.
Слишком ошеломленный, изумленный и напуганный, чтобы сделать что-то еще, я закрыл дверь и глядел, как машина моего отца исчезает в первых закатных тенях. Я почувствовал, как меняется воздух (раньше, чем положено), как ночная прохлада начинает просачиваться в белоснежный день, будто кровь сквозь бинтовую повязку.
Мой дед и Люси ждали в патио. Она держала руку на его плече, ее длинные волосы были собраны вверх, и лицо, лишенное привычного черного обрамления, выглядело намного старше. Его лицо теперь было полностью открыто, без защитной накидки, будто резиновая маска на крючке без костей, что поддерживал ее.
Кресло-каталка медленно и со скрипом поехала по бетону на плотный песок. Его толкала Люси. Мне оставалось лишь смотреть. Кресло остановилось, и дед оглядел меня.
– Руах.
В его голосе снова не было никаких интонаций. Но не было и разрывов, пробелов, как вчера вечером, когда дыхание не слушалось его.
– Принеси это мне.
Может, это мое воображение, а может, подули первые порывы вечернего бриза, но мне показалось, что пакет извивается в моих руках. «Это в последний раз», – сказал отец. Спотыкаясь, я пошел вперед и кинул бумажный пакет на колени деду.
Быстрее, чем когда-либо, когда я видел его движения, но все равно медленно, дед прижал пакет к груди. Его голова склонилась вперед, и у меня возникла безумная мысль, что сейчас он начнет напевать мыши, будто младенцу. Но дед просто закрыл глаза и держал пакет прижатым к груди.
– Хорошо, хватит. Я же тебе говорила, что так не сработает, – сказала Люси и забрала у него пакет. Мягко коснулась его спины, но на меня даже не поглядела.
– Что он сейчас сделал? – резко спросил я ее. – И для чего эта летучая мышь?
Люси снова улыбнулась мне медленно и ядовито.
– Подожди и увидишь.
И она ушла. Я и дед остались одни, на дворе. Темнота наползала на горы вдали, будто полоса тумана, только быстрее. Когда она достигла нас, я закрыл глаза и не чувствовал ничего, кроме холода.
Дед все так же смотрел на меня, слегка запрокинув голову. Прямо, как волк.
– Копали, – сказал он. – Это все, что мы делали сначала. Делали ямы глубже. Земля такая черная. Такая мягкая. Липнет к рукам… как внутренности животного. Деревья, склонившиеся над нами. Сосны. Огромные белые березы. Кора – гладкая, как кожа ребенка. Нацисты ничего… пить не давали. И есть. Но и… не обращали внимания. Я сел рядом с цыганом, возле которого спал., всю войну. На гнилом полене. Мы грелись друг о друга. Кровь из… ран друг друга. Зараза. Вши. Я даже… не знал его имени. Четыре года в шести дюймах друг от друга… не знал. Не могли друг друга понять. Никогда не пытались. Он спрятал..