– Тогда бы мы горя не знали, – поддержал Гаривальд. Плечи его под тяжелой накидкой поникли. – Было б лучше, когда бы они – ну хоть охранники – помогли с урожаем. Отработали содержание, можно так сказать.
Дагульф хохотнул – коротко, горько и резко.
– Ты только губу не раскатывай, вот что я скажу.
– Какое там! – фыркнул Гаривальд. – Ленивые поганые ублюдки только и знают что брать. А как попросишь дать, так удавятся скорей.
– Зато мы теперь на эфирной связи с Котбусом. – У Дагульфа эта мысль вызывала скорее омерзение, чем восторг.
– О да, и правда! – согласился Гаривальд. Если он испытывал восторг по этому поводу, то скрывал его так усердно, что и сам не знал об этом. – Теперь, если Ваддо взбредет в голову мысль, он говорит, что это из Котбуса приказали, так что нам остается только кивать. Здорово, правда?
Дагульф сплюнул.
– По мне, так он вполовину столько не болтает по хрусталику, сколько хвастает. Он только нам указывает, что делать, и говорит, мол, из столицы приказ. А нам откуда знать? Вот у тебя дома есть хрусталик – поговорить с конунгом, о делах его порасспросить?
– А то ж! – ответил Гаривальд. – Даже два. Второй настроен на маршала Ратаря, чтобы тот мог прислать сюда армию, когда я расскажу, какой Ваддо трепач.
Оба рассмеялись – и оба слегка нервозно. По правде сказать, Ваддо мог вести разговоры с Котбусом, а они – нет. И если он даже не получал приказа из столицы, доказать этого крестьяне тоже не могли. Перед инспекторами они всегда были беспомощны. Теперь они стали беспомощны перед собственным старостой. Гаривальд покачал головой. Как-то оно неправильно выходило.
Он снова тряхнул головой. До весны все это не имело значения. Даже самый решительный – чего о Ваддо никак нельзя было сказать – староста немногого добился бы зимой в южном Ункерланте. Крестьяне будут сидеть по домам сколько могут, греться сколько могут и пить сколько выдержат. Всякий, кто станет ожидать иного, останется горько разочарован.
– Слышал я, – заметил Дагульф, прервав цепочку мыслей, – что маршал Ратарь конунгу на мозоль исхитрился наступить. Уж не знаю, много ли проку тебе будет с хрусталика, что на него настроен.
– Если припомнить, я тоже что-то такое слышал. – Гаривальд всплеснул руками. – Надо же, злосчастье какое! Столько трудов приложишь ради клятого хрусталика, и тут – на тебе!
В голосе его звучало такое разочарование и досада, словно хрустальный шар действительно стоял у него на каминной полке.
– Да будет тебе, – подыграл ему Дагульф, – можешь настроить шар на нового маршала, кем бы тот ни оказался, и на следующего, когда Свеммель решит поберечь мозоли заранее.
Гаривальд снова покосился в сторону барака. Нет, не могли охранники его слышать. Даже до соседского дома не долетали голоса. И все равно…
– Ты поосторожнее болтай-то, – шепнул он Дагульфу. – Вот теперь слухи до самого Котбуса дойти могут, и тебе это очень не понравится.
– Хороший ты парень, Гаривальд, – ответил ему сосед. – Вишь, сам точило принес, даже «красным петухом» грозить не пришлось. Только насчет всей этой ерунды ты прав. Все равно что в окно тебе кто-то бесперечь пялится – вот оно на что смахивает.
– Не такой ты красавец, чтобы на тебя в окно пялиться, – хмыкнул Гаривальд, не собираясь поддерживать неожиданно заработанную репутацию.
– Жена моя то же самое талдычит, – ответил Дагульф, – так что, может, ты и прав. Но раз я от нее что-то получаю, так значит, кое-что у меня получается, верно?
Фыркнув, Гаривальд развернулся и побрел к дому. Проходя мимо барака, который сам же и строил, крестьянин остановился, прислушиваясь. Какой-то заключенный пел. В песне говорилось о юноше, который влюбился в девушку, – а о чем еще можно петь, если не считать девушки, которая полюбила юношу? – но раньше Гаривальд ее не слышал. Большую часть песен, ходивших в деревне, распевали еще при его дедах.
Заключенный обладал гулким, звучным баритоном. Гаривальд – нет. Но петь крестьянин любил и сейчас вслушивался внимательно, запоминая мелодию и слова. Конечно, песня была городская: в ней говорилось о мостовых, о парках, о театре и прочих вещах, которых Гаривальу никогда не увидать. И настроение в ней звучало странное – чувство непрочности, словно не имело значения, добьется парень своей возлюбленной или нет: если нет, на свете остается еще много других девушек. В Зоссене, как и во всех бесчисленных деревушках, раскиданных по степям и лесам Ункерланта, к любви относились серьезней.
– Уж эти мне городские, – пробормотал Гаривальд, но не ушел, как ни ругали только что они с Дагульфом и Котбус, и все, что с ним связано. Он простоял под дождем, пока зэк не закончил, и не пожалел, когда пленник завел песню снова – это дало Гаривальду возможность заучить первую половину первого куплета, которую он, болтая с Дагульфом, прослушал.
Заходя в дом, он уже напевал – вполголоса, подбирая мелодию.
– Где ты этого нахватался? – спросила жена, едва заслышав третью строку. – Что-то новенькое.
– Один зэк напел, – ответил Гаривальд, поискал в памяти следующую строку и не нашел. – А, чтоб тебя, сбился! Теперь все сызнова начинать.
– Так пой. – Аннора отвернулась от квашни. Руки ее до локтей побелели от муки. – Давненько мы новых песен не слыхивали. А эта звучит славно, хотя голос у тебя и не из лучших.
– Ну спасибо, – буркнул Гаривальд, хотя и понимал, что Аннора права.
На миг он запнулся… как же там было в первой строке? – и запел снова. Получалось хуже, чем у заключенного, но слов Гаривальд не путал и мелодию не увечил. Аннора слушала молча, пошевеливая губами, – запоминала слова.
– Славная песня, – промолвила Аннора, когда он закончил, и добавила задумчиво: – Неплохая то есть… странная только. Об заклад бьюсь, из Котбуса прилетела.
– Еще бы, – согласился Гаривальд. – Если бы мы не поженились отчего-то, я бы по сию пору в бобылях ходил да горевал изрядно. А этот парень из песни? «Новая лодка в порту, Новый кусок во рту…» – напел он и покачал головой. – Нехорошо так порядочным людям думать.
Аннора кивнула.
– И так слишком много мужиков за чужими женами бегают.
Гаривальд мог припомнить лишь пару таких случаев с той поры, когда то, что происходит между мужчиной и женщиной, начало его интересовать. Возможно, для Анноры и этого было слишком много. А еще он мог бы припомнить несколько жен, бегавших за чужими мужьями. Однако если бы он сейчас напомнил о них, Аннора непременно нашла бы доводы в защиту грешниц – а раз так, Гаривальд не стал утруждаться. Супруги находили достаточно поводов повздорить и без того, чтобы искать их нарочно.
– Слова хоть и особливые, а песня душевная, – промолвил он.
– И мне нравится. – Аннора принялась напевать. Голос у нее был высокий и звонкий, намного чище и ясней, чем у Гаривальда. На втором куплете она запнулась и поцокала языком. – Слова и правда скверные. Положил бы кто на ту же музыку другие.
– А кто? – поинтересовался Гаривальд – хороший вопрос, потому что никто в Зоссене до сих пор не проявлял поэтических талантов. – Может, Ваддо?
Он дурашливо закатил глаза.
– О да, у него отменно выйдет. – Аннора тоже закатила глаза.
– Новый большой чердак, – напел Гаривальд на мелодию новой песни, – строил себе дурак…
Они с Аннорой рассмеялись. Потом жена задумчиво глянула на него:
– Знаешь, а неплохо вышло. Может, тебе настоящую песню сочинить, а не пару строчек в пику Ваддо?
– Я ж не сумею! – воскликнул Гаривальд.
– Почему? – поинтересовалась Аннора. – Начал ты славно.
– Да я не из тех, кто песни сочиняет, – пробормотал Гаривальд. – Песни-то сочиняют…
Крестьянин запнулся. Он понятия не имел, кто на самом деле сочиняет песни. Порой в деревню забредали бродячие скоморохи. Твердо о них можно было сказать одно: все они были изрядные пьяницы. Однажды – еще до рождения Гаривальда – с бродячим скоморохом убежала одна из деревенских девиц. Сплетни об этом ходили по сю пору, и девица с каждым годом становилась все моложе и прелестней.
– Ну, если не хочешь…
Пожав плечами, Аннора снова взялась месить тесто. За работой она напевала новую песенку.
А Гаривальд застыл посреди дома, потирая подбородок. В голове у него теснились слова. Частью – слова песни. С первым куплетом все было в порядке; всякий может потерять девушку, которую уже полагал своей навеки. Но вот то, что парень из песни думал после этого, что делал затем, что переживал… может, с каким-нибудь городским щеголем из Котбуса такое и могло выйти, но только не с крестьянином из Зоссена или любой другой деревни.
На ум Гаривальду пришла новая строка, потом рифма к ней. Пришлось подбирать к рифме остаток фразы, чтобы та не висела в воздухе. Крестьянин пожалел, что не умеет ни писать, ни читать. Было бы удобнее переносить слова на бумагу, чтобы не вылетали из головы. Ваддо умел писать, и еще несколько человек в деревне, а вот у Гаривальда на грамоту времени никогда не хватало.
Зато память у него была отменная – отчасти потому, что грамотой ее не захламляли, хотя этого Гаривальд осознать не мог. Он продолжал играть со словами – большую часть отбрасывал, иные ставил по местам. Проснулась малышка Лейба, но Гаривальд едва заметил, как Аннора вытащила дочку из люльки: он подбирал рифму к слову «урожая».
– Послушай! – выпалил он полчаса спустя.
Аннора снова выглянула из кухни и замерла в ожидании, склонив голову к плечу. Гаривальд отвернулся, застыдившись вдруг, – но в тот же самый миг запел как мог.
Только добравшись до последней строки, он осмелился обернуться, пытаясь понять, что выражает лицо Анноры. Удивление и… она плачет? Он пытался сочинить грустную песню – песня должна брать за душу – но… чтобы Аннора расплакалась?
– Замечательно, – всхлипнула она. – Просто чудо.
Гаривальд в изумлении уставился на нее. Ему и в голову не приходило, что он способен на такое. Наверное, так мог чувствовать себя молодой стриж, впервые выбравшись из гнезда и расправив крылья.