же, если только вам это удобно, – заметил Лурканио. – Тем не менее отвечу: нет и нет. Хотя, пожалуй, несчастьем случившееся можно назвать – большим несчастьем. Его отправили на запад – как понимаете, на ункерлантский фронт.
– И что он собирается делать с ребенком, которого оставил? – поинтересовалась маркиза, вспомнив, как обычно, в первую очередь о себе.
Лурканио сардонически поднял бровь:
– Позволю себе усомниться, что эта загадка в данный момент занимает его мысли. Я, конечно, могу лишь догадываться, но, полагаю, в настоящее время он более всего опасается погибнуть в бою, а вторым номером – замерзнуть до смерти. В оставшееся время, возможно, он и уделит секунду-другую размышлениям о судьбе маленького ублюдка. А может, и нет.
– Он обещал содержать ребенка, или мы сообщим его жене о его маленьких играх, – отрезала Краста. – Если вы думаете, что мы не…
Лурканио выразительнейшим образом пожал плечами.
– С Моско будет то, что будет, и с вами и вашей служанкой будет то, что будет, – ответил он. – Я, право, не знаю, что вам ответить. Единственно, что могу сказать, – если вы обнаружите, что в тягости, не пытайтесь играть в эти игры со мной.
Краста вздернула нос.
– Ты хочешь сказать, что у тебя вовсе нет чести? Как мило с твоей стороны это признать!
Лурканио тяжело поднялся на ноги и оперся о стол обеими руками, нависнув над Крастой. Полковник был ненамного выше маркизы, но сейчас отчего-то казалось, будто он смотрит на нее с горных вершин. Маркиза вздрогнула невольно. Никто из знакомых не вселял в нее такого ужаса.
– Если у вас хватит глупости повторить эти слова, – промолвил альгарвеец чуть слышно, – вы будете сожалеть об этом до последнего своего часа. Я понятно выразился?
«Да он сущий варвар!» – поняла Краста и вздрогнула снова.
Страх, как бывало с ней часто, превращался в похоть. Спальня оставалась единственным место, где Краста обладала хоть малой властью над любовником – и то слишком малой, меньше, чем над другими мужчинами. К счастью для ее самомнения, мысль о том что альгарвейца она попросту забавляет, никогда маркизе в голову не приходила.
– Я, – повторил Лурканио еще тише, – понятно выразился?
– Да. – Краста нетерпеливо кивнула и отвернулась.
Лурканио был женат – об этом Краста знала. Должно быть, супруга его в отсутствие мужа утешалась в родном Альгарве тем же способом, что господин полковник – в Приекуле. «Альгарвейская потаскушка», – мысленно припечатала графиню маркиза, не думая, как могут другие назвать любовницу полковника Лурканио.
– Ну, что-то еще? – поинтересовался Лурканио тоном, каким обычно давал понять, что у него много работы.
Вместо ответа Краста развернулась и вышла. Смеяться ей вслед, как бывало порой, полковник не стал, а, похоже, забыл об ее присутствии, едва Краста поднялась с кресла, что на свой лад было еще унизительней. Краста бурей пронеслась мимо капитана Градассо – тот попытался перевести на старокаунианский какой-то комплимент, но не успел.
С облегченным вздохом маркиза вернулась на свою половину особняка. Натолкнувшись по дороге на Бауску, Краста слегка помрачнела. Но ненадолго. Выдался отличный случай расплатиться со служанкой за то, что та осмелилась затащить в постель мужчину, которого маркиза предпочла бы своему нынешнему любовнику. Конечно, теперь ей придется самой содержать пащенка, но…
– Иди сюда! – распорядилась Краста. – У меня для тебя новость.
– Слушаю, сударыня, – осторожно произнесла Бауска.
– Твой дорогой капитан морозит пятки в ункерлантских снегах, – сообщила маркиза.
Бауска всегда была бледной. Забеременев, она выцвела еще сильнее – горничная была не из тех женщин, кто светится от растущей в них новой жизни. Но сейчас лицо ее сравнялось цветом со стеной.
– О нет, – выдохнула она.
– О да! И не вздумай мне тут в обморок падать – еще ловить тебя не хватало, не удержу. Я это слышала от самого Лурканио, а тот уже завел себе нового адъютанта – безмозглого хомяка, который бормочет что-то на старинный лад. Если захочешь и его пригласить к себе в постель, захвати на свидание словарик.
Теперь Бауска покраснела.
– Госпожа! – укоризненно воскликнула она. – Моско отправили на верную погибель – и это все, что вы можете сказать?
Краста не терпела сцен – разве что в своем исполнении.
– Может, он еще вернется, когда альгарвейцы наконец разгромят Ункерлант, – промолвила она, пытаясь успокоить или хотя бы заткнуть горничную.
К изумлению ее, Бауска расхохоталась хозяйке в лицо.
– Если бы альгарвейцы готовы были расправиться с Ункерлантом вот так, – она прищелкнула пальцами, – чего же они так боятся, когда их отправляют на запад?
– Ну как же! – возмутилась Краста. – Боятся, что не смогут и дальше оставаться в Приекуле!
Бауска закатила глаза.
Если бы не ее состояние, Краста самолично выдрала бы нахалку розгами. На конюшне. Поделом бы.
– Вон с глаз моих! – рявкнула маркиза, и Бауска поковыляла прочь.
Глядя ей вслед, Краста выругалась про себя. Что за нелепая мысль – будто альгарвейцы не смогут победить в Дерлавайской войне! Если уж они разгромили Валмиеру, то и с ункерлантскими дикарями расправятся в два счета… или нет?
Пытаясь рассеять смятение и тревогу, маркиза кликнула кучера и отправилась на бульвар Всадников – пройтись по салонам.
В Бишу весна приходила рано, но приход ее был отмечен лишь одной переменой – дожди, на протяжении осени и зимы изредка проливавшиеся с небес, прекратились вовсе. В любой другой стране погода сошла бы за жаркое лето. Но ветер, дувший с холмов на столицу зувейзинского царства, обещал жару еще более страшную. Хадджадж знал, что ветер сдержит обещание.
Сейчас, впрочем, его более волновали иные клятвы. Министр уже выпил ароматного чая с царем Шазли, закусил медовым печеньем и отведал финикового вина. Это значило, что, по древнему, как время, зувейзинскому обычаю пришла пора заговорить о делах.
– И что нам теперь делать? – поинтересовался Шазли.
Министр иностранных дел пожалел, что его сюзерен выбрал именно этот вопрос. Но Шазли был молод – вдвое моложе Хадджаджа – и требовал определенности там, где его министр давно оставил попытки ее добиться.
– Ваше величество, – со вздохом ответил старик, – безопасней всего было бы придерживаться нынешнего курса.
Царь поправил золотой обруч на волосах – свидетельство его положения. Единственное свидетельство: если не считать нескольких украшений и пары сандалий, больше на монархе не было ничего.
– И мы остаемся прикованы к Альгарве, – заметил он, поворочавшись на мягких подушках.
– Именно, ваше величество. – Хадджадж поморщился: положение это нравилось ему не больше, чем царю. – Но единственная альтернатива для нас – приковать себя к Ункерланту, а цепи короля Мезенцио длинней и легче тех, что готов предложить нам конунг Свеммель.
– Проклятие! Мы, зувейзины, – свободное племя! – взорвался Шазли. – Наши предки не потерпели бы рабских ошейников! Так почему терпим мы?
То была героическая версия зувейзинской истории . Хадджадж сам вырос на поэмах и сказаниях… но, когда он рос, Зувейза была провинцией – непокорной, понятное дело, но все же провинцией Ункерланта. А потом будущий министр получил превосходное образование в университете Трапани и несколько иначе стал смотреть на прошлое своего народа и вытекавшее из него настоящее.
– Ваше величество, вожди наших кланов так любят свободу, что даже сейчас с неохотой преклоняют колени перед вами, – ответил он. – Они скорей станут воевать друг с другом, чем прислушаются к совету оставить раздоры. Так и сумел завоевать нас Ункерлант: когда падала твердыня одного клана, остальные не объединяли силы против общего врага, а ликовали и глумились над поражением соседей.
– Не вполне понимаю, к чему это ты, – заметил Шазли.
– Все просто, ваше величество, – пояснил министр. – Пытаясь сохранить слишком много воли, наши предки потеряли ее вовсе. Они были до того свободны, что окончили свои дни в рабстве. Мы же нынче менее вольны в своих решениях, чем хотели бы, но даже малая толика свободы лучше, чем неволя.
– А-а… – улыбнулся царь. – Мнится мне, ты опасней всего, когда начинаешь говорить парадоксами.
– Правда? – вежливо произнес Хадджадж и пожал плечами. – Пока мы вольны хотя бы выбирать друзей. Могло быть хуже, как говорят в народе; и эту волю могли у нас отнять. Мы же вернули себе все земли, отъятые ункерлантцами, когда те так удачно для себя позабыли о Блуденцком договоре – и еще немного, чтобы месть казалась слаще.
– Да, пока нам сопутствует удача. – Шазли устремил на своего министра иностранных дел длинный тонкий палец: – Но если бы ты и впрямь так гордился нашими победами, стал бы ты пытаться заключить перемирие?
– Наши победы опираются на завоевания Альгарве, – ответил Хадджадж. – Нельзя поспорить, что Альгарве для нас является более удачным союзником, нежели Ункерлант, – в конце концов, от Биши до Трапани дальше, чем до Котбуса. Но если бы выбор оставался за мной, я не стал бы связывать наши судьбы с бандой убийц. Оттого и попытался вырываться из этой ловушки.
Царский смех был горек, точно зерна, какие порою жевали зувейзины, чтобы не заснуть.
– Ты не находишь, что на этой войне не стоит вспоминать о чести? Король Мезенцио посылает на бойню своих соседей, конунг Свеммель – своих подданных. Не самый приятный выбор, тебе не кажется?
– Не кажется, и я рад, что вы понимаете это, ваше величество, – ответил Хадджадж, почтительно склонив голову. – Поскольку честь мертва – честь принесена в жертву кровавой волшбе, – нам остается лишь следовать собственным интересам. И мы этим заняты по мере сил.
Царь Шазли кивнул.
– Держава в долгу у тебя, мой старый соратник. Без твоих дипломатических усилий Ункерлант до сих пор удерживал бы куда большую часть наших земель и еще больше опустошил бы в боях.
– Я не заслужил такую вашу доброту, – промолвил министр скромно, как любой разумный человек в ответ на царскую похвалу.