Деверь прищурил глаза. Вот и ответ. Не следовало и начинать этот разговор. Не важно, брат он Евы или нет.
Он покачал головой и отразил взгляд деверя. «Безнадежный темный человек», – подумал он. Если представление о рае, где находится туповатый священник невысокого ранга, для него настолько важно, то следует от всего сердца поспособствовать его скорейшему переселению туда.
– Хватит на меня так смотреть, – прервал он молчание. – Я оставил вам с Евой тридцать тысяч крон. И за эту сумму я требую, чтобы ты держал себя в руках на протяжении получаса, пока я здесь нахожусь.
Он посмотрел на распятие, висевшее на стене за спиной деверя. Оно было тяжелее, чем казалось на вид.
Некогда он ощутил это на себе.
Он почувствовал какие-то толчки в кузове по дороге на мост Сторебэльтсброен и остановился перед платежным терминалом, чтобы открыть дверцу и добавить хлороформа двум сопротивляющимся телам.
Только когда внутри вновь воцарилось спокойствие, он продолжил путь, на этот раз с опущенными стеклами и раздражающей мыслью, что последствия дополнительной дозы непредсказуемы.
Когда он добрался до эллинга в Северной Зеландии, было еще слишком светло для перемещения детей. Со стороны моря скользили первые в этом году, но последние за день лодки, направляясь к пристаням в Люнэсе и Кигнэсе. Найдись хоть одна любопытная душа с биноклем, и все пропало. Но в кузове фургона было слишком тихо, и это обстоятельство начало его беспокоить. Если дети умерли от передозировки хлороформа, многомесячные приготовления пойдут прахом.
«Спускайся уже, чтоб тебе пусто было», – думал он, пристально следя за упрямым небесным колоссом, застрявшим на уровне горизонта с горящими над ним облаками.
Он достал мобильный телефон. Семья в Доллерупе уже начала беспокоиться о том, что он еще не привез детей. Он обещал вернуться к часу отдыха и не сдержал слово. Он представил их себе в этот момент, сидящих в ожидании за обеденным столом с зажженными свечами, в туниках и со сложенными на груди руками. «Это последний раз, когда мы на него положились», – говорит мать.
И как же мучительно она права.
Он позвонил. Предпочел не представляться. Просто сказал, что требует миллион крон. Старые купюры в маленьком мешке, который они должны выбросить из поезда. Он сообщил номер поезда, где и когда нужно сделать пересадку, на каком перегоне им следует присматриваться к свету стробоскопа и на какой стороне путей. Он будет держать его в руке, и прибор будет сиять яркими вспышками. Никакого промедления, у них один-единственный шанс. Когда они выбросят мешок, вскоре вновь увидят своих детей.
И пусть не вздумают хитрить. У них есть выходные и понедельник на обмен денег. А вечером в понедельник – тот самый поезд. Если денег не будет, дети погибнут. Если привлекут полицию, дети погибнут. Если поднимут шум, прежде чем передадут деньги, дети погибнут.
– И помните, – говорил он, – деньги вы заработаете вновь, детей же потеряете навсегда. – В этом месте он всегда давал родителям мгновение передохнуть. Справиться с шоком. – И, кроме того, помните: вы не можете постоянно стоять на защите других ваших детей. Если я почую неладное, вы будете жить в постоянной опасности. И вам не удастся отследить данный номер мобильного телефона – вот в чем вы можете быть уверены.
На этом он завершал. Все так просто. Спустя десять секунд телефон опустится на дно бухты. Он всегда забрасывал мобильники как можно дальше.
Дети были бледные, как трупы, но живые. Он приковал их в низеньком эллинге на достаточном расстоянии друг от друга, снял с их лиц повязки и проследил, чтобы не выдали обратно то, что он дал им выпить.
После привычного сеанса с мольбами, рыданиями и страхами они немного поели, и он с чистой совестью заклеил им рты и уехал.
Он владел этим местом уже пятнадцать лет. Кроме него самого, никто никогда не приближался к постройке. Жилой дом, к которому относился этот сарай для хранения лодок, был скрыт за деревьями, и участок, прилегавший к сараю, всегда густо зарастал. Единственная точка, откуда можно было разглядеть этот маленький домик, находилась в море. Но кому захочется забираться в вонючее месиво из водорослей, облепивших рыболовную сеть? Сеть, которую он натянул между стойками, после того как одна из его жертв бросила что-то в воду.
Да, детишки могут тут пищать сколько влезет. Их никто не услышит.
Вновь взглянул на часы. Сегодня против обыкновения он не станет звонить жене, когда возьмет курс на Роскилле. К чему давать ей знать, что он едет домой?
Теперь он отправится на ферму у Ферслева, поставит фургон в сарай и помчится дальше на своем «мерседесе». Менее чем через час он уже будет дома, так что время покажет, где она шляется.
Подъезжая к дому, он испытал какое-то внутреннее спокойствие. Что в самом деле зародило в нем сомнение относительно жены? Не вызвано ли оно собственным изъяном? Не подпитываются ли беспочвенные подозрения и дурные мысли всей той ложью, которую он сам производит на свет и которой живет? Может, это следствие его собственной жизни под маской семьянина?
«Нет, если говорить начистоту, нам хорошо вместе» – такова была его последняя мысль, перед тем как он увидел у въезда на их участок прислоненный к иве мужской велосипед.
И велосипед был чужой.
17
Когда-то их телефонные беседы по утрам заряжали ее энергией. Одного звука его голоса было достаточно, чтобы целый день не нуждаться в общении с другими людьми. Лишь мысль о его объятиях придавала ей силы.
Но со временем она перестала испытывать эти ощущения. Волшебство исчезло.
«Утром позвоню маме и помирюсь с ней», – пообещала она себе. День прошел, настало утро, а она так этого и не сделала.
А что она могла сказать? Как ей жаль, что между ними распалась связь. Что она, видимо, заблуждалась. Что встретила другого мужчину, который заставил ее понять эту ошибку. Что он пленил ее речами и у нее закружилась голова… Естественно, она не могла всего этого сказать матери, и тем не менее такова была правда.
Бесконечная пустота, в которой муж постоянно ее оставлял, теперь заполнилась.
Кеннет гостил у нее не раз. Когда она отводила Бенджамина в детский сад, он уже стоял у ее двери. Несмотря на мартовскую прохладу, всегда в рубашке с коротким рукавом и узких летних брюках. Восьмимесячное пребывание с войсками в Ираке, а затем десять месяцев в Афганистане закалили его. Колючая зима внутри и снаружи обуздала привычку датских солдат к удобствам, так он говорил.
Это влечение было непреодолимо, абсолютно. И одновременно преступно.
Муж звонил и спрашивал про Бенджамина и беспокоился, выздоровел ли малыш после простуды. Он говорил в мобильный телефон, что любит ее и спешит вернуться домой. Что, возможно, приедет раньше, чем рассчитывал. Однако теперь она не верила и половине его слов, вот в чем заключалась разница. Когда-то его слова освещали все вокруг, а теперь лишь неприятно слепили.
И она боялась. Его ярости, его власти. Если он решит выгнать ее, у нее даже ничего нет, уж он об этом позаботился. Может, кое-что, но по большому счету – ничего. Возможно, она лишится даже Бенджамина.
У него была целая прорва слов на все случаи. Изощренных слов. Поверит ли ей хоть кто-нибудь, когда она скажет, что Бенджамину лучше с матерью? Но не она ли решила разрушить семью? Разве ее супруг не принес в жертву свою жизнь и теперь постоянно вынужден добывать для них хлеб насущный вдали от дома? Она уже слышала эти голоса. Людей из коммуны, из муниципалитета. Все эти блюстители нравов, которые со всей ответственностью подтвердят его порядочность и ее неправоту.
Она просто знала это, и все.
Позвоню маме позже, решила она. Подавлю в себе стыд и расскажу ей обо всем. Она моя мать. Она мне поможет. Да-да. Решено.
И время шло, и подобные мысли угнетали ее. Почему она испытывает такие чувства? Неужели из-за того, что всего за несколько дней она намного сильнее сблизилась с незнакомым мужчиной, чем когда-либо сближалась с собственным мужем? А ведь так и было. Что она могла узнать о своем муже за те короткие моменты, когда они бывали вместе? А кроме этого? Его работа, его прошлое, коробки на втором этаже – все это было абсолютным белым пятном.
Однако одно дело – утратить чувство, и совсем другое – оправдывать эту утрату. Ибо разве он не был достаточно хорош, ее супруг? Не ее ли минутное увлечение блокировало всю перспективу?
Вот такие мысли ее занимали. И вот почему она опять оказалась на втором этаже и теперь стояла, разглядывая дверь, ведущую к куче коробок. Может, ей стоит хоть что-то узнать о нем? Прямо сейчас преодолеть грань? Ведь теперь у нее нет пути назад.
Да, решающий момент настал.
Она по очереди вытащила коробки и расставила их в коридоре в обратной последовательности. Когда она вернет их на место, они должны располагаться точно так же, как раньше, плотно закрытые, с закинутыми на них пальто. Она представляла себе свои действия только таким образом.
По крайней мере, на такое осуществление плана она надеялась.
Первый десяток коробок, стоявших дальше всего под велюксовским окном, подтверждал слова мужа. Сплошь семейное старье, едва ли приобретенное им самим. Типичные артефакты, похожие на те, что оставили после себя ее дедушка и бабушка: фарфор, всевозможные бумаги и какие-то штуковины, шерстяные ковры, кружевные скатерти, сервиз на двенадцать персон и всякие там сигарные щипцы, каминные часы и прочие безделушки.
Картина семейной жизни, которая давно закончилась и почти отошла в небытие. Точно как он ей описывал.
К содержимому следующих десяти коробок добавлялись некоторые подробности, накладывающие странный отпечаток на сложившуюся картину. Тут появились золоченые фоторамки. Альбомы для наклеивания вырезок и сами вырезки в увеличенном формате. Альбомы со вклеенными в них событиями и памятными заметками. Все, что отражало его детство, причем все с налетом лжи и замалчиваний, которые постоянно светились в его глазах, ко