Не в состоянии дать никаких прогнозов, Вадим Валерьевич чувствовал себя некомпетентным.
Наконец он отложил бумаги с анализами, снял очки и протер уставшие глаза. Стоило прислушаться к себе, и сразу казалось, будто совсем недавно размышлял о чем-то таком, что едва не навело на верную дорожку. Но что именно? Он еще раз тщательно обдумал все, что связано с везучей пациенткой, с самого начала.
И вдруг замер, начиная понимать, где допустил просчет.
До этого момента кома и потеря памяти были крепко связаны причинно-следственными отношениями: одно являлось предпосылкой, другое – естественным итогом. Однако что будет, если эту связь разорвать и вообразить более сложное положение вещей: не диабет вызвал амнезию, а нечто третье, более мощное и пагубное, спровоцировало и инсулиновый шок, и блокирование воспоминаний?
Врач оживился, поразмыслив об этом. Это третье, должно быть, стало причиной столь сильного стресса, что ни организм, ни психика не справились. В этой истории не два последовательно связанных звена, а больше, и связь между ними параллельна.
Разумеется!
Почему это сразу не пришло ему в голову?
Мозг блокирует память вовсе не из-за того, что он физически поврежден последствиями инсулинового шока, у него на это своя причина: он старается оградить Фаину от того, что ей лучше не вспоминать. Должно быть, имеет место тяжелая психологическая травма, что и привело девушку к плачевному состоянию.
Врач похлопал себя по лицу и ощутил, как кровь приливает к голове – шея и уши стали горячими, в висках пульсировало. Он вызвал к себе интерна и дал задание сделать запрос в частные психиатрические клиники города за последние полгода.
Если бы пациентка лечилась или наблюдалась в государственном учреждении, это сохранилось бы в ее медицинской карте. Он был почти уверен, что ее фамилия найдется в самых свежих частных архивах и его теория окажется верна.
Фаина быстро восстанавливалась, не придавая этому особого значения. Баланс глюкозы и инсулина в ее организме приходил в норму благодаря строгой диете и правильным дозам препаратов.
Соблюдать условия выживания несложно, если находишься под надзором чуткой медсестры, которая знает свое дело. Но как приучить себя к такому же ритму жизни и питания, когда ее выпишут?
Мысль эта расстраивала ее. Она не помнила себя прежнюю, но догадывалась, что однажды все это уже было с нею и соблюдать правила у нее не вышло. А потом она оказалась здесь. На последней границе перед тем светом.
Но по какой причине она «довела себя до такого состояния», как выражается врач, Фаина вспомнить не могла. Вот если бы кто-то рассказал ей, как все случилось, она бы моментально вспомнила те события и хлопнула себя по лбу: ну, конечно же, так все и было! А вот самостоятельно, один на один с собой, ничего не вспоминалось.
Бесконечная белая пустошь с редкими голосами людей, которых она даже не помнит. Изредка перед сном шум моря, как будто к уху приложили крупную раковину. Но медсестра говорила, что это кровь так шумит у нас в ушах, просто днем мы этого не замечаем из-за других звуков вокруг.
Благо вскоре разрешили видеться с семьей и друзьями из общежития. Маму, отца и брата она вспомнила, как только увидела, а вот Гену и Дениса не сразу – им пришлось заговорить с нею, и нужные воспоминания просочились на поверхность, как влага, если надавить на губку. Она вдруг обнаружила в себе информацию с их именами, характерами, особенностями поведения и даже парой случаев из прошлого – но лишь после того, как они сами поведали ей о них.
Паша и Гена навещали Фаину чаще всех, но всегда по отдельности (кроме того первого раза, когда им всем позвонили и сообщили, что она вернулась в сознание). Родители приезжали в город раз в неделю, в свои выходные.
В постоянных беседах были обнаружены крупные белые пятна на подкорке ее сознания: например, Фаина наотрез не помнила, как заявилась к брату среди ночи с окровавленными ногами, забравшись на балкон по пожарной лестнице. Паша обсудил с ней этот случай, когда пришел один – не хотелось упоминать подобное при матери, ее эмоциональному состоянию и без того был нанесен тяжкий урон.
Брат в подробностях описал тот поздний вечер, ее поведение, раны и грязь на босых ступнях, бурлящую от крови перекись водорода, которую она вылила прямо в таз с горячей водой… Он искреннее надеялся, что чем детальнее опишет событие, тем вероятнее Фаина вспомнит его. Так бывало уже несколько раз, когда отец или мать задавали ей вопросы о детстве, о том времени, когда она жила вместе с ними, о школьных годах и даже каких-то институтских происшествиях. Фаина вспоминала все по щелчку пальца. Но чем ближе по временной шкале вопросы подбирались к событиям недалекого прошлого, тем хуже становились дела.
Сестре не удавалось восстановить события, хронологически близкие к настоящему моменту, а далекое прошлое легко открывалось перед нею. Словно часть информации напрочь вывели отбеливателем, а часть просто присыпали белым порошком.
Паша видел, что неспособность вспомнить то, о чем он ей рассказывал, причиняет сестре мучения. В такие моменты она становилась сама не своя, как и в тот вечер. Становилась настоящей Фаиной: потерянной, молчаливой, ментально пребывающей где-то в иных измерениях. Мечущейся.
Кажется, вместе с памятью она потеряла еще и важную часть себя, ту часть, что делала ее ребусом без возможности расшифровки. Ныне она более походила на стандартного человека в послеоперационный период, который изредка ловит глюки, – привычные ей механизмы поведения и внутренние алгоритмы натыкались на препятствия в виде незаполненных пустот, замирали, стопорили всю систему и запускались заново.
Она ведь даже не помнила, какой была до этого проклятого приступа – нелюдимой, апатичной, асоциальной. И близкими было принято преступное решение по возможности не восстанавливать психологический портрет прежней Фаины. Для этого требовалось быть осторожным в своих вопросах и рассказах, не пробудить ненужных воспоминаний, не выказывать удивления, если она будет вести себя совсем как обычный человек – улыбаться, шутить, проявлять любознательность и энергичность.
«Возможно, это ее единственный шанс стать нормальной, – в слезах сказала мама, – мы не имеем права упустить этот шанс!»
Отец принял эту стратегию, потому что верил, что она сработает: ведь если не напоминать человеку плохие события, о которых он забыл, они для него исчезнут, и их последствия, некогда отразившиеся в характере, тоже перестанут существовать. Главное – не вспоминать ненужного.
Паша не испытывал восторга от этого плана, но старался его придерживаться из уважения к родителям. Гену и Дениса не посвятили, они вольны были действовать на свое усмотрение. Почему-то Паше казалось, что два близких приятеля из общаги будут очень даже против этой затеи с умалчиванием.
Какой бы странной ни была старая Фаина, но это была их настоящая подруга и соседка, не какая-то подделка, перекроенная на чужое усмотрение. И было бы очень здорово, если бы она вернулась к ним в первозданном виде. Должно быть, именно так они и считают, думал Паша и понимал, что разделяет такое мнение.
В первую же встречу с соседями сестры Паша убедился, что никто из них не состоял с ней в отношениях. Это означало, что ни один из парней не является тем ублюдком, из-за которого Фаина сбежала из общаги босиком, о чем сейчас не могла вспомнить.
Гена и Денис точно были славными ребятами: брат видел, как Фаина улыбается, общаясь с ними и вспоминая нечто хорошее из общего прошлого. Их связывали довольно теплые отношения. Но кто же тогда тот гад, что обижал ее? Он даже не явился, когда с ней случилась большая беда. Когда она была при смерти.
Паша пообщался об этом с Геной, потому что тот вызывал у него больше доверия, чем чудаковатый Денис (Денис даже чем-то напомнил ему сестру в прошлом), но Гена, поразмыслив, не мог припомнить кого-то из общаги, подходившего под описание искомого абьюзера.
Фаина почти ни с кем не контактировала, никто не доводил ее и не трогал, насколько знал Гена. Парнишка недоумевал, как и все, заверяя, что в последнее время на их этаже вообще не происходило ничего интересного и уж тем более такого, что могло вызвать у Афины (почему-то он часто ее так называл, словно по привычке, и Паша делал вид, что не замечает этих оговорок) сильный стресс, подтолкнуть ее организм сгенерировать смертоносный коктейль, а память – аннулировать.
Паша верил ему.
По рассказам сестры он знал, как скучна и однообразна жизнь в общежитии – на самом деле, а не в ситкомах про студенчество, полное приключений и забавных казусов. Из-за таких вот сериалов и баек бытовал стереотип, будто жизнь в общажной среде весела и задорна, там не утихают музыка и танцы, алкоголь льется рекой и никто никогда не спит. Но Паша уже знал, как это далеко от истины – Фаина развенчала глупый миф всего лишь парочкой историй.
Брат помнил, как когда-то она, поведя плечом на его расспросы, с кислым лицом отзывалась об общаге как об одном из самых тухлых мест в мире, где никогда ничего не случается, где все прозябают в лени и праздности и медленно идут ко дну зловонной трясины, в которой люди теряют надежды и амбиции, теряют самих себя, веру в человека и тягу к жизни; где каждый день похож на предыдущий настолько, что можно свихнуться и не заметить этого.
«Любое событие, – рассказывала сестра, – более-менее выбивающееся из привычной рутины, воспринимается как целое приключение. А если появляются новые люди, это вообще невиданный ажиотаж. Но все же обычно там весьма уныло, и куча твоего свободного времени уплывает непонятно куда, как грязная сточная вода. Там такая атмосфера, что ни на чем нельзя сосредоточиться, даже на собственных мыслях».
Она всегда была поразительно точна в своих описаниях. Может, сама жизнь там довела Фаину до ручки? Странно, что она не рассказала ему о диабете. Хотя нет, в этом как раз ничего странного нет. Сестра всегда была скрытной и не любила говорить о себе. Странно как раз другое.