Отец Альберт хмыкнул:
— Я будто из твоих уст вновь слышу не тебя, а иного нашего служителя… Что тебе сказать? Могло быть больше. Но мы сладили. И заметь, сладили не только одаренные служители наши — простые смертные люди сумели найти в себе то самое горчишное зерно веры. Это ли не должно воодушевить?
— Косса не бил всерьез, — возразил Бруно уверенно. — Он не знал, насколько безопасным и простым будет его путь до места укрытия, ему надо было беречь силы, и то, что он сделал — это так, плевок. Все равно что бочка с помоями, которую опрокинул воришка, убегающий по городским улицам от стражи. Мелкая гадость. И эта мелкая гадость вот так выбила нас из колеи.
— И все же, — с нажимом произнес старик, и он неохотно кивнул:
— И все же да.
— Но?..
— Выходит, во мне-то веры нашлось немного, — с натугой улыбнулся Бруно. — Меня просто раздавило. Не то чтоб я считал себя образцом истинного католика, но… Был о себе лучшего мнения.
— Всякому своя ноша, — пожал плечами старик. — У всякого свои таланты.
— Вот только теперь я…
Отец Альберт выждал мгновение, другое и, так и не услышав продолжения, договорил сам, возвратив на лицо благодушную улыбку:
— …боишься?
— Да. Это как струсить на поле боя. Как… Как забиться в яму и плакать, пока вокруг звенят мечи и падают тела. Где гарантия, что в более серьезной ситуации я не окажусь столь же бесполезен, да еще и обременителен?
— Нет ее, — кивнул старик, и Бруно поморщился:
— Не скажу, что вы меня сильно ободрили.
— Меня и вовсе никто не ободряет, и живу как-то, — заметил отец Альберт все так же с улыбкой, и он осекся.
Этот живой памятник века и впрямь давно уж подспудно перестал восприниматься как человек с той минуты, когда новому ректору академии святого Макария и новому члену Совета вручили все полномочия вкупе со всеми тайнами Конгрегации. Этот старик был живой книгой, живым амулетом, живой памятью, живой историей… И почти перестал быть человеком. Он не был подвластен времени и смерти, страху и болезням, унынию и грешным слабостям. Это был вечный неугасимый фитиль, от коего огонь прочих служителей зажигался неизменно, денно и нощно. Он просто был — всегда. И до сих пор в голову не приходило, что в теле легендарного алхимика живет обычная, простая человеческая душа, что при всех невероятных достоинствах — это всего лишь человек, несущий вместе с другими на своих плечах тяжелую ношу…
— Простите, — пристыженно пробормотал Бруно, и старик улыбнулся еще шире:
— Сие тебе не в осуждение, брат мой, а в пример. Обеспокоиться напастями и испугаться погибели ты всегда успеешь, для чего себя пугать загодя? Скажу тебе, сей настрой немало споспешествует на жизненной стезе. Не бодрись чрезмерно и не страшись сверх должного. Уповай на Господа и сам не сдавайся — и увидишь, сколь многие страсти окажутся разрешимыми задачами.
— Мне, каюсь, далеко до такого отрешения. Шла бы речь лишь о себе одном — быть может, было бы проще, однако мысль о том, что мой провал, случись что, отзовется на множестве других, на общем деле…
Бруно помялся, подбирая слова, но лишь молча махнул рукой.
— Понимаю, — кивнул отец Альберт, и он скептически усмехнулся:
— Опыт у вас долгий, однако ваши-то начинания, насколько мне известно, пока кончались успешно, за мелкими исключениями.
— А может статься, я попросту о своих оплошностях не рассказываю? — хитро сощурился старик. — Держу взаперти, в душе, ошибки свои, точно опасных зверей, и жду, когда сии узники сами собой доживут свой век, а то и примириться с ними силюсь.
— И как, выходит?
— Порою да. Порою нет. Кто-то из них почил давно, и воцарился мир в этой частице души. Кто-то так и живет себе тихонько…
Отец Альберт умолк, невнятно пожевав губами, коснулся ладонью Сигнума на груди — тем же привычным, но каким-то неловким движением, что и этим утром в здании склада на берегу озера, и вздохнул:
— Вот, скажем, обрел неприятель наш осколок магистериума. Бог весть, что оный камень придаст ему, каким помощником окажется и на чем сумеет сказаться… Но у неприятеля он есть. А у нас нет.
— Не сложилось, да.
— Помнишь ли, о чем еще был уговор не вопрошать меня?
— Автоматон был, — перечислил Бруно, — суть мироздания была… Остался эликсир жизни.
Он вдруг осекся, глядя на посерьезневшего старика ошарашенно, и тот кивнул:
— Вот и одна из ошибок.
— Вы создали камень?! — выдавил Бруно с усилием. — Вы умеете делать магистериум — и молчали об этом?!
— Не умею, — возразил старик, и он снова запнулся, запутавшись в чувствах и словах. — Но он был у меня. Совсем крохотный кусочек, коего было довольно для продления моего земного бытия. А остатки его я издержал на то, чтобы поддержать Гвидо.
— Сфорцу?.. Почему не отца Бенедикта?
— Он отказался, — вздохнул старик, то ли не сумев, то ли не пожелав скрыть недовольство. — На благую ложь и подлоги я не отважился, он имел право решать свою судьбу, как ему благорассудилось, и я тщился удержать Бенедикта по сию сторону иными средствами, сколько мог и умел…
— Это на него похоже, — согласился Бруно, — но Сфорца — почему он не стал… ну, как вы? Почему все-таки умер?
— Чтобы «как я», мало одной лишь воли к жизни и камня, — пояснил отец Альберт с сожалением. — Должны прилагаться и иные умения…
— Стало быть, легенды о том, что «магистериум лечит все болезни» — лишь легенды?
— Они наполовину правдивы, как и все легенды, брат мой. Нельзя просто взять в руку или надеть на шею, или растворить и выпить камень, и избавиться от всех хворей, и обрести бессмертие… Надобно сие уметь и желать. Хотя бы желать — настолько, чтобы желание заместило недостаток умения. Гвидо и не умел, и не желал. Даже то, на что он уговорился, и так уж полагалось им за грех и почти ересь: коли уж Господь не пожелал наделить его особым даром, говорил он, грешно обманывать Его и судьбу алхимическими ухищрениями… Но его мне убедить удалось, и с десяток лет мы вытянули у смерти. Больше не сумели — у меня не осталось магистериума. Я пытался связаться с Фламелем, чтобы выпросить у него хоть немного…
— Фламель… Тоже?.. Это не слухи? Он…
— Не малефик, нет, — тихо улыбнулся отец Альберт. — Подытожив все знания, каковые стали нам известны за последние годы, полагаю, что он из тех neuter, что решились не таиться и приложить свои умения к миру. Но камня он мне не дал.
— Почему? Вы же не намеревались использовать магистериум во зло!
— А кто решит, что для мира добро, а что зло? — с расстановкой, нарочито патетически проговорил старик, явно цитируя, и вздохнул: — Иди речь о науке — и Николас оказал бы помощь. Но в политику он мешаться не пожелал… И сказал, что вскоре избавится от камня вовсе, ибо мир слишком испорчен и к обладанию такими силами не готов.
— Как избавится?
— Он не сказал… И я прекратил уговоры, они были бессмысленны. Мой камень иссяк, но его достало на то, чтобы удержать Гвидо еще хоть немного. Однако теперь у нас нет магистериума. Знать бы тогда…
— Тогда вы дали не только Сфорце, но и Конгрегации лишних десять лет жизни, — возразил Бруно уверенно.
— Оправдания всегда есть, — согласился отец Альберт благодушно. — И они помогают примиряться с моими узниками… Однако ж не избавляют от них.
— Но в самом деле, не могли же вы знать.
— Но мог допустить. И еще… Целый год магистериум был у нас под рукою, был рядом, а мне и в разум не вошло самому посетить Грайерц, самому прослушать Предел. Мы так привыкли препоручать все больше и больше трудов новому поколению служителей, так свыклись с тем, что оно все лучше и лучше управляется… Да и для чего-то же мы их растили, верно ведь? Не можем мы всюду поспевать сами, верно ведь? Так я думал. Так все мы думали. И на сей раз так же подумали, а не стоило…
— А где вы взяли тот камень? То есть… Вы сказали, что не умеете создавать его, но откуда-то он ведь у вас появился? Фламель, полагаю, и сейчас сочтет происходящее политикой и своим магистериумом не поделится, да и нет у нас времени и возможности вести с ним переговоры… Понимаю, что вопрос глупый, но… там, где вы взяли свой камень… там еще не осталось?
— Его там много, — отозвался старик и, когда собеседник оживился, договорил: — Но взять его мы не сможем.
— Да не томите уже, что это и где? — не сдержался Бруно. — Почему не сможем? Это далеко? Тяжело? Опасно? Его охраняет дракон? Стерегут ангелы? Прячут за пазухой боги Хаоса?
— Если б так, все было бы просто, — улыбнулся отец Альберт. — Но увы.
— Так в чем сложность?
— В том, что магистериум не создается. Он призывается. Но поскольку сие понятие людской разум привык прилагать лишь к чему-то живому, к чему-то способному на деяния — стали говорить «создавать». Это лишь слово, каковым можно обозначить то, что происходит в последний миг алхимической операции.
— И откуда он призывается?
— Когда я сумел это сделать — я полагал, что это иной уровень бытия, что-то близкое к внутренней, тайной материи мироздания, что-то… ангельское. Это особые, необыкновенные миры, посему я и решил, что заглянул в нечто внечеловеческое. Там немыслимое и страшное светило, похожее на солнце — блёклое, будто умершее, но с тем вместе обжигающее, жгущее почти невидимым, но всепроникающим светом. Я полагал, что это преддверие ада или особый ангельский мир, где человеку не должно и не возможно быть… Теперь же, узнав о многих мирах и преумножив свои сундуки познания, я полагаю, что алхимик добывает магистериум из иного мира Древа, материального, но необыкновенного.
— В смысле… — растерянно и нетвердо подытожил Бруно, — добывает, как из шахты? Протягивая руку сквозь миры?
— Притягивая магистериум сквозь миры, — поправил старик. — Я сумел. Однажды. Более у меня не получалось.
— И больше не получится?
— Я скопил куда больше знаний, чем имел тогда, но в этом деле они бесполезны, здесь потребен талант, потребны силы, чувство… А у меня их нет. Когда-то озарение снизошло на меня единожды, но сие не повторится, знаю и чувствую. И как же я корю себя теперь, что отдал все на откуп молодым… Как же бичую себя, что не догадался, не проявил хотя б любопытства… А мне бы вытащить свой дряхлый зад из скриптория да довлачить его до того леса, и если бы я побывал там — кто знает, быть может, сумел бы и пройти? Сумел бы добраться до магистериума? И сейчас мы не были бы безоружны…