От напряжения и волнения носом пошла кровь. Кое-как унял кровотечение, заткнув ноздри скомканными обрывками газет.
Через двадцать минут Микола и Железка, серьезные и сосредоточенные, в брониках и с АКСУ за спиной, связали Олегу руки, замотав их скотчем, заклеили и рот, после чего надели мешок на голову и, подгоняя пинками, потащили по извилистым коридорам. Оказавшись на улице, которую Олег ощутил по дуновению ветерка, показавшегося таким сладким после подвальной кислой вони, он чуть не потерял сознание от свежего воздуха, хлынувшего в легкие. Его закинули в какую-то воняющую бензином колымагу. Воображение почему-то нарисовало «буханку». Тронулись. Машину зверски подбрасывало на ухабах.
– Тебе наш подвал номером люкс покажется, – прошептал Железка на ухо голосом полным деланого сочувствия и ядовитой издевки. – Отдыхай пока. Сил набирайся. Мне тебя даже жалко немного. Земляк все же, чего уж там.
Ожили хрипящие колонки. Заунывный голос, перемежаемый помехами, затянул: «Там, під львівським замком старий дуб стояв, а під тим дубочком партизан лежав…»
Неожиданный удар локтем под ребра. Олег скорчился от боли.
– Что, пацанчик, – а это уже был голос Миколы, – как думаешь, твои друзья сепары-титушки про тебя песню сложат, когда тебя на запчасти разберут? Мне почему-то кажется, что нет.
Тем временем заиграла следующая песня. Ее уже затянули хором. Олег попытался определить, сколько же человек в машине. Пятеро? Шестеро? Хриплые надсаженные голоса. «Какой-то клуб любителей «Беломора», – подумал он, удивившись, что все еще способен на иронию.
– I вiд Донбасу до Перекопу
Два переходи БТР
Кому – на лаврах, кому – на нарах…
На этих словах еще один удар заставил Олега согнуться, а айдаровцы продолжили подвывать:
– …Кому – в УНСО, кому – в менти!
И снова на Олега обрушился удар, теперь уже по голове. Сознание поплыло и отключилось.
Как только за микроавтобусом со скрежетом закрылись тяжелые ворота тюремного шлюза, он лихо подкатил к подъезду массивного здания из бурого камня с узкими зарешеченными окнами, перед которым уже стояло несколько человек встречающих в оливковой форме. Дверь отъехала в сторону, и Олега под руки выволокли наружу. С головы стащили мешок. Он принялся моргать и щурился на солнце, глаза резало, они слезились после долгих часов во тьме вонючего пыльного мешка.
– Можете утопить. Нам больше не нужен, – бросил на прощание особист, залезая обратно в минивэн.
Два бойца в шлемах вышли из-за спин встречающих, подхватили Олега под руки и потащили внутрь здания. Втолкнув его в бокс, они вошли следом. Внутри за массивным столом ожидали двое. Перед ними были раскрыты какие-то папки с бланками, рядом громоздились стопки документов. Судя по погонам, один был капитаном, а второй майором.
– Где я? – решился спросить Олег, увидев впервые за три месяца хоть что-то официальное.
– СИЗО «Лукьяновское». Мiсто Киiв, – сухо ответил тот, что был старше по званию.
Потянулась протокольная процедура описи. Олега практически не замечали, лишь иногда уточняя то дату рождения, то группу крови. Здесь Олег не чувствовал ненависти по отношению к себе, которой он буквально захлебывался в подвале. Тут к нему относились как к неодушевленному предмету, и это его радовало. Страх, глубоко вросший в него, чуть подотпустил.
Когда с формальностями было покончено, капитан, собрав бумаги в портфель, ушел. За ним вышли и двое в щитках и шлемах, оставив Олега наедине с майором. Тут Олег присмотрелся к нему повнимательнее. Коренастый мужик в годах, седина в волосах, щеточка усов, сеть морщинок вокруг глаз. Колючий, проникающий взгляд.
– Что вы наделали? – тихо начал он. – Год назад я первый хотел воссоединения. Моя мать из Ленинграда, я сам учился в Москве. – Тяжелый вздох. – Но вы унизили нас. Всех нас! После Крыма, после Донбасса как я могу вам уступить? А? – Олег открыл было уже рот, чтобы ответить, но майор резко, с ожесточением ткнул пальцем в воздух, будто намереваясь проткнуть его. – Молчи! Все, что ты можешь сказать мне, я уже слышал. Меня послушай, может, поумнеешь. Читал я твою писанину в Интернете… И вот что я тебе хочу сказать, парень… – Он набрал воздуха в легкие, будто готовясь нырнуть в воду, и почти шепотом, с трудом подавляя готовую вырваться на волю ярость, продолжил: – Нельзя никого загонять в угол. Вы же только этим и занимаетесь. Стремитесь всех сломать через колено. Вы просто не оставили нам – мне и таким, как я, а нас миллионы – выбора. Думаешь, мне эта вороватая, продажная Украина нравится? Нет же. Я Союз хорошо помню. Но теперь я готов драться и умереть за ее свободу. Вынужден. Потому что вы хотите отнять у меня самое дорогое – мою гордость. Вы и так уже достаточно задели ее. Истоптали. В том числе и ты. И это скажут тебе все мужчины. По всей Украине. На русском, заметь, языке скажут. Думаешь, они все бандеровцев любят? Нет же! Просто им не нравится, когда вы им в лицо плюете и тем самым в объятия этих же бандеровцев сами же и толкаете! Вот скажи честно… Тебе, вот тебе лично, с кем приятнее иметь дело – с равным тебе, сильным мужчиной или со склизким согнутым холопом? – Олег вновь попытался что-то сказать, но майор ожесточенно махнул рукой: – Молчи, я сказал! Зачем Россия делает ставку именно на таких, вместо того чтобы заручиться дружбой достойных? – Майор почти кричал, его физиономия приобрела бледно-багровый оттенок, а на лбу выступили бисеринки пота. Но тут его взгляд угас. Заряд бешенства иссяк. Он поник, положил голову на сомкнутые в замок руки, прикрыл глаза и еле слышно прошептал: – Зачем ты, вот ты, пришел сюда с оружием? Кто тебя звал? Зачем ты все испортил? Такие, как ты, вырвали половину меня… – Он резко встал, отошел к окну и коротко бросил безжизненным, официальным тоном: – Все, давай. В камеру. – И, чуть помедлив, добавил: – И помойся. От тебя жутко воняет.
Главным отличием от подвала было относительное спокойствие. Тишина. Олег был предоставлен сам себе. Его никто не трогал. Он перестал вздрагивать от звука человеческого голоса. Понемногу начал оттаивать. На третий день ему в голову пришла страшная мысль: а может, он просто привык к неволе, обжился в заключении? Это напугало его. Нет, нет, он не хотел к этому привыкать! С другой стороны, разумом он понимал, что зыбкое спокойствие было обманчивым. Где-то наверху, за толстыми бетонными стенами кто-то ему неизвестный решает его судьбу. Может быть, даже прямо сейчас.
Целыми днями он мерил камеру шагами. В какой-то момент Олег заметил, что одна из деревянных половиц шатается. Немного усилий – и вот у него в руках ржавый гвоздь. Покрутил в руках. Решил: на крайний случай. Уж теперь-то вновь пережить что-то подобное первым дням в подвале его никто не заставит. Любой ценой. Не стал бы и тогда, но в наручниках невозможно ничего сделать. Да, оставался все же один способ… Их можно было заставить убить его. Словами. Но для этого нужно было победить дрожь во взгляде и голосе. Вот тогда, открыто презирая, их можно было довести до бешенства, спровоцировать. Но сил вести себя как Джон Рембо в плену у вьетконговцев у Олега не было, а потому подобная попытка, скорее всего, была бы обречена на провал. Единственное, чего он мог этим добиться, была бы новая волна унижений и издевательств. Но сейчас у него есть гвоздь.
Когда Олег понял, что теперь всегда есть аварийный выход, он ощутил спокойствие. На какой-то миг он почувствовал себя непобедимым, почти бессмертным. Никто не заставит его сделать что-то, чего он не хочет.
Откуда-то из глубин памяти всплыли слова из песни гуру юности. Олег гвоздем выцарапал их на стене:
Светило солнышко и ночью, и днем,
Не бывает атеистов в окопах под огнем.
Добежит слепой, победит ничтожный —
Такое вам и не снилось…[18]
Следующим утром он впервые вышел на прогулку. Десяток квадратных метров заплеванного бетонного пола, на стенах – «шуба», сверху – сваренная из арматуры решетка и козырек от дождя. Если выгнуть шею под определенным углом, то можно увидеть даже кусочек неба. Со всех сторон из соседних двориков летел забавный мягкий говор. Не решившись заговорить с кем-либо, Олег целый час разглядывал клочок неба. Какое же оно голубое!
Вернувшись в камеру, он сразу же приметил дописанное черным маркером наискосок под его стишком на стене:
Ходит дурачок по свету,
Ищет дурачок глупее себя.
Тревожно оглянулся. Провокация?
Или же где-то здесь, рядом, под камуфляжем с жовто-блакитным тризубом на шевроне бьется такое же, как у него, сердце, напитанное теми же песнями из такого далекого и в то же время такого близкого советского детства?
На десятый день Олега накрыло. Безысходность буквально вдавливала его в пол. В отсутствие внешнего давления мозг вышел из анабиоза и стал анализировать ситуацию, ища пути решения. Чем больше он думал, тем больше его захлестывало отчаяние, постепенно обернувшееся злобой.
– Я делал все правильно! – Он кричал, задрав голову куда-то вверх.
«Зачем мне все это? За что? Меня уже искорежило, я уже не такой, как был. Я испорчен. Брак! Зачем я такой сам себе?!»
Ответа не было. Лишь разочарование. Он сгреб висевший на шее деревянный крестик в кулак. Он носил его, как и почти все окружавшие его люди. Формально. Бездумно. По традиции. Кто-то носил крест, кто-то молот Тора, кто-то вообще серп и молот. Сейчас он душил его, тянул вниз, к земле. В общем, мешал. В конце концов Олег поддался объявшей его злобе и сдернул крестик, небрежно бросив на полку. В ту же ночь ему приснился отец Амвросий. Молчал, хмурился. Когда-то именно он крестил Олега в покосившейся деревенской церквушке. Тогда пожилой священник напутствовал его словами «Уповай на Господа и делай добро; живи на земле и храни истину». Вскоре после этого Олег вступил в партию и устроился на работу в архив. Давненько не заезжал к старику. Собравшись на Донбасс, думал съездить за благословением к батюшке, но потом опасливо подумал: «А вдруг будет против, вдруг откажет? Ведь против его воли ехать придется…» Это Олег считал плохим знаком, а суеверий в нем было куда больше, чем веры. И так многие были против его отъезда. Многие… Маша… Олег погрузился в тягостные воспоминания, которые не отпускали его все последние месяцы. Он вспоминал их маленькую, тесную, но такую уютную квартирку на первом этаже хрущевки в двух шагах от круглосуточно гремящей МКАД. Вспомнил и ссору накануне его отъезда.