Геннадий собрался было предложить оперативнику мировую, мол, в райцентр обратился по совету Оверкина, которому информация о гражданке Лихачевой тоже показалась настораживающей, но не успел. Из сарая вышел один из тех ребят, что приехали из Дмитрова, держа в руках какие-то вещи. Синицын и Оверкин подошли поближе.
Пальто в черно-желтую клетку, вязаная шерстяная шапочка, темно-синяя, с небольшим сине-голубым помпончиком, серая плиссированная юбка.
Геннадий помертвел. Это были вещи, перечисленные в последней ориентировке на пропавших подростков. «Может, не они? — пробежала в голове трусливая, полная надежды мысль. — Может, просто похожи? Темно, видно плохо, я мог ошибиться с цветом, мог неправильно запомнить…»
***
— Ты все-таки сделала это. — Тихий голос Олега дрожал от переполнявшей его ярости. — Как ты могла? Зачем, Таня? Ну зачем?
Когда Татьяна Муляр сказала оперативникам, что не собирается скрывать от мужа свой поход в милицию, она не лгала. Призналась сразу же, едва Олег вернулся с работы. Ей не в чем было каяться, она считала себя абсолютно правой и никак не могла взять в толк, почему муж этого не понимает.
— У нас пропал ребенок. Нам задают вопросы. Мы должны сделать все от нас зависящее, чтобы на эти вопросы ответить четко, полно и правдиво. Мы не имеем права скрывать информацию, которая может оказаться решающей для поисков Аленки.
Татьяна старалась говорить медленно, с паузами. Ей отчего-то казалось, что Олег не может понять логику ее поступков просто потому, что она плохо объяснила. Эти аргументы она повторяла уже в третий или четвертый раз, но муж все равно не соглашался с ее доводами.
— Какая решающая информация? Ты о чем вообще?
— Если Аленку и Сережу хотели похитить, к этому должны были готовиться. Им пришлось долго следить за нами и за Смелянскими, чтобы точно установить, когда и где дети остаются без надзора. Им нужно было досконально изучить все расписание родителей. Поэтому они могли следить и за мной, и за тобой, и за Леной и Володей, и за детьми. Ты должен был изо всех сил стараться вспомнить, где ты бывал в эти дни и кого видел, а ты вместо этого врал милиции и скрывал, что встречался с Валькой. Неужели это непонятно?
Олег устало опустился на стул, сгорбился, обхватил голову руками.
— Таня, Таня… — вздохнул он. — Ты что, всерьез веришь в эти бредни? Да кому нужно похищать Аленку и Сережу?
— Я не знаю кому. Но раз милиционеры спрашивают, значит, им нужно это знать. Им виднее, они профессионалы, они знают, что делают. Видимо, у них есть основания что-то подозревать.
— Милиционеры? — усмехнулся Олег. — Танюша, нельзя в твоем возрасте быть такой наивной.
— При чем тут…
— При том, что с ними приходил комитетчик. Думаешь, зачем? С каких это пор КГБ интересуется пропавшими подростками?
— Какой комитетчик? — растерялась Татьяна. — С чего ты взял? У нас были только люди из милиции.
— Да? А ты видела их документы?
— Видела. Тот лысый крепыш показывал мне удостоверение, когда в первый раз приходил, в субботу еще. Второй тоже представился, он из ОБХСС, они проверяют, не захотел ли кто-то свести счеты с Ленкой из-за ее деятельности в торговле.
— А тот, который все время молчал и стоял в сторонке? Это типичная манера комитетчиков, которые не хотят светиться. Он не ради Аленки явился к нам. Ему нужен был я, чтобы через меня достать Валю и всех тех, кто с ним связан. Теперь ты понимаешь, что натворила?
— Ничего я не натворила! — взвилась Татьяна. — У меня дочь пропала! У нас с тобой! И если есть хоть что-нибудь, хоть малая крупица того, что может помочь ее скорее найти, я добуду эту крупицу, даже если потом пересажают всех твоих друзей! Мне плевать на Вальку с его диссидентскими статейками, у меня дочь…
Она задохнулась от собственного крика и в отчаянии схватилась руками за горло. Олег встал, шагнул к ней, обнял и крепко прижал к себе.
— Танечка, Танюша моя, — негромко заговорил он, — не было никакого заранее подготовленного похищения, это все сказки, придуманные для того, чтобы оправдать расспросы о том, где каждый из нас был и что делал. Как же ты не поймешь? Твой поход в милицию ничем не поможет, поверь мне. Они тебя обманули, обвели вокруг пальца, подло воспользовались твоими материнскими чувствами, потому что знали, что ради ребенка любая мать пойдет на что угодно. Для поисков Аленки и Сережи твоя информация совершенно бесполезна, а вот для того, чтобы закончить разгром Валькиной группы, очень даже пригодится.
— Нелюди. Какие же они нелюди, — всхлипывала Татьяна, уткнувшись в плечо мужа. — Сыграть на чужом горе, чтобы поймать каких-то несчастных безвредных антисоветчиков, не сделавших ничего плохого… И ты тоже… Зачем ты вообще в это ввязываешься? Встречаешься с Валентином, рассказываешь ему, кто что думает и говорит. А если тебя тоже посадят? Ради чего ты так рискуешь?
— Ради правды. Ради свободы.
— Какой свободы? Свободы от чего?
— Просто свободы. Свободы думать и говорить, а не задыхаться в этом бессмысленном ужасном театре, где все смотрят бездарный спектакль и громко аплодируют, делая вид, что всем ужасно нравится. Ты считаешь, что это не стоит жертв? Ты всегда знала, что я думаю на самом деле, и ты знала, что я общаюсь с Валей и что он пишет статьи. И тебя ведь это никогда не коробило.
— Но я не знала, что эти статьи печатают! Я не знала, что вы ходите по грани, что-то такое издаете подпольное и вас всех могут посадить!
— Какой смысл злобно обсуждать проблемы между собой, если не делать ничего для их решения? Посмотри сама, в какой ситуации мы все оказались: девяносто пять процентов населения страны не верят в то, что им пытаются внушить остальные пять процентов, засевшие в высоких кабинетах и разжиревшие на благах и пайках. Но эти девяносто пять процентов уверены, что изменить ничего нельзя, потому что система крепка и устойчива. Эти девяносто пять процентов не знают, как их на самом деле много, не понимают, что они — подавляющее большинство, и потому они не верят в собственные силы. Если такие, как Валька и его группа, тоже будут молчать и зубоскалить исключительно по углам в своей тусовке, ничего никогда не изменится. Кремлевские старцы так и будут диктовать всем нам, как думать, что делать, что говорить, какие книги читать, какую музыку слушать. В нашей стране меньшинство руководит большинством. Тебя это не смущает?
Татьяна подняла голову, вытерла лицо рукавом халата, отступила на шаг. Голова кружилась, ноги не слушались, пришлось ухватиться за спинку стула.
— Ты хочешь, чтобы была демократия, да? — зло спросила она.
— Да. И я, и огромное количество других людей хотят, чтобы была настоящая демократия, истинная, а не на бумажке. Чтобы мы могли выбирать, где жить, как жить, работать или нет, любить или ненавидеть. У нас должно быть право выбора. А нас этого права лишили, как, впрочем, и множества других прав.
— И ты свято веришь в то, что можно что-то изменить?
— Верю, — кивнул Олег.
— И что будет, когда все изменится и настанет царство демократии и свободного выбора? Вот вы добились своего, народ проснулся, начались изменения. Что дальше? Ты знаешь? А я тебе расскажу, как все будет.
Ей удалось наконец справиться с собственным телом. Ноги стояли на полу более уверенно, и Татьяна смогла дойти до дивана и присесть, привалившись боком к подлокотнику. Олег повернул стул, уселся лицом к жене.
— И как же? — с интересом спросил он.
— А никак. Никак не будет. Пятилетний мальчик очень хочет «Жигули», а когда ему подарят машину, он не будет знать, что с ней делать, потому что видел в своей жизни только игрушечные автомобильчики из цветной пластмассы. Для тебя и тебе подобных выбор — это нечто глобальное, вы хотите выбирать власть, политический порядок, экономическую систему. А как вы собираетесь делать свой выбор? Вы умеете хоть что-нибудь выбирать? Да никто у нас не умеет! Олег, проснись, открой глаза, оглянись по сторонам: из всех нас умение выбирать выкорчевано напрочь. За многие десятилетия мы привыкли жить по принципу «жри, что дают, и благодари, что вообще дали». Так жили наши родители и так воспитали нас. Мы не можем выбрать даже элементарного. Мы не умеем. Вот есть детская поликлиника, она обслуживает определенный район, район разбит на участки, за каждым участком закреплен определенный педиатр. И хоть в лепешку разбейся — другого педиатра тебе не дадут. Он может быть плохим врачом, он может по каким-то причинам не нравиться родителям или ребенку, он может ничего не понимать в той конкретной болезни, которой страдает твой ребенок, но кого это интересует? Есть заведенный порядок, и изменить его невозможно. Я не могу выбрать врача для себя или своего ребенка, я не могу выбрать учителей, даже школу можно выбирать только на территории своего района. Если ты учишься в вузе — не можешь выбрать профессора, у которого хочешь прослушать курс. Ты не можешь выбрать продукты в магазине, потому что доступен всегда только один сорт, который называется «что завезли». И не надо мне рассказывать про плановую экономику и ее недостатки, я все это прекрасно знаю. Дело не в том, что много чего нет, а в том, что мы даже на повседневном бытовом уровне не имеем возможности выбирать. А что происходит с навыком, который не используется? Он утрачивается. Зато приобретается привычка хватать то, что доступно, и побольше, с запасом, потому что завтра и этого может не оказаться. Вот какие мы, эти девяносто пять процентов. А теперь прикинь, что получится, если дать нам свободу выбора. Мы нахапаем первое же, что подвернется под руку или что нам подсунут, оно наверняка окажется неудачным, мы немножко поогорчаемся, решим, что можем выбрать другое, и совершим новую ошибку. Выбирать-то пока еще не научились, а то первое, что мы сгоряча выбрали, воспользовалось нашей растерянностью, и пока мы огорчались и чесали репу, они уже все поле расчистили. Конкурентов убрали. И выбирать опять стало не из чего. Во второй раз мы выберем такое же, если не хуже. Вот и весь итог вашей пламенной борьбы за демократию. Власть большинства хороша тогда, когда народ умеет делать осознанный выбор. Во всем, начиная от главы государства и заканчивая мелким вопросом