– Двадцать четыре журнала. Я не стану спрашивать, откуда они у тебя взялись, Чаплин, – это меня не интересует. Сейчас ты повернешься ко мне спиной, и я ударю тебя двадцать четыре раза. И впредь я не желаю видеть подобное безобразие у себя дома, ясно?
Он не ответил. Просто взглянул на груду журналов и мысленно попрощался с каждым из них.
– Не отвечаешь? Придется удвоить наказание. Чтобы научился отвечать к следующему разу.
Но он так и не научился. Несмотря на красные полосы вдоль всей спины и яркие кровоподтеки на шее, он не издал ни звука, когда отец вправлял ремень в штаны. Даже не всхлипнул.
Труднее было удержаться от плача десятью минутами позже, когда ему было приказано сжечь во дворе все свое добро.
Вот что оказалось самым трудным.
Она, ссутулившись, смотрела на коробки. Слова вылетали из уст ее мужа непрерывным потоком, пока он тащил ее за собой по лестнице, но она не собиралась ничего говорить. Вообще ничего.
– Сейчас мы разберемся с двумя вопросами, – сказал он. – Отдай мне свой мобильник.
Она вынула его из кармана, прекрасно зная, что в телефоне не найдется ответа ни на один вопрос. Кеннет научил ее стирать список вызовов.
Он включил телефон и посмотрел на дисплей, так ничего и не обнаружив, что обрадовало ее. Обрадовало то, что он ошибся. Что теперь он намеревался делать со своим подозрением?
– Наверное, ты научилась редактировать список вызовов, я прав?
Она промолчала. Вытащила телефон у него из руки и положила обратно в карман.
Затем он указал на тесное помещение с коробками.
– Выглядит аккуратно. Ты хорошо поработала.
Она перевела дух с облегчением. Он и тут не сможет обнаружить никаких доказательств. И наконец отпустит ее.
– Но недостаточно, как видишь.
Она моргнула несколько раз, пытаясь оценить взглядом сохранность помещения в прежнем виде. Неужели пальто лежат не там? Или вмятина в коробке так и не выправилась?
– Взгляни на эти линии. – Он наклонился и указал на небольшой участок на передних частях двух коробок. Узкая линия по краю одной коробки и узкая линия по краю другой. Почти стыкующиеся друг с другом, но все же не совсем.
– Когда вытаскиваешь такие коробки, а потом ставишь их обратно, они встают друг на друга несколько кривовато, сама видишь. – Тут он показал на две другие линии, которые тоже не стыковались. – Ты вытаскивала коробки и запихивала обратно, все просто. И ты расскажешь мне, что обнаружила в них, понятно?
Она покачала головой:
– Ты ненормальный. Это всего лишь картонные коробки, какой мне в них интерес? Они стоят тут ровно с того момента, как мы въехали. Они просто просели, каждая по-своему.
Отлично, подумала она, вполне удачное объяснение.
Но он замотал головой. Значит, для него недостаточно удачное.
– Ладно, тогда проверим, – сказал он и прижал ее к стене.
«Не двигайся с места, иначе будет хуже», – казалось, говорили его ледяные глаза.
Она осталась в коридоре, а он между тем принялся извлекать коробки из середины. В таком ограниченном пространстве особо ничего не предпримешь. Скамеечка рядом с дверью в спальню, ваза на мансардном подоконнике, шлифовальный аппарат под наклонной стеной.
«Если я стукну его скамейкой прямо по шее, то…»
Она сглотнула и сцепила руки. С какой силой нужно ударить?
Тем временем муж показался в дверном проеме и с грохотом поставил коробку к ее ногам.
– Ну, посмотрим вот сюда. Скоро наконец узнаем, шарила ты в них или нет. Согласна?
Она внимательно наблюдала, как он открывает крышку. Эта коробка стояла в самом низу и в самой середине. Две полоски картона до могильного ящика, содержащего его самые сокровенные тайны. Вырезка с ее изображением в Бернстоффспаркене. Деревянная архивная шкатулка со множеством адресов и сведений о семьях и их детях. Он точно знал, где она стоит.
Она закрыла глаза и постаралась успокоиться. Если есть на свете Бог, то сейчас Он должен ей помочь.
– Я не понимаю, зачем ты вытаскиваешь все эти старые бумаги. Какое я к ним имею отношение?
Он встал на одно колено, схватил первую стопку вырезок и отложил в сторону. Он не хотел, чтобы она увидела их сейчас, пока он еще явно не обнаружил ее вину. Она совсем сбила его с толку.
Затем он осторожно извлек архивную шкатулку. Ему даже не потребовалось ее открывать. Уронил голову и тихо-тихо произнес:
– Почему ты не могла просто оставить мои вещи в покое?
Что он заметил? Чего она не учла?
Она вперила взгляд ему в спину, затем перевела на скамейку и вновь на его спину.
Какое значение имеют эти бумаги в деревянной шкатулке? Почему он сжал руку так, что побелели суставы?
Она коснулась своей шеи и ощутила бешеное биение пульса.
Он обернулся к ней, прищурившись. Этот взгляд был ужасен. Отвращение достигло такой концентрации, что она едва могла дышать.
До скамейки все-таки оставалось три метра.
– Я не рылась в твоих вещах, – сказала она. – Почему ты так думаешь?
– Я не думаю, я знаю.
Она сделала небольшой шаг к скамейке. Он никак не отреагировал на это движение.
– Смотри! – Он повернул к ней шкатулку передней стенкой.
Там не было ничего подозрительного.
– Куда я должна смотреть? – спросила она. – Там ничего нет.
В снегопад во время оттепели можно наблюдать, как снежинки испаряются, не долетев до земле. Как вся их красота и легкость впитываются в воздух, где они и завершают свой путь, и волшебное мгновение заканчивается.
Такой вот снежинкой ощутила она себя, когда он сгреб руками ее ноги и дернул на себя. Падая, она увидела перед глазами собственную растворяющуюся жизнь, и все, что она знала, рассыпалось в порошок. Она даже не почувствовала, как ее голова стукнулась об пол, только ощущала, что он по-прежнему крепко держит ее.
– Вот именно, на шкатулке ничего нет, а должно быть! – прорычал он.
Она почувствовала, что из виска сочится кровь, но боли не было.
– Я не понимаю, о чем ты, – услышала она сама себя.
– На крышке лежала нитка. – Он наклонил голову близко-близко к ней, продолжая крепко держать ее. – А теперь ее тут нет.
– Отпусти меня. Дай мне подняться. Она, скорее всего, слетела сама. Когда ты вообще последний раз залезал в эти коробки? Четыре года назад? Чего только не произошло за эти четыре года! – Она собрала весь воздух в легких и закричала что есть мочи: – Да отпусти же меня!
Но он не собирался ее отпускать.
Она видела, что расстояние до скамейки все увеличивается, когда он тащил ее в комнату с коробками. Видела полоску крови, тянущуюся по полу. Слышала его проклятия и пыхтение, когда он поставил ногу ей на спину и прижал к полу.
Она хотела закричать снова, но без воздуха не могла.
Затем он убрал ногу, резко и жестко поднял ее под мышки и втащил в комнату. И она лежала там, блокированная коробками, истекающая кровью и обездвиженная.
Возможно, она и успела бы отреагировать, если бы могла предвидеть то, что произойдет. Но она лишь зафиксировала, как его ноги быстро отступили на пару шагов и как коробка высоко поднялась над ее головой.
А затем тяжело опустилась ей на грудь.
На мгновение из нее улетучился весь воздух, однако инстинктивно она немного повернулась на бок и положила одну ногу на другую. Затем на нее полетела вторая коробка, которая прижала предплечье к ребрам и обездвижила ее. За второй последовала третья.
В общей сложности три коробки – это слишком, слишком тяжело.
Она еле различала дверной проем и коридор там, где кончались ее ноги, но и этот вид скрылся, после того как он водрузил стопку коробок ей на голень и в довершение поставил еще один штабель на пол у самой двери.
Он проделал все это молча. Молча захлопнул дверь и надежно запер ее снаружи.
Она даже не успела позвать на помощь. Да и кто мог ей помочь?
«Он хочет оставить меня тут?» – подумала она. Диафрагма двигалась от дыхательных движений в грудной клетке. Она могла видеть лишь полосы света от велюксовского окна у себя над головой да коричневые картонные поверхности.
Когда наконец наступила полная темнота, у нее в заднем кармане зазвонил телефон.
Он звонил и звонил, потом затих.
21
За первые двадцать километров дороги к Карлсхамну Карл выкурил четыре сигареты «Сесиль», чтобы справиться с периодическими приступами дрожи, одолевавшими его после жуткого утреннего кофе у Трюггве Холта. Если бы они закончили допрос накануне, он сразу же отправился бы домой и в данный момент лежал бы в своей тепленькой постельке с газетой на животе, вдыхая обеими ноздрями ядреный запах оладьев Мортена.
Мёрк принюхался к собственному несвежему запаху изо рта.
Субботнее утро. Через три часа он будет дома. А пока что остается только держаться.
Карл едва настроился на «Блекинге Радио», как затрезвонил вальс в исполнении хардангерфеле[28].
– Ну и что? Ты где, Калле?[29] – поинтересовался голос на другом конце провода.
Мёрк взглянул на часы. Девять утра. Что-то случилось? Когда последний раз его пасынок поднимался в такую рань в субботу?
– Йеспер, что стряслось?
Парень был расстроен.
– Я больше не желаю оставаться у матери. Возвращаюсь домой, ладно?
Карл приглушил звуки польки.
– Домой?! Эй, Йеспер, послушай. Вигга поставила мне ультиматум. Она тоже хочет вернуться домой, а если меня это не устроит, она потребует продать дом, чтобы получить свою долю. И где, черт возьми, ты тогда будешь жить?
– Но она же не может так поступить?
Карл улыбнулся. Поразительно, насколько плохо мальчик знает свою маму.
– В чем дело, Йеспер, почему ты хочешь домой? Устал от дыр в крыше садового домика? Или, может, вчера пришлось самому мыть посуду?
И снова улыбнулся. Подколы отлично помогали сокращениям диафрагмы.
– До гимназии Аллерёда отсюда охренеть как далеко. Час на дорогу в один конец. Это сумасшествие. И мама постоянно плачет. Мне надоело это слушать.