В спину впивался АКМ. С досадой потянув истертый ремень, Олег через голову стянул автомат и прислонил его к обшитой бревнами стенке. «Вот, совсем другое дело», – с удовольствием подумал он, поведя лопатками, и, открыв тетрадь, отрешился от окружающих, удобно устроившись на дне траншеи.
«Привычный нам мир ужасающе хрупок. Энтропия, извиваясь, клацает челюстями и норовит вырваться на волю. Хаос значительно ближе, чем кажется большинству убаюканных сытостью мирных обывателей».
Олег выводил аккуратные округлые буквы крупным ученическим почерком человека, давным-давно отвыкшего писать от руки.
«Он подстерегает нас за первым же поворотом, готовится тигром накинуться из густой послеполуденной тени. Налет культуры и цивилизации очень и очень тонок. Так называемое «общество» – лишь имитация, тщательно поддерживаемая иллюзия, подпитываемая подтухающими условностями и формальностями. Один толчок – и вот уже добропорядочные, почтенные граждане превращаются в ощетинившуюся, агрессивную толпу, где каждый сам за себя, а все против всех. Маски порядочных налогоплательщиков и законопослушных избирателей сползают, а из-под каждой из них выглядывает и с угрозой скалится архетип. Р-раз! И мы моментально возвращаемся в первобытное состояние, словно бы и не было тысячелетий эволюции. Один освежающий порыв апокалиптического ветра, напоенного ароматом проекта «Разгром», сорвет с нас все наносное. Лишь миг – и мы снова пещерники, что бьются за место в иерархии стаи (ну или же пищевой цепочке), рвут друг друга зубами и когтями за лучший кусок туши мамонта, пещеры, самок. Только вместо шкур у нас «разгрузка» и «горка», а вместо дубины и каменного топора – АК.
Мы – милитари-дауншифтеры, стремящиеся получить дозу своего адреналина, осознанно погружаясь в пучину хаоса, где пробуждается изначальный архетип. Мы добровольно отвергли уготованную нам ячейку в уютной матрице офисного мира со всеми его благами, ипотеками и кредитами, обменяв его на суровую реальность, которой мы говорим: «Идущие на смерть приветствуют тебя!»
Мир и вправду настолько хрупок? Тем лучше. Падающего – подтолкни. Мы – последнее доказательство того, что наш народ еще жив. Несмотря на всеобщую осень и вопреки кампаниям провозвестников заката цивилизации, мы кровью оплачиваем наше право на лебенсраум…»
Олег оторвался от тетради и прикусил карандаш, пытаясь выдавить из себя еще пару патетических туманных абзацев. Пару месяцев назад он начал вести эти записи. На фронте, если рваную линию соприкосновения с противником можно было так назвать, было затишье. Но оказалось, что доморощенную «окопную философию» (сам Олег не забывал добавлять приставку «псевдо», но делал это исключительно про себя) можно успешно скармливать столичным журналистам, что назойливо роились вокруг, выискивая все новый и новый эксклюзив, который можно вывалить на страницы своих изданий, поддерживая необходимую температуру агрессии и ненависти в кипящем котле войны. Олег достаточно быстро нащупал свою стилистику, свой ритм, попал в «формат» и как-то незаметно для себя самого стал заметной и важной шестеренкой машины военного агитпропа. Это ласкало его самолюбие, позволяло упиваться сознанием собственной важности, а потому все больше и больше времени он проводил наедине с тетрадью.
– Друже, что делаешь здесь? – Олег вздрогнул от неожиданности. Сбоку бесшумно, по-кошачьи подкрался Мирко. – Фамилия, ребьенки – вот важное за тебя. Зачем ты в Донбассе?
Мирко было чуть за сорок, и он был снайпером. Призвавшись в девяносто первом в Югославскую народную армию, он попал в мясорубку гражданской войны, в которой смог освоиться и выжить. Сараево, Вуковар, Сребреница для него были не просто точками на карте. Попав в армию вчерашним школьником, он за десять лет прошел Хорватию, Боснию, Косово, Македонию, превратившись в матерого «пса войны». Винтовка стала его продолжением, неотъемлемой частью тела. После неудачной попытки военного переворота в Сербии его спецподразделение расформировали, а ему самому дома лучше было не появляться. С таким опытом он быстро нашел свое место в «большом мире». Его видели в Афганистане, он мелькал в Ираке, бывал и в Сирии. Война давно стала для него просто работой, даже эмоций особенных не вызывала. Правда, кое-что роднило все его кампании. Враг не менялся. Все было как тогда, в начале девяностых в Боснии, просто теперь ему платили хорошие деньги. Босния… Та война до сих пор не отпускала Мирко, каждую ночь снова и снова на него с одной стороны наступали заросшие бородами потурчившиеся фанатики под зеленым полумесяцем, а с другой – усташи под красно-белой шаховницей, вдохновляемые пастырями в грубых сутанах, с выбритыми тонзурами и подпоясанные вретищем, в точности как носил разговаривавший с птичками Франциск Ассизский. Что объединяло их? Только ненависть к сербству. Ведь и те и другие когда-то были сербами, и теперь их расколотое сознание, не желая смириться с изменой предков, толкало их вперед, под огонь – на сербские окопы и позиции, вымещая подсознательные комплексы, пронизывавшие десятки поколений. Вот и здесь, на Донбассе, было то же самое. Потому Мирко приехал сюда. Здесь он заканчивал то, что когда-то начал под Зеницей и Тузлой. Тогда он был очень юн и сражался скорее инстинктивно. Теперь же был осознанным воином, который знает, почему и за что он сражается. Донбасс стал первой войной за тринадцать лет, где он воевал практически бесплатно. «Практически», потому что скудное содержание ополченца назвать платой для профессионала язык не поворачивался.
Олег в задумчивости потер подбородок, заросший жесткой рыжеватой щетиной.
– В Москве я работал в архиве… Покрывался пылью и сам превращался в единицу хранения. – Вслух эти мысли он формулировал, пожалуй, впервые и сам удивился своей неожиданной откровенности. – Я хранил историю, а мне хотелось ее делать…
Он захлопнул тетрадь и, засунув в сумку, принялся копаться в ее недрах, пытаясь скрыть смущение.
– Конечно, я состоял в партии… – Олег наконец поднял голову и вопросительно глянул на серба: – Ты слышал про партию, про Деда?
Мирко утвердительно кивнул, с легким ироничным прищуром поглядывая то на Олега, то на стоявший в стороне АКМ, о котором парень, казалось, совсем забыл.
– Писац. Он был в Босне. У команданта Аркана. – Для серба, очевидно, это было исчерпывающей характеристикой.
Олег выудил пачку сигарет из нагрудного кармана.
– Так вот… – Он прикурил две сигареты, одну протянул снайперу, а другой, оставшейся в зубах, с наслаждением затянулся. – Просто членство в партии не могло накормить все мои амбиции, удовлетворить страсть, поэтому, когда здесь началась война, я не мог сюда не приехать…
Мирко усмехнулся, хотя, очевидно, понял не все. Главное он понимал давно и без всяких объяснений.
– Немаш у очима… – Силясь подобрать подходящее слово в той смеси русско-сербских слов, на которой он здесь общался, серб быстро-быстро защелкал большим и указательным пальцами. – Рат не твое, Олег. Веруй ми. Вот твое. – Он ткнул в планшет с тетрадью. – Возвращайся домой, там…
Закончить он не успел. Его оборвал воющий свист, тут же сменившийся мощным ударом. Перед глазами Олега разлилась чернильная темнота. Последнее, что он ощутил, была какая-то сила, приподнявшая его над землей и одновременно ударившая по ушам.
В себя Олег пришел на поле. Засыпан грунтом, комья земли везде, даже во рту. Прокашлявшись и отплевавшись, попробовал ощупать голову, но руки его не слушались. Бросил бесплодные попытки. Прислушался. Звенящая, скорее даже свистящая тишина. Ощутил, как из ушей вытекает что-то теплое. Слабо шевельнул головой – спазм боли ослепил на пару секунд. Зажмурился. Попробовал снова открыть глаза, теперь уже осторожнее.
Первое, что он увидел, были полевые колокольчики, что фиолетовыми куполами нависали над ним.
Медленно, очень медленно Олег поднял правую руку и с усилием, искривившим судорогой лицо, дотронулся до уха. Ладонь стала липкой. Не глядя он вытер ее об траву. Обострилось восприятие цветов. Небо стало пронзительно-голубым. «Как в деревне у нас. Такие же кудрявые облака, как в детстве», – пронеслось в голове. Он так давно не видел неба. Точнее, не обращал на него внимания, не смотрел ввысь, проваливаясь в неимоверную синеву.
Изумрудная трава щекочет лицо. С большим трудом повернув голову, Олег увидел ярко-алые капли крови, медленно ползущие по листу подорожника. Дико кружится голова. Мутит. Он прикрыл веки, налитые свинцом. Как будто стало чуть легче. Перед внутренним взором поплыли какие-то зыбкие картины. Белокаменная звонница, увенчанная золотым куполом. Два звонаря черными мозолистыми ладонями раскачивают язык здоровенного колокола, который, игнорируя их усилия, упорно молчит…
– Привiт, москалiк!
Чувствительный тычок в ребра вырвал из забытья и заставил издать стон. С трудом открыв глаза, Олег увидел перед собой высокие натовские ботинки, покрытые грязью.
– Хлопци, тут сепар один! – Ботинок чувствительно врезался в ребра, выбив из глотки Олега слабый сон. – Даже шевелится еще! – раскатистый бас разнесся над полем. – Добить или с собой заберем?
В ответ что-то глухо прокричали.
– Зрозумiв! – отозвался все тот же бас.
До Олега звуки доходили приглушенно, словно сквозь
толстенный слой изоляции. Он попробовал пошевелиться, но тело, будто бы набитое ватой, совсем не слушалось. Только приступы боли волнами отзывались на его усилия. Наконец удалось поднять голову. Над ним, заслоняя солнце, нависла ухмыляющаяся фигура с выбритым оселедцем на голове. Еще миг – и сверху обрушился удар приклада, вновь отправивший Олега в спасительное небытие.
Олег пришел в себя оттого, что захлебывался. Вода заполняла его легкие. Он пытался вынырнуть на поверхность, сделать хотя бы крошечный глоточек воздуха и не мог. Чья-то стальная хватка намертво удерживала его. Наконец его голову резко выдернули на поверхность. Водоем оказался всего лишь обычным оцинкованным ведром, воду из которого тут же вылили на Олега.