Он не стал уговаривать свою сиделку отправиться спать тоже: после первого решительного «нет» Фридрих увещеваний не повторял — знал по опыту, что это не имеет смысла. Альта дежурила у его постели каждую ночь, и каждую ночь его кошмары неизменно обеспечивали ее работой; отсыпалась она днем, тоже под присмотром, передавая венценосного подопечного с рук на руки конгрегатскому expertus’у, как ценный артефакт.
Опасения своих надзирателей Фридрих понимал и не перечил никаким указаниям и предписаниям — спал, ел и пил, когда и сколько велели, и каждый вечер смиренно отдавал себя на «осмотр», как называла Альта беспардонное копошение в глубинах его рассудка и, казалось, самой души. От того удара он очнулся, как выяснилось, лишь на второй день после покушения, а потому вся суета, вызванная вторжением убийц, прошла мимо него.
Впрочем, если верить майстеру Гессе, вышколенностью своей армии он мог бы гордиться: эта самая суета улеглась в считанные минуты. На место убитых часовых выставили новых, лагерь проверили на предмет затаившихся диверсантов, тела убийц собрали и стащили на свободный пятачок неподалеку от шатра конгрегатов, предоставив Инквизиции заниматься своим делом, и жизнь лагеря потекла дальше, как ни в чем не бывало. Привычную рутину нарушали лишь ежечасно обновляемые слухи о самочувствии свежеизбранного Императора да бурная радость при его появлении в лагере на своих двоих и в своем уме.
Висконти, очнувшись от нанесенного ему удара без особых последствий, по словам Мартина, ходил чернее тучи — он никогда и не мнил себя мастером клинка, каким был его предшественник, однако столь ощутимое подтверждение этого факта ввергло итальянца в явное уныние. Впрочем, возможность заняться тем, что у него выходило куда лучше, довольно скоро привела главу Совета в более воодушевленное расположение духа.
Тела убийц по его распоряжению сожгли — предварительно обыскав и в буквальном смысле раздев догола. Compunctiones[176], клейма или иные знаки ни на одном из восьми тел не обнаружились, однако неприглядное темное тряпьё, которое при внимательном рассмотрении оказалось одинаковым образом хитро скроенной одеждой, и закрывающие лицо гугели с прорезями для глаз ясно указывали на тот (и без того ясный, строго говоря) факт, что внезапные гости не были случайным сбродом.
Но главное, на что Висконти накинулся, как голодный коршун на добычу, были схожие, точно копии, совершенно одинаковые амулеты — грубовато обработанные гематиты в простых веревочных закрепках на таком же простом шнурке. Амулеты обследовали все три имеющихся в лагере expertus’а и отдельно — Альта; все в один голос подтвердили, что в руки им попали не простые побрякушки. Минуту помявшись, Висконти счел допустимым и даже необходимым сообщить о находке всем — и простые солдаты, и хауптманны пребывали в смятенных чувствах от того, с какой легкостью убийцы миновали все патрули и часовых и прошли вплоть до внутреннего кольца охраны, где и обнаружены-то были по чистой случайности — благодаря почуявшему неладное конгрегатскому expertus’у.
Какой бы то ни было силы, однако, в камнях уже не осталось, ощущались лишь ее слабые отголоски — то ли сила амулетов была связана напрямую с силой создавшего их малефика, коего стараниями Альты не стало в живых, то ли вышло время, в течение которого, по замыслу создателя, они должны были действовать, то ли их жизнь была увязана с жизнью их носителей… Как бы там ни было, Висконти со вздохом собрал амулеты в связку, навестил кузнеца в хозяйственной части лагеря и отправил усердно раздробленный гематит в огонь вместе с телами убийц.
Хагнер все это время не находил себе места и напоминал буквально волка в клетке — в огромной клетке размером с военный лагерь. И едва ли не первое, чем поприветствовал очнувшегося Фридриха Висконти, было «Ваше Величество, надо составить приказ для стражи Карлштейна». Получив оный и убедившись, что новоизбранный Император не намеревается преставиться тотчас или in potentia, кардинал распрощался — непривычно тепло и невероятно душевно для него — и отбыл в Констанц.
Вернуться Хагнер, умчавшийся в Прагу уже через полчаса, должен был, по всем расчетам, в ближайшие день-два, и Его Величество спешно восстанавливал силы всеми способами, что имелись в распоряжении его лекарей и самого главного эскулапа, вот уж которую ночь дежурящего у его постели.
Глава 38
— Я в порядке.
Курт отступил на шаг назад, окинул Мартина нарочито внимательным взглядом с ног до головы и так же демонстративно серьезно кивнул:
— Да, я вижу.
Тот широко улыбнулся, распрямился и болезненно зашипел, схватившись ладонью за бедро и едва не сверзившись на пол с низкого табурета.
— Раниться и правда по-прежнему больно, — хмыкнул он недовольно. — Это, пожалуй, моя единственная проблема. А в остальном я в порядке. Вот уже и кровотечение остановилось, еще немного — и буду на ногах.
— Хочу напомнить о том очевидном факте, — мягко заметил Курт, — что отсеченную ногу или руку, или выбитый глаз ты заново не вырастишь. Не говоря уж о том, что, как верно заметила Альта, против отрубленной головы не устоит никакой организм, будь он хоть трижды нечеловеческим.
— Я осторожен, — еще шире улыбнулся Мартин.
Курт не ответил, лишь изобразив всем лицом предельный скепсис; все аргументы давно и не по одному разу были исчерпаны, воспринимать ни один из них его оппонент не желал, а пользоваться своим правом на приказ не желал уже он сам. Искушение, надо сказать, было велико и крепло все сильнее — Курту не нравилось решительно всё. Ему не нравилось рвение, с которым новообращенный стриг кинулся познавать пределы своего нового тела. Ему не нравилось воодушевление и, прямо сказать, безрассудство, с которым тот относился к происходящему. Ему не нравились планы Фридриха в отношении нового приобретения Конгрегации и тот факт, что приобретение восприняло эти планы с энтузиазмом. Ему не нравилось, как горели эти глаза, и нет, это не был тот чужой и холодный цирконовый блеск, это был самый обычный, заурядный и вполне человеческий азарт.
— Нет, ты прав, — вдруг сказал Мартин, и он нахмурился, глядя с подозрением. — Ты отчасти прав. Я понимаю, что тебя беспокоит совсем не телесное мое самочувствие…
— Да, если ты внезапно останешься без головы, меня это не удручит, главное — спокойствие духа.
Тот опять улыбнулся — все так же широко и непритворно — и, посерьезнев, продолжил:
— Со спокойствием не все гладко, ты прав. Но мне нужно вот это всё, — он широко повел рукой, указав вокруг и завершив жест на выходе из конгрегатского шатра, — мне нужно время и нужен опыт, а поскольку времени в обрез — опыта требуется втрое больше. Мне надо, понимаешь, надо избавиться от прежних настроек. Я сейчас как лютня, к которой прикрутили две лишних струны, а еще две заменили, и на ней надо как-то играть, а настраивать приходится на ходу. Мне надо привыкнуть к самому себе. Это лишь со стороны казалось, что все останется по-прежнему и восприниматься будет по-прежнему — ну подумаешь, пара новых полезных способностей и умений, пара полезных мелочей всего-то… Нет. Это меняет всё. Я даже представить не мог, насколько меняет.
Мартин замолчал, помедлил, потом осторожно поднялся на ноги, повернулся, оглядывая раненое бедро, сделал шаг вперед, назад, приподнял и опустил ногу.
— Вот, — сказал он, вновь подняв взгляд к Курту. — Мелочь. Порез, который уже зажил. А я все еще помню, что он есть. Он болел еще минуту назад, а меньше четверти часа назад кровоточил так, что… было страшно, понимаешь? — с усилием договорил он, и Курт кивнул:
— Понимаю. Потому что совсем недавно ты точно знал, что такая рана — это если и не верная смерть, то по меньшей мере ее немалая вероятность. Это привычка.
— В том и дело, — согласился Мартин; подумав, снова уселся и вздохнул: — А ведь теперь бояться нечего. К этому оказалось сложнее всего привыкнуть; тяжело отвыкать от страха. И меня швыряет из крайности в крайность — от этой привычной и вбитой в тело и разум боязни к совершенно беспечному бесстрашию и обратно, и самое скверное во всем происходящем — то, что я это не контролирую. Оно накатывает само по себе, то одно, то другое, то оба этих чувства разом. Я лезу в стычки — и привычно боюсь, боюсь ранений, боюсь гибели, боюсь неудачи. Я помню, что умирать это неприятно, больно и страшно, и — боюсь. И понимаю, что теперь не должен. Понимаю умом — но не могу в полной мере принять, и разум ежеминутно стремится об этом забыть.
— Однако…
— Да, — согласился Мартин, не дослушав, — однако при том я понимаю, что должен быть осторожным, ибо все-таки не бессмертен. Потом настает миг, когда оно приходит — то самое, о чем предупреждал Александер, ощущение всемогущества, непобедимости, неуязвимости… И я вспоминаю и понимаю, и осознаю, что теперь все иначе, теперь я могу безбоязненно лезть туда и делать то, на что прежде не хватило бы… сил, умений, возможностей, чего угодно. И теперь я могу. И я это делаю, и…
— …у тебя сносит кровлю, — докончил Курт, и Мартин невесело хмыкнул:
— Да пожалуй, крышу целиком. Вместо спокойствия и осознания своих сил приходит безоглядное воодушевление. А потом — все так же внезапно — наступает отрезвление, но вместо разумной оценки происходящего просто снова возвращается страх. И не надо говорить, что я должен переварить это, не влезая в стычки: primo, у меня нет времени на душекопательства, и в сложившейся ситуации это лучший способ, а secundo — я сейчас полезная боевая единица, которая уже вычистила несчетное количество единиц противника и спасла около десятка своих, и не прилагать эту полезную единицу к делу было бы преступлением.
— Ты хоть следишь за тем, чтоб не попадаться? — вздохнул Курт устало. — Нам будет сложно объяснить тем самым своим, что там вытворяет с недобитыми врагами следователь Конгрегации и почему он сегодня опять в строю, хотя вчера его несли на перевязку чуть живого.