гда он обращался к воспоминаниям о детстве.
Хотя ее муж всегда утверждал обратное, вряд ли он был единственным ребенком в семье. У него была сестра.
На одной из фотографий он стоит в тельняшке, сложив руки на груди, и смотрит в камеру печальным взглядом. Ему не больше шести-семи лет. Нежная кожа и густые волосы, расчесанные на пробор. Рядом с ним стоит маленькая девочка. С длинными косичками и невинной улыбкой. Возможно, она фотографируется впервые в жизни. Прекрасный небольшой портрет двух абсолютно разных детей.
На обороте фото три буквы – «Ева». Там было написано еще что-то, но потом зачеркнуто ручкой.
Она принялась просматривать фотографии и переворачивать их – везде эти зачеркивания.
Ни имен, ни указаний на место. Все вычеркнуто.
«Зачем зачеркивать имена и названия? – думала она. – Ведь таким образом люди исчезают навсегда».
Прежде она часто сидела у себя дома и рассматривала старые черно-белые снимки без подписей.
– Это твоя прабабка, ее звали Дагмар, – изредка комментировала мать, но это нигде не было зафиксировано.
А когда не станет матери, откуда взять все эти имена? Кто у кого родился? И когда?
Но у этой девочки было имя. Ева.
Несомненно, сестра. Те же глаза, тот же рот. На двух фотокарточках, где они были вдвоем, она смотрела на брата с восхищением. Это было трогательно.
Ева выглядела как совершенно обычная девочка. Светленькая и чистенькая, с распахнутым навстречу миру взглядом, который, помимо самого первого снимка, всегда выражал больше обеспокоенности, нежели мужества.
Когда брат, сестра и их родители были запечатлены на фото все вместе, они стояли так тесно, словно хотели защититься от остального мира. Они никогда не обнимали друг друга, просто прижимались очень близко. На нескольких фотографиях, где они присутствовали все вчетвером, расположение фигур было одинаковым. Впереди дети с расслабленно опущенными руками, за сестрой – мать, она опустила ладони на плечи девочки, а ладони отца покоятся на плечах сына.
Словно эти две пары рук прижимали детей к земле.
Она пыталась понять этого мальчика с глазами старичка, который потом стал ее мужем. Было трудно. Все-таки между их жизнями пролегла огромная пропасть лет, теперь она ощущала это как никогда.
Она запаковала коробки с фотографиями и открыла альбомы с вырезками и поняла наконец, что лучше бы им никогда не встречаться. Она была рождена, чтобы разделить судьбу с человеком, который жил через пять переулков от нее. А не с тем, которого она узнала только сейчас.
Его отец был священником, он никогда об этом не говорил, но она поняла по многим фотографиям. Неулыбчивый мужчина, чей взгляд выражал надменность и власть.
У матери мужа глаза были совсем не такие. Они вообще ничего не выражали.
По этим альбомам она догадалась почему. Отец семейства контролировал все. Тут хранились церковные брошюры, где он обрушивался на безбожников, проповедовал неравенство и угрожал людям, ведущим неправедный образ жизни. Памфлеты о том, что нужно хранить слова Божии в своем кулаке и выпускать их, только чтобы швырнуть в лицо неверующим. Эти тексты свидетельствовали, что ее муж рос в условиях, совершенно непохожих на ее детство.
Слишком непохожих.
С пожелтевших страниц сочилась отвратительная пропаганда прославления родины, нетерпимости, глубокого консерватизма и безграничного шовинизма. Естественно, дело было не в муже, а в его отце. И все же она ощутила их связь, проклятое прошлое породило в нем тьму, которая полностью исчезала лишь во время их занятий любовью.
А это было неправильно.
Вообще с этим детством что-то было не так. Всякий раз, когда упоминалось какое-то имя или название местности, эти слова были вычеркнуты ручкой. Причем всегда одной и той же.
Нужно будет попробовать отыскать в «Гугле» дедушку Бенджамина. Однако для начала необходимо разобраться, кем он был. Ведь должно же хоть что-то привести к его имени. А как только ей удастся найти имя, возможно, еще реально обнаружить следы, оставленные этой выдающейся, но далеко не светлой личностью. Пускай даже и в далеком прошлом.
Может, поговорить об этом с мужем? И тогда что-то прояснится?
Затем она открыла множество обувных коробок, сложенных в одном из ящиков. На самом дне лежали всякие предметы, представлявшие определенный интерес, такие как зажигалка «Ронсон», которую она попробовала зажечь и которая удивительным образом работала безукоризненно, несколько запонок, нож для бумаги и кое-какие письменные принадлежности, которые находились в активном обиходе на протяжении какого-то периода времени.
Содержимое остальных коробок раскрывало иной период. Вырезки, брошюры и политические памфлеты. Каждый ящик приоткрывал очередной фрагмент бытия ее мужа, а все вместе они создавали образ бесчестного и ранимого человека, который в результате стал зеркальным отражением и вместе с тем полной противоположностью своего отца. Мальчик, избравший путь наперекор тому, что предписывали вдалбливаемые в детстве доктрины. Подросток, перешедший от реакции к акции. Мужчина на баррикадах, оказывающий поддержку всякому проявлению тоталитаризма, не связанному с религией. Тот, кто устраивал потасовки на Вестеброгэде, когда собирались «бисетовцы»[25]. Тот, кто сменил тельняшку на шерстяной пиджак, пиджак – на армейскую куртку, которую в свою очередь заменил партизанским платком. И наконец, вот он, кто натягивает этот платок себе на лицо, когда приходит время.
Это хамелеон, безошибочно определяющий, какой цвет примерить на себя и в какой момент. И только теперь она это поняла.
Она секунду постояла, размышляя над тем, не убрать ли все коробки обратно, благополучно забыв обо всем, что обнаружила в них. Ведь тут лежали вещи, о которых он сам явно не желал помнить.
Не стремился ли он в каком-то смысле спрятать под колпак свою прежнюю жизнь? Да, именно этого он и хотел. Иначе рассказал бы ей обо всем. Иначе не стал бы ничего зачеркивать.
Но как ей теперь быть? Не узнав его жизнь, она не сумеет по-настоящему его понять. А ведь он отец ее ребенка.
И она вновь обратилась к его жизни, аккуратно упакованной в коробки, стоящие в коридоре. Архивные папки в обувных коробках, обувные коробки в ящиках. Все хронологически упорядоченно.
Она с нетерпением ожидала момента, когда же он перестанет решать проблемы на баррикадах, и вот что-то заставило его изменить направление кардинально. Как будто бы однажды он успокоился.
Каждому периоду соответствовала своя картонная папка, снабженная указанием года и месяца. Очевидно, один год он посвятил изучению юриспруденции. Другой – философии. Несколько лет путешествий по Центральной Америке, где, согласно другим брошюрам, он перебивался сезонной работой в отелях, на виноградниках и скотобойнях.
По-видимому, лишь вернувшись домой, он постепенно начал становиться тем человеком, которого она встретила. Вновь эти тщательно упорядоченные папки. Армейские брошюры. Кривые записи о школе сержантов, военной полиции и пограничном корпусе. На этом личные заметки и коллекция маленьких реликвий завершались. Никаких имен или указаний на местопребывание или личные отношения. Исключительно пространные зарисовки уходящих лет.
Последнее, что могло дать какой-то намек на дальнейшие планы, была маленькая стопка проспектов на различных языках. О морском образовании в Бельгии. Листы, агитирующие за вступление в Иностранный легион, с прекрасными видами Южной Франции. Всевозможные копии бланков-заявлений о поступлении на обучение торговому делу.
О том, какой именно путь он избрал для себя в итоге, – ничего. Только сведения об интересах, характерные для него в определенные моменты жизни.
В каком-то смысле все выглядело абсолютно хаотично.
И пока она расставляла эту кипу коробок по местам, заявил о себе страх. Она знала, что он поступил на некую секретную работу – по крайней мере так он говорил. И до сих пор как-то само собой разумелось, что это работа на благо общества. Служба в разведке, служба полицейского под прикрытием или нечто подобное. Но откуда такая уверенность, что он трудится во благо? Разве у нее были какие-то доказательства?
Она хорошо знала лишь то, что у него никогда не было нормальной жизни. Он устроился как-то с краю. Его жизнь протекала на грани.
И вот, перелопатив первые тридцать лет его жизни, она по-прежнему ничего о нем не знала.
Наконец пошли коробки с самого верха. Какие-то она просмотрела предварительно, но не все. Теперь, когда она планомерно открывала одну за другой и изучала их содержимое, возникал ужасающий вопрос: каким образом эти коробки могли стоять в столь доступном месте?
А ужасал ее этот вопрос потому, что она прекрасно знала ответ.
Коробки стояли там исключительно по той причине, что она никогда не должна была в них копаться. Просто-напросто. Что могло являться лучшим свидетельством его власти над ней? Беспрекословное согласие с тем, что тут его владения. Что на них наложено табу.
Подобную власть над кем-либо может иметь лишь человек, желающий ее применить.
И она вскрывала коробки дальше, сосредоточенно и с большим беспокойством. Губы крепко сжаты, дыхание глубокое и обжигающее ноздри.
Коробки были переполнены папками формата А4 на пружинке, всевозможных цветов, но все с неизменно мрачным содержимым.
Первые папки относились к периоду, когда он, очевидно, искал оправдание своему безбожию. Вновь эти брошюры. Брошюры всевозможных религиозных движений, аккуратно вставленные в папки. Листовки, вещавшие о вечности и неизменном божественном свете, о верном способе постижения истины. Буклеты новообразованных религиозных общин и сект, все как один претендующие на то, чтобы дать исчерпывающий ответ о человеческих бедствиях. Такие названия, как Сатья Саи Баба, Церковь сайентологии, Церковь Божьей Матери, Свидетели Иеговы, Общество вечников и Дети Бога, мешались с Семьей Тонгил, Школой четвертого пути, Миссией Божьей Святости и множеством других, о которых она не имела понятия. И независимо от ориентации церкви, каждая из них провозглашала себя единственным истинным путем к спасению, гармонии и любви к ближнему. Единственным истинным путем, столь же неоспоримым, как «аминь» в церковной проповеди.