— Доучусь здесь, получу медаль и все равно поступлю, куда собиралась, — сказала она решительно.
— Ну что, отправила дочку в Ленинград? — ехидно спрашивали Евгению недоброжелательно настроенные знакомые. — Есть чему завидовать-то? Когда твою Вику в телевизоре покажут? Ты нас не забудь предупредить, чтобы мы не пропустили.
Еще через два месяца Евгению разбил инсульт. Вика самоотверженно ухаживала за больной матерью, времени на учебу совсем не оставалось, и к концу первого полугодия стало понятно, что о золотой медали речи уже быть не может. Ее старший брат Слава регулярно приезжал, навещал, но деньгами и продуктами помогать не мог: сам еще студент, живет на стипендию. Отец продолжал регулярно напиваться и дебоширить. Жизнь девочки превратилась в непрекращающийся кошмар. И самым ужасным в этом кошмаре было для Вики Апалиной не то, что мать стала беспомощным инвалидом, и не невыносимый отец, а осознание того, что мечте не суждено сбыться. В таких условиях она не сможет подготовиться к экзаменам и поступить на биофак. И вообще, она же не может уехать в Ленинград и бросить мать, которая нуждается в помощи! Евгения пусть и очень медленно, но восстанавливалась, уже не лежала пластом, однако полноценно ухаживать за собой, а тем более за мужем не могла. Разве допустимо оставить ее одну с этим алкоголиком?
Одна половина лица у Евгении перекосилась и не двигалась, но речь вернулась, хоть и не особо внятная.
— Доченька, возьми деньги, я скопила тебе на учебу. Найми репетиторов, они тебя подготовят, чтобы ты медаль получила, — говорила Евгения, с трудом двигая губами. — С медалью тебе всего один экзамен нужно будет сдать, и ты поступишь, будешь учиться, как я мечтала.
— Мама, а как же ты? Ты же без меня не справишься.
— Так ты ведь не скоро уедешь, еще больше года осталось, а я за это время поправлюсь. Ты поступишь, а там и Славик получит диплом, будет мне помогать. Вернется сюда, станет работать в школе учителем. Для чего я здоровье угробила-то? Ночами не спала, зарабатывала, экономила, во всем себе отказывала, алкаша этого терпела, чтобы он меня не убил или инвалидом не сделал… Что же получается, все было зря?
Уговоры на Вику не действовали. Она любила свою маму и даже мысли не могла допустить о том, чтобы бросить ее. Когда приезжал Слава, Евгения просила его поговорить с упрямой сестрой, убедить ее.
— Это я во всем виновата, — горько говорила она. — Если бы не моя болезнь, все получилось бы, как Викуля мечтала. Меня она не слушает, скажи хоть ты ей, что нужно обязательно учиться, чтобы получить медаль и потом поступить. Ну не хочет репетиторов — пусть на те деньги сиделку наймет, что ли… помощницу какую-нибудь… Только бы училась!
Но Вячеслав Апалин точно знал, что в разрушенной жизни его семьи виноваты не болезнь мамы и даже не отцовские побои. Виноват тот парень, которому отдали Викино место. Он сам и его родители, которые использовали связи и служебное положение, нажали на нужные рычаги и походя разбили две человеческие жизни, заставили их страдать, уничтожили мечту, отобрали жизненную цель. И здоровье мамино тоже отобрали. Не было бы никакого инсульта, если бы не переживания и отчаяние.
Маме и сестре он этого, конечно, не сказал. А вот с бывшим одноклассником, своим школьным приятелем, поделился, когда в очередной раз приехал навестить родных во время каникул.
— Ненавижу этих сынков и дочек, — с яростной злостью сказал он, расслабившись после стакана дешевого портвейна. — У них всегда все самое лучшее. А почему? Чем они заслужили? Оденутся в «фирму» и уверены, что им принадлежит весь мир. Ты знаешь этого сынка, которого вместо моей сестры в школу отправили?
— Гороховского? Ну, видел пару раз, но он же младше, я с ним не знаком. Так, ребята как-то показали его, когда он вместе с отцом в машину садился. Собственно, они мне отца показали, вот, мол, второй секретарь горкома Гороховский с сыном.
— И какой он?
— Такой, как ты и говоришь. С «адидасовской» спортивной сумкой, а из сумки теннисная ракетка торчала. Я тогда еще подумал, что нормальные пацаны в футбол играют или борьбой занимаются, боксом, железо тягают, а этот в теннис играет. Аристократ. Теннисная секция знаешь сколько стоит? Вот именно. И патлы у него длинные, хотя на вид ему лет пятнадцать примерно. Ну да, вряд ли больше, если он после восьмого класса уехал в Ленинград. Я тогда еще подумал, что нас с тобой за такие патлы из школы бы выгнали в три секунды, а ему — ничего, разрешают. Есть блат — есть жизнь, нет блата — нет жизни, — глубокомысленно закончил одноклассник.
Собственно, он и стал для орловского оперативника основным источником информации о семье Вячеслава Апалина. Сестра Апалина, Виктория, так никуда и не поступила, хотя в школьном аттестате оценки стояли хорошие. Она была действительно чрезвычайно способной девочкой, да и учителя относились к ее ситуации с сочувствием. Евгения осталась глубоким инвалидом, Вика пошла работать там же, в родном городке, и больше не мечтала о глубоководных обитателях морских глубин, сидя за кассой местного универсама и пробивая чеки. А алкоголик-отец умер от цирроза печени спустя пару лет. Стало полегче.
«Очень близко, — думал Леонид Петрович Череменин, снова и снова обдумывая информацию. — Тепло, даже горячо».
Но нет доказательств. Есть только туманные предположения.
Остается ждать. Наступит май, Вячеслав Апалин поедет в Алтайский край, а там…
Если повезет.
***
Сережа Смелянский старался не думать об Аленке Муляр. Ему было нестерпимо стыдно, и он с ужасом представлял: что будет, когда Аленка вернется в Москву из больницы? А вдруг она позвонит? Как с ней разговаривать? Просить прощения? Объяснять, что не виноват?
Когда мама сказала, что Аленку сразу после больницы отправили в детский санаторий, потому что у нее проблемы с легкими и почками, Сережа испытал облегчение. Можно еще какое-то время не бояться и не вздрагивать от каждого телефонного звонка.
Его перевели в другую школу, тоже языковую, английскую, где его никто не знал и неудобных вопросов не задавал. Правда, оставались друзья по кружкам и секциям, которые тоже знали, что с ним случилась какая-то беда, но этот вопрос родители решили, и теперь Сережа ездил в другой Дворец пионеров. Товарищей по дому и двору он умело избегал, проводил много времени в школе после уроков, занимаясь какой-нибудь общественной работой, прямо оттуда ехал во Дворец, где помимо шахмат и географии записался еще в кружок фотографии. Все, что угодно, лишь бы хватало времени сделать уроки и не тянуло выйти погонять с мальчишками в футбол или хоккей. После нескольких отказов «выйти» ребята перестали его звать.
Жизнь вроде бы вошла в привычную колею, но на душе у Сережи было по-прежнему сумрачно и грязно. В точности как на улице в тот день и час, когда он в последний раз чувствовал себя счастливым. Десятого ноября прошлого года. Они с Аленкой шли по улице и болтали, Аленка улыбалась его шуткам, а он исподтишка любовался ее яркими глазами, толстенной длинной косой и думал, что рядом с ним идет самая замечательная девочка на свете.
А потом наступили мрак, страх и холод, и холод этот не смог растопить даже жгучий стыд за собственную трусость и слабость.
Аленка позвонила в конце января, вечером.
— Сынок, подойди! — крикнула из кухни мама. — У меня руки в тесте!
Услышав в трубке знакомый голосок, Сережа вздрогнул. Вот ведь как бывает: боишься чего-то, боишься долго, а когда оно происходит — отчего-то получается неожиданно.
— Привет! Я вернулась из санатория.
— Привет, — буркнул он. — Как ты… Как ты себя чувствуешь?
— Да все нормально. Хочешь, я завтра подъеду, сходим в кино? Или погуляем? А то мне скучно тут одной, папа уехал в какую-то командировку на целый год, пока я болела, а мама все время занята.
— Я… я не могу, у меня занятий много. Меня перевели в другую школу, а там другая программа, нужно догонять, — неуверенно соврал Сережа.
Вообще-то программа была в точности такой же, она едина для всех школ РСФСР, это ему объяснил отец, но мальчик надеялся, что Аленка этого не знает.
— Жалко, — протянула Аленка. — Ну ладно, ты тогда сам мне позвони, если вдруг освободишься.
— Ага. Ну, пока.
Он положил трубку и долго-долго смотрел на телефонный аппарат. Папа уехал в командировку на целый год… Значит, ей не сказали, что дядю Олега арестовали и посадили. Мама говорит, что статья не тяжелая и дядя Олег просидит всего год.
— Кто звонил? — раздался из кухни голос мамы. — Это папа? Он сказал, когда приедет домой?
Сережа поплелся на кухню, встал в дверном проеме.
— Это Аленка звонила.
Мама медленно повернулась к нему, держа облепленные тестом руки на весу.
— Аленка? Вернулась?
— Ну да.
— Что она хотела?
— Звала в кино или погулять.
— Ты согласился?
— Нет, — выдавил Сережа.
Лицо мамы внезапно просветлело, она улыбнулась.
— Вот и правильно, сынок. Не нужно с ней встречаться. И перезваниваться не нужно. Ты ведь понимаешь, о чем я говорю?
Он молча кивнул.
— Ты уже взрослый и должен заботиться о своей репутации. Кроме того, из вашего общения не выйдет ничего хорошего. Ну о чем вы будете говорить, когда встретитесь? О том, что с вами случилось. Снова будете вспоминать весь этот кошмар, ты расстроишься, начнешь нервничать. Тебе это нужно? Ты только-только пришел в себя и стал нормально учиться, мы с папой пошли тебе навстречу и перевели в другую школу, но ты ведь понимаешь, что новая школа хуже прежней, слабее, правда? После старой школы я бы не беспокоилась о твоих вступительных экзаменах в институт, там давали очень хорошую подготовку, а в этой новой школе дают не такие крепкие знания, и тебе нужно очень серьезно заниматься дополнительно. У тебя просто нет времени на прогулки с подружкой и уж тем более нет времени на то, чтобы расстраиваться и болеть.
Все это Сережа слышал уже сто раз. Но приглушенные разговоры мамы с отцом он тоже слышал. Вернее, подслушивал. И знал, что дядю Олега, Аленкиного папу, посадили за распространение клеветнических сведений, порочащих советский общественный и государственный строй. Мама тогда сказала, что дали всего год, а вот если бы была антисоветская агитация и пропаганда, то посадили бы лет на десять, хотя вероятнее всего — запихнули бы в психушку, объявили шизофреником и закололи галоперидолом до состояния овоща.