Тварь была, по своему обыкновению, обнажена, ее сложенные крылья устрашающе нависали над массивным черепом, который был бы слишком громоздким, если бы не представлял собой далеко выступающий узкий, изогнутый гребень, в основании расщепленный, подобно устричной раковине, откуда, свисая, выступало соразмерное телу лицо, пугающее своим отсутствующим выражением.
Ноздри, подобные зияющим прорезям, глазницы, затянутые клочьями белого мяса.
Рот же заполняло второе лицо, выраставшее прямо из сплавленных с ним крокодильих челюстей. Вторые глаза этого невозможного создания рассматривали героя-мага с вожделеющим ожиданием. Вторые губы растянулись в усмешке, обнажая торчащие гвозди зубов. Сияние пламенеющих треножников скользило по твари белыми, желтыми и багровыми отсветами, однако прозрачность его кожи была лишена всякого цвета и исполнена бледности создания, извлеченного из немыслимых глубин. И хотя стоя он был лишь наполовину выше рослого человека, он казался настоящим гигантом: из-за огромных крыльев, из-за невероятной сутулости и явственной мощи твердых как камень мышц.
Шеонанра почувствовал пробирающее до дрожи влечение, обещание, таящееся в сладостном объятии этих неодолимых крыльев и рук. Его возбуждение нарастало, отвечая томительному желанию ощутить… упоение!
Ауранг… Легендарный инхорой. Тварь, явившаяся из страшных сказок и детских кошмаров.
Его любовник.
— Он несет Метку столь же глубокую, как у квуйя, — услышал Шеонанра голос Титирги позади себя.
Великий магистр Мангаэкки обернулся к своему ненавистному врагу, растаптывая угли так некстати вспыхнувшей страсти.
— Именно поэтому ты ожидал меня, не так ли? — Титирга странно склоняется, уподобляясь кунороям, словно гнев и жажда убийства, пылающие внутри, корежат и гнут его, вырываясь наружу. — Ты полагаешь, что, объединившись, вы сможете противостоять мне?
Шеонанра понимал, что это не уловка, что Титирга может без малейших колебаний излить свою невообразимую ярость на эту обитель. Он слышал рассказы о нем — да все слышали. Титирга Миталара — Дарующий Милосердие называли его, иронизируя по поводу его абсолютной беспощадности в сражениях, готовности к тотальному истреблению своих врагов. Он был самым могучим Воспевающим из когда-либо рожденных. И, если верить Кетъингире, сильнейшим колдуном своей эпохи. Ни один из ныне живущих квуйя не мог сравниться с ним по чистоте колдовских Напевов. Даже его Метка была особенной, как бы приглушенной — будто он мог резать онту, не оставляя шрамов. И сейчас, просто приглядевшись к нему, можно было легко заметить эти отличия — некую странность, неявность и размытость его Клейма, свидетельствующего о преступлениях против Сущего.
Принципиальное отличие. Угроза.
Поговаривали, что он, наивное дитя, даже не подозревал о своих способностях, когда сам Ношаинрау отыскал его, побирающегося на улицах. Что, творя колдовские Напевы, он впадает в безумие. Что произнесенные им Слова способны менять Сущее так, как ничьи больше.
Шеонанра дал знак слуге разливать сере[10], причем недоумок со страху чуть не разбил всю посуду.
— Противостоять тебе? — ответил великий магистр Мангаэкки, откровенно лицемеря. — У нас вроде бы мир. Даже Скинтия сидит тихо[11]. Всевеликий король присматривает за Умерау.
Он обернулся, передавая бронзовый кубок, но Титирга лишь отмахнулся.
— Ауранг мой гость, — сказал Шеонанра, потягивая обжигающий напиток.
Герой-маг не кричит, не неистовствует. Ему это не нужно — столько ярости и решимости в его голосе:
— Это же инхорой!
Титирга выплюнул это слово с явственными интонациями своих нелюдских наставников, их ненависть искажала его голос. Впервые с него слетела эта маска умери, никогда не пересекавших ими же созданную пропасть между феал и винг. Он почти умолял магистра враждебной школы.
— Шеонанра… Подумай!
Подумай… Нет слова, более уязвляющего привычным высокомерием.
Великий магистр Мангаэкки взглянул на равного школы Сохонк, как мог бы смотреть на братца-недоумка, раз за разом несущего чушь. Что-то едва ощутимое придало твердости его повадкам и манере держаться.
— Я не буду умолять тебя дважды, мой друг, — продолжал Титирга.
Наконец-то! Открытая угроза. Шеонанра поджал губы, слегка уколовшись о свои тонкие усы, и вздохнул с видом глубочайшего смирения. Взглянув на чернеющий на дне его кубка остаток сере, он одним глотком допил его.
Откуда, в самом деле, ему знать? Несмотря на весь его знаменитый дар. Нельзя просто вернуться назад, нельзя отменить совершенное и забыть увиденное. Шеонанра творил невыразимые… нет… немыслимые вещи. Они все это делали. Разврат и извращения. Осквернение себя и других. Исступленные крики страсти. Кровь как смазка. Оргиастический экстаз. Одно лишь воспоминание об этом безумии заставило его кожу пылать.
Он возвысился… вознесся в безбрежную пустоту, в беспредельность, уравнявшую добро и зло. И обрел решимость — абсолютную решимость, потому что увидел.
Он наблюдает, как истинное солнце встает над коронованным темными скалами горизонтом, такое же низкое и кровавое, как на закате. Тени танцуют и изгибаются линиями, которые нелюди, пожалуй, взялись бы описать арифметически. Он чувствует отчаяние Кетъингиры, но лишь продолжает грезить, делая вид, что поражен тем, как осколки изгнанной тьмы надвигаются на лежащее внизу расколотое плато.
Наконец он поворачивается к Преградам, рассматривая и оценивая их во всей их фрактальной сложности и многообразии.
И начинает петь.
Его Напевам эхом вторят сотворенные им, скользящие и распространяющиеся во всех направлениях вокальные точки — и, наконец, кажется, что все Мироздание начинает петь вместе с ним. Срываясь с его рук, иглы сырой энергии вонзаются в Сущее, сияя подобно ярчайшим бриллиантам в лучах рассветного солнца.
Шеонанра поворачивается к великому нелюдю-квуйя.
— Видишь, мой друг?
Разделенный солнечным светом на сияющий ореол и изогнутую, будто дельфинью, тень, Кетъингира молча стоит, взирая. За ним, в синеющей безбрежности неба, скользит высматривающий добычу стервятник, оборванный и черный. Еще, и еще — все больше падальщиков слетаются и начинают кружить над заточенным Ковчегом.
— Преграды, — продолжает он. — В них есть внутренние промежутки. Каким-то образом Эмилидис нашел способ зажать пустоту в углах. Вот почему их нельзя разрушить непосредственным применением грубой силы. Все вы — и ты, и мои предшественники, обрушивая на Преграды всю свою мощь, в определенном смысле просто… промахнулись.
Черные глаза пронзают его насквозь.
— А что используешь ты?
— Математическую иглу. Производную от древней теоремы Энтелехии. Она сводит проявление силы к арифметически точным уколам, вместо того чтобы бить ею, как дубиной.
Интерес вспыхивает во взгляде древнего существа.
— Сосредоточение энергии в одной-единственной точке… не перераспределяющееся в пространстве…
— Да, — говорит Шеонанра, — мой подарок тебе.
С тех пор, как ему довелось прозреть — он теперь в любой момент мог чувствовать, как извивающиеся черви заживо гложут его гниющие кости. Что он окружен терзающим плоть туманом, постепенно умаляющим и истончающим его. Теперь все его существование, каждое чувство и ощущение были приправлены, пронизаны подлинным ужасом.
Образ его Проклятия.
— А кто ты, чтобы их осуждать? — насмешливо воскликнул Шеонанра, примеряя на себя роль мудреца. — Школы ведь не участвовали в нелюдских войнах.
Он не погрешил против истины. Сику крайне неохотно распространялись о войнах — даже Кетъингира, приведший Мангаэкку к Ковчегу и откровениям Ксир’киримакра. Их древняя вражда с инхороями принадлежала им и только им. Они так лелеяли память об этих грандиозных битвах и катастрофах, что оставили своим человеческим ученикам о них лишь самые общие представления.
Титирга нахмурился и прорычал, будто бы ставя на место глупого юнца:
— Ну а кто ты, чтобы решать за всех нас?
Шеонанра в ответ разразился проклятиями.
— Как? — крикнул он, указывая на древнее величие Ауранга. — Как вы, глупцы, можете не замечать, насколько ничтожными это делает всех нас?
— Да уж, — ответил Титирга, хмуро разглядывая промежность инхороя.
— Глупец! Это меняет все. Абсолютно все!
Теперь и Титиргу охватил гнев.
— Что было само собой разумеющимся до того, как мы узнали о Ковчеге, остается таким и сейчас! Шеонанра! Это… создание… попросту непотребно!
Ну почему они не видят? Ведь они все прокляты, так же как и он сам — прокляты до самой мельчайшей частицы! Какую причину тут можно найти, какая логика может стоить вечности?
Он предлагает им не только спасение. Это же просто здравомыслие!
— Небеса, Титирга! Задумайся! Небеса — это бесконечная пустота. Каждая звезда — еще одно солнце, подобное нашему, а вокруг вращаются целые миры, висящие словно пылинки в Великом Ничто.
— Другие миры? — с глумливой насмешкой вскричал Титирга.
Конечно, он не поверит. Ведь их собственный мир для них — точка отсчета, основа бытия. Все именно так, как и говорил Ауракс. Люди, создавшие ложных богов, будут игнорировать истину.
— Я знаю, как это звучит, — сказал Шеонанра, — но как же Ковчег? Инхорои? Разве они не доказывают существование иных миров? Таких же, как наш!
— Не-е-ет… — прохрипел вдруг на архаичном диалекте ихримсу сверкающий слизью инхорой. Скрежет древнего наречия обрушился на беседу подобно осколкам льда, попавшим на разгоряченную, потную кожу. Ауранг слегка передвинулся, оказавшись за спиной Шеонанры и чуть сбоку, нависая над ним. Его шкура была одновременно и гладкой, и чешуйчатой, как будто бы с множества дохлых рыбин содрали кожу и сшили ее вместе. — Не как ваш.
Герой-маг глядел на него изумленными глазами.