овосприняла вся русская интеллигенция, где под делом почему то понималось исключительно служение деструктивной идее) была характерна для всего русского общества, не хватало своего аналога протестантской этики, которая бы постулировала, что make money богоугодно, лишь у старообрядцев был некий аналог, потому они и заняли в русском предпринимательстве столь серьезные позиции. Не постоянные сомнения, искания, покаяния и прочие рефлексии нужны были тогда отечественному печатному слову, а популяризация интереса к биржевым сводкам и доступность телеграфа.
Нашим Уолл-стритом должен был стать Китай-город. И в нашей литературе был свой Теодор Драйзер. Но его забыли, а потом не заметили. Ну или наоборот. Боборыкин писал как раз о нарождающемся классе русских предпринимателей, но ведь нажива – «это грязно и низко» – вековечный сбой в алгоритме русского ума, которому подавай идею отвлеченную. «Новым человеком» был не Рахметов, вызвавший к жизни демона революции и его адептов-бомбистов с глазами, светящимися идеологией, а выпускник университета, обедневший дворянин Пастухов, стремящийся войти в элиту русской деловой жизни в романе Боборыкина «Китай-город»: «До славянщины ему мало дела, хотя он и побывал в Сербии и в Болгарии волонтером, квасу и тулупа тоже не любил, но палаты будут в «стиле». В Москве так нужно… Слявянофилы, например, западники, что ли, там… Все это одни слова. А нам надо «Дело».
Помните в «Generation «P» Пелевина бандита Вована, который требовал у Вавилена идею на полстранички, чтобы в ней духовность была «как в 1945 под Сталинградом»? Вован нюхом чуял, первобытным звериным чутьем, что «в мире разные бабки крутятся, еврейские, американские, чеченские. И за всеми стоит какая-то идея». А имеющийся у нас арсенал идей лишь отпугивает золотого тельца. Так, может, пристальнее вглядеться в наследие XIX века, выкристаллизовать из наследия того времени зачатки идеологии русского капитализма и подвергнуть апгрейду?»
Концовка была сыровата, да и цитаты из Боборыкина не лучшие, в тексте были места и посочнее, но времени их искать уже не было. Редактору, который завис в системе координат позапрошлого века, должно было понравиться. У него как раз был период западничества с легким налетом славянофилии (именно так, потому что профессиональные друзья «братушек» – это тяжелобольные люди, от которых надо держаться подальше). В формат попадает – окончательно решил, перечитав еще раз весь текст, и поставил точку. «Ундервуд» в последний раз звонко клацнул и замолчал.
За воротами раздался протяжный сигнал. Самое время. Любиша подъехал. Выхожу за ворота
– Е моj драги рус, где сад идем? – Он распахивает дверцу, перегнувшись с водительского сиденья.
– У Петроварадин, приjaтелjу моj, – отвечаю, устраиваясь поудобнее на пассажирском месте.
Любиша резко стартовал с места. Вообще, стиль вождения в Сербии более жесткий, агрессивный, но это, на удивление, никак не влияет на вежливость водителей. Доехали до конца Патриарха Райачича, поднялись на холм, у памятника сражению 1848 года с венграми свернули налево, проскочили последние дома и выехали на стари аутопут-бетонку Нови-Сад – Белград, построенную немцами весной 1941 года для переброски танковых дивизий в сторону Греции. На заборе крайнего дома заметил размашистое свежее граффити «Црна Рука Србиja». Сто лет прошло, а мракобесие все еще живет в головах – многие до сих пор считают Гаврилу Принципа героем, а ведь он начал Первую мировую. Вспомнил граффити в Белграде, недалеко от вокзала – в Ольстере такие называют mural. Лик Принципа и надпись: «Наши тени будут летать по дворцу – пугать господ» – этот mural я взял на обложку книги о начале Первой мировой.
Любиша лихо затормозил прямо у ворот крепости: «Стигли смо!» Глянул на часы, сегодня он побил свой рекорд – всего восемь минут. Я приехал на две минуты раньше. Столик на самом краю крепостной стены. Далеко внизу быстрый Дунай, когда-то римский Дануб. Крепость построена австрийцами в XVIII веке на турецком берегу, чтобы контролировать мост и иметь возможность в любой момент переправиться к османам. За рекой раскинулся Нови-Сад.
– Тимофей, что привело вас в наши выселки из блестящей столицы? – Тимофей на несколько лет старше, закончил истфак МГУ и перебрался в Сербию, где работал в институте новейшей истории.
– Наши соотечественники из НИСа[11]. После обеда презентуем проект по наследию российской эмиграции. Надеемся на грант от Шевченко.
Тимофей вытащил из сумки пухлую стопку листов, быстро пролистал и выудил откуда-то из середины страницу с симпатично оформленной цитатой, напечатанной изысканным шрифтом.
– Вот, глянь. – Он аккуратно располагает бумагу на столе у меня перед глазами. – Особенно надеемся на пристрастие их московского руководства к разного рода корням и традициям…
Склоняюсь над текстом и читаю:
«Императорское правительство выплачивало премию русским поставщикам керосина для того, чтобы они могли успешно конкурировать в Сербии с румынами и американцами, предлагавшими более низкие ставки. Сербия привыкла к русскому керосину, который ввозился в полезных для домашнего обихода крестьян жестяных бидонах, и народ ценил эту связь с нами, говоря, что «свет идет из России».
Поднимаю голову:
– Ясно, ясно. – Подзываю официанта. – Откуда цитата? Действительно находка для департамента PR и GR. «Горький лист» не помешает презентации?
– Ну конечно же не помешает. – Тимофей широко улыбается. – А про источник цитаты сейчас расскажу.
– Конобаре, дупли «Горки лист» два пута са ледом и лимуном и две чаше воде. Негазираноj.
Короткий кивок.
Глаза собеседника горят, очевидно, ему не терпится. Делаю приглашающий жест рукой:
– И тема нашей сегодняшней встречи…
– Помнишь странную смерть российского посла Хартвига накануне начала Первой мировой?
Утвердительно киваю, конечно же помню, он умер в австро-венгерском посольстве с чашкой кофе в руках, прочитав их ультиматум Сербии. Официальная версия – разрыв сердца. Но так как на следующий день началась Первая мировая, даже если его смерть и была случайностью, в это никто не поверил. В Петербурге в открытую говорили, что это отравление. Еще любопытнее тот факт, что последняя телеграмма Хартвига в Петербург не сохранилась ни в одном архиве, а по косвенным данным можно предположить, что именно ее содержание подтолкнуло государя к решению начать мобилизацию, в свою очередь вызвавшую мобилизацию в Германии и, как итог, глобальную войну вместо локальной австро-сербской войны.
– А кто после него стал нашим послом?
На секунду задумался.
– Троицкий. Немного болгарофил. Прибыл в Ниш, куда был эвакуирован двор сразу после начала войны.
Искра хитрости видна в глазах собеседника.
– Формально верно, а фактически нет. Несколько месяцев российскую миссию возглавлял и. о. посла Василий Штрандтман. Чудесным образом мы обрели его мемуары, никогда не публиковавшиеся, и сейчас готовим к публикации первый том… – Тут мой собеседник немного замялся. – Но возникла небольшая проблема…
– И тут вам нужен я?
– Твоя книга была принята благосклонно, хотя тебя излишне тянет в беллетристику, а тут может быть докторская…
– Тимофей, ближе к делу. – Как раз подоспел «Горький лист». Напиток, к аромату которого нужно долго привыкать, но потом невозможно отвыкнуть.
Хором гаркнули: «Живели!» Пригубили. Поморщились. Полынь дает такой вкус… К тому же покрывает сознание тончайшей прозрачной пленкой.
– Первый том мы заполучили путем длительных переговоров с одним профессором-славистом из Гарварда, – продолжил оживившийся Тимофей. – У него весь архив Штрандтмана, но как он попал к нему – неизвестно. Вроде бы завещал кто-то из недавно умерших наследников. Но сейчас он пропал, не выходит на связь. А нам нужен второй том. Мало того что там вся история подковерных событий нашей эмиграции – недаром Штран-дтман завещал опубликовать мемуары лишь после своей смерти, что сразу же повышает уровень доверия к ним, но и…
Продолжаю его фразу:
– Но и грант НИСа завязан именно на второй том, да? – Широко улыбаюсь.
– Точно. – Тимофей тоже широко улыбнулся. – Плюс во втором томе, опять же по слухам, и есть та самая телеграмма Хартвига.
Приподнимаю бровь:
– А это еще интереснее. И ваше предложение?
Тимофей пододвигает салфетку к себе и пишет какие-то цифры, потом передает ее мне:
– Доля в гранте, научные публикации и защита докторской к столетию Первой мировой войны. Только докторскую пиши сам, для тебя же не проблема.
Обвел цифру в кружочек.
– Вы очень хотите подружиться с Шевченко. – Видя нетерпение на лице собеседника, намеренно растягиваю слова, изображаю задумчивость. Наконец мне это надоедает. – Конечно же deal. И у меня уже есть идея, с чего начать.
– Я даже в этом не сомневаюсь. – Тимофей с облегчением вздыхает.
Достаю планшет из сумки:
– Как зовут профессора?
– Стенли Вудвард. Судя по имени, стопроцентный W.A.S.P. с корнями на «Мэйфлауэре»[12].
Открываю gmail, ввожу в строку to: три буквы «Ros», и умный ящик уже подсказывает: Rostislav Kolcaninoff? Отвечаю утвердительно. Именно он. Пишу письмо и одновременно поясняю:
– Ростислав Владимирович Колчанинов родился еще в 1920 году в белом Крыму. Отец – военный инженер. Эвакуировались в Галлиполи. Оттуда в Сараево. Колчанинов – старейший член НТС[13]. Мы переписываемся больше десяти лет, и я его никогда не видел, он уже лет пятнадцать не выходит из дома, где-то в пригороде Нью-Йорка, но очень много раз мне помогал. Он знает всех, кто связан с нашей эмиграцией. Особенно в Штатах, особенно если все это еще имеет отношение к Сербии. – Одновременно дописал письмо и нажал send.
– Ты оперативен. Давай еще по кофе – и расход.