Олег молча смотрел на нее без всякого выражения. Татьяне стало страшно. Вот сейчас он скажет, что никаких встреч с Валентином не было, а были свидания с любовницей.
— Хорошо, я позвоню. Если ты настаиваешь — я позвоню и спрошу.
Он вышел в прихожую и взялся за телефон. Разговор получился коротким, Валентин уверял, что никого не видел. Татьяна напряженно вслушивалась в каждое сказанное мужем слово. Не похоже было, что он пытается о чем-то предупредить своего друга, но что-то все равно было не так. Что-то царапало слух. Пивная! Или как там еще называется заведение, где Олег и Валя пьют пиво. Рюмочная? Кафе? Пивной бар? Павильон «Пиво — воды»? Неважно, как оно именуется, важно, что Олег не спросил. Почему? Он спрашивал только про улицу, а ведь в заведении, где толпятся подвыпившие мужчины, рядом мог кто-нибудь отираться.
— Ну, видишь? — устало проговорил Олег, повесив трубку. — Валя ничего не заметил, как я тебе и говорил.
Татьяна медленно кивнула.
— Вижу. На улице вы были, верю. А вот ни в какую пивную вы не ходили. Так где же вы были, Олежка? Куда вы с Валькой ходите, когда встречаетесь? Чем вы там вообще занимаетесь? У вас там любовницы, да? Бабы? В соседних домах? Или, может, в одном? В одной хате? На одной кровати?
Ее голос постепенно повышался до истерического визга, но Татьяна себя уже не контролировала, ее трясло, в голове мутилось. Из-за грязной пошленькой интрижки они могут упустить что-то важное, что поможет найти Аленку!
Она кинулась к мужу и принялась в бессильном отчаянии колотить кулачками в его грудь, продолжая выкрикивать оскорбления и обвинения. Олег обхватил ее руками, прижал к себе, усадил на диван, сам сел рядом и пальцами сжал ее ледяные ладони.
— Танюша, послушай меня. Внимательно послушай. Что ты знаешь о Вальке, кроме того, что он мой друг и что у него судимость за тунеядство?
— Фамилию знаю, — пробормотала она. — Знаю, что он женат, работает техником-смотрителем в каком-то ЖЭКе, потому что с судимостью его никуда больше не берут, хотя у него философское образование. В свободное время пишет статьи, которые никому не показывает, так, для себя, для развлечения. И что из этого?
— Эти статьи читают очень многие, потому что их печатают. Подпольно. Самиздатом. Один наш приятель собрал из частей списанных ротапринтов один работающий. Ты понимаешь, о чем я говорю?
Татьяна с ужасом смотрела на мужа. Ну да, она всегда знала, что Олег не является поклонником советской власти, как, собственно, и весь круг их друзей, но ведь на самом деле это можно сказать об огромном количестве людей. Есть большая игра, в ней установлены четкие правила, и вся страна дружно в эту игру играет, делая вид, что все взаправду, всерьез. Но одно дело собираться у кого-то дома и костерить власть, рассказывать едкие анекдоты про вождей, передавать из рук в руки перепечатанные на машинке тексты запрещенных авторов и слушать «Голос Америки» или «Свободную Европу», и совсем другое — издавать подпольную литературу, незаконно используя множительную технику, которая вся стоит на спецучете, причем не только сама техника, но и каждый распечатанный на ней экземпляр вплоть до испорченных листов.
— Ты с ума сошел? — прошептала она, еле шевеля губами. — Тебя же посадят!
— Не посадят, если ты не наделаешь глупостей. Нельзя рассказывать милиции о том, что Валя бывает там, где он бывает. Понимаешь?
— А ты? Ты тоже там бываешь?
— Нет, я только встречаюсь с Валькой, мы разговариваем, потом я провожаю его до места.
— Ты… ты тоже в этом участвуешь?
— Не волнуйся, не участвую. Но я знаю про Вальку, и про все остальное тоже знаю.
— Но как же… А если вас поймают?
— Кого «вас», Танюша? Я просто встречаюсь со старым товарищем, что в этом плохого? Туда, куда я его провожаю, я не захожу, никто меня не видел и назвать не сможет, и я имею полное право не знать, что там происходит на самом деле.
— А Валя? Он же может тебя сдать!
— Валя? — Олег улыбнулся и погладил ее по плечу. — Никогда. Можешь быть в этом уверена. И выброси из головы всякие глупости про любовниц. Ну? Ты успокоилась?
— Нет.
Татьяна резко поднялась и направилась к двери, ведущей в прихожую. У порога обернулась и срывающимся голосом сказала:
— Нет. Я не успокоилась. И не успокоюсь до тех пор, пока Аленка не вернется домой. Ты предал мое доверие, ты предал нашу дочь. Подумай об этом. И достань раскладушку с антресолей, я буду спать на кухне. Видеть тебя не могу.
Ночью она опять не смогла заснуть, как и все ночи с той страшной среды. Как же так случилось? Почему? Кто виноват? Конечно же, она сама, Татьяна, и виновата. Если бы они не пошли в гости к Смелянским… Если бы она не согласилась с Ленкиным предложением отправить ребят погулять… Если бы вовремя спохватилась, хотя бы на час раньше… А она, дурочка, так радовалась предстоящему застолью, ведь где еще Аленке попробовать такие продукты, какие бывали на столе у Лены и Володи! Лена Смелянская — хлебосольная и гостеприимная хозяйка, холодильник у нее всегда набит деликатесами, и Татьяна, что греха таить, порой приходила вместе с дочерью в гости к старой подруге, когда до зарплаты оставалось еще пару дней, а в кошельке совсем пусто. Наскребала остатки денег на незамысловатый скромный ужин для Олега и звонила Лене, мол, будем с Аленкой в вашем районе, не возражаешь, если зайдем? Лена радостно приглашала, ей нравилось принимать гостей, и Татьяне удавалось и самой поклевать, и Аленку нормально накормить. Дети с удовольствием общались, уйдя в комнату к Сережке, подруги пили чай и обсуждали моду, мужей, сплетни про известных актеров и общих знакомых, достоинства и недостатки какого-нибудь нового крема для лица. В общем, чисто женское. А потом Ленка еще обязательно совала ей с собой каких-нибудь пирожков («Олежку угостишь, сегодня у меня дивная начинка получилась, пусть заценит»), кусок копченой колбасы, несколько ломтиков красной или белой рыбки («сделаешь завтра своим бутербродики в школу и на работу»). В такие минуты Татьяне казалось, что подруга все отлично понимает, но из деликатности делает вид, что не догадыва-ется.
Ну как, как можно было не пойти в среду к Смелянским? Ведь каждый год собираются на их годовщину, ни разу за пятнадцать лет не пропустили. Аленка так радовалась, она дружит с Сережей с рождения!
«Может, я должна была заранее подумать о том, что ситуация неоднозначная и дети будут мешать за столом, и не брать Аленку с собой в гости?» — мелькнула неожиданная мысль. Да нет, ну что за ерунда, право же! Понятно было, что что-то произошло, но кому могло прийти в голову, что это «что-то» помешает обычному семейному празднику, традиционному застолью? Разве можно было предвидеть, что гости станут чувствовать себя стесненно в присутствии подростков и что этих подростков ну совершенно некуда будет девать, кроме как отправить на улицу? В конце концов, в квартире три комнаты, и если дети мешают тем, кто сидит в гостиной, то есть ведь и Сережкина комната, и хозяйская спальня. Правда, Ленка что-то такое говорила, дескать, комната сына может понадобиться, когда придет Михаил Филиппович. Тоже еще, важная персона! Володе Смелянскому, видите ли, нужно будет уединиться с ним для беседы, не предназначенной для чужих ушей. Развели тайны мадридского двора на пустом месте, корчат из себя вершителей судеб… А о том, чтобы пустить детей в спальню, Лена даже не обмолвилась, барыня нашлась! Нет, все могло повернуться совсем иначе, если бы не эти великосветские замашки Смелянских. Комната Сережи — для важного разговора. Спальня — неприкосновенное место. Пусть дети уходят из квартиры и не мешаются. Это все Ленка, ее идеи, ее предложения. Вот кто виноват во всем!
«Но я же согласилась с ней, — подумала Татьяна. — Я же не возражала. Не сопротивлялась. В тот момент мне казалось совершенно естественным, что Володе нужно будет приватно переговорить с Михаилом Филипповичем, и абсолютно нормальным, что в спальне посторонним делать нечего, там и присесть-то некуда, разве что на постель. А теперь вот думаю об этом и не понимаю… Что за невероятно секретные разговоры могли быть? Почему нельзя присесть на широкую кровать, на покрывало? Почему дети не могли там поболтать или поиграть? Впрочем, какие там игры… Они уже большие. Им хочется пластинки послушать или магнитофон, у Смелянских всегда есть импортные диски и хорошие записи модной зарубежной музыки. И почему то, что еще несколько дней назад казалось мне в порядке вещей, сейчас вызывает недоумение и злость? Почему я не подумала об этом раньше, в среду, когда Ленка предложила удалить ребят из-за стола? Выходит, я тоже виновата».
До самого утра она перебирала в голове все мельчайшие детали того вечера, пытаясь найти того, кого можно и нужно обвинить. И чем больше думала, тем менее виноватой выглядела Елена Смелянская и тем более виноватой казалась себе Татьяна Муляр.
***
Старший следователь областной прокуратуры Розенталь вместе с группой выезжал в район аэропорта Домодедово на «уличную», иными словами — для закрепления показаний на месте преступления. Когда подъехали Череменин и Гордеев, Розенталь сел к ним в машину и указал на микроавтобус, в который садились криминалисты, оперативники и понятые.
— Поезжайте за ними, по дороге поговорим, другого времени сегодня не будет, «уличная» — это всегда волынка на полдня, если не дольше. Как пересечем Кольцевую — они притормозят и я пересяду. Что вас интересует?
Гордеев приготовился к тому, что Леня Череменин начнет рассказывать о восьми трупах в разных городах и республиках, но подполковник задал вопрос прямо в лоб:
— Может ли так быть, что преступление совершено по сексуальным мотивам, но никаких следов этого мотива нет?
— Может, — не раздумывая, ответил Розенталь, невысокий, плотный, очень энергичный человек лет пятидесяти с яркими, немного выпуклыми глазами.
— Такие случаи часто встречаются?
— Среди выявленных — редко, но можете себе представить, сколько их среди невыявленных, — усмехнулся Розенталь. — Латентность сексуальных преступлений огромна. Во-первых, мотив не всегда очевиден, что бывает как раз в тех случаях, о которых вы спрашиваете, во-вторых, потерпевшие не заявляют. Даже о таком тяжком варианте, как изнасилование, и то зачастую молчат, а уж про менее тяжкие проявления — даже говорить смешно. Стесняются, смущаются. Вот ведь парадокс: жертвам половых преступлений бывает стыдно, словно они сами в чем-то виноваты. Потом они представляют, как им придется все это рассказывать посторонним людям в милиции, называть вещи своими именами, а они и слов-то приемлемых для этого не знают. Глупо ждать от девочки лет четырнадцати-пятнадцати, что она придет и будет говорить об эксгибиционисте, демонстрирующем эрегированный фаллос, правда? Или о вуайеристе, который подглядывал в окно женского туалета. Как ей сказать? Что сказать? Что дяденька распахнул плащ и показывал пиписку? И это незнакомым взрослым мужикам в дежурной части? Да девочка лучше умрет, чем произнесет такое. В результате нам становится известно хорошо если об одном-двух случаях из ста реально совершенных. Эти два случая, может, и попадут в статистику, и то не факт, а остальные? Вот вам и латентность. Ладно, я отвлекся. Вернемся к вашим вопросам. О неочевидном мотиве можно говорить, когда нет ни следов насилия, ни следов эйякулята. Что в вашем случае?