разумения и несовершенства в законе человеческом. И призывает громче, отчетливей и ясней, чем проповеди, для которых уши наши, увы, открываются ненадолго. Что же касается пресуществления — отрицать возможность его зримого явления значит отрицать могущество Господа.
Так говорил отец Эберхард Кёльпин, и те, кто поначалу шикали на него и выкрикивали обидные слова в адрес немецкого попа, теперь молча внимали. Затем, когда закончил свою речь отец Эберхард, не нашлось у отца Яна Гуса, что возразить ему. И долго ещё в Праге обсуждали тот диспут, в университете, в кабачках и на площадях повторяли на разные лады слова приезжего священника, что нет перед Господом ни немца, ни богемца, а есть лишь грешники и святые, и не было согласия в обсуждающих, но задумывались все. В том же году утвердил Император Рудольф кандидатуру нового епископа Хафельберга, которую ему подсказали влиятельные друзья отца Эберхарда, и клир в Хафельберге был единодушен с Императором.
В австрийском походе Кёльпин принял участие по собственной просьбе, и казалось, что все происходящее доставляет ему неизъяснимое удовольствие. Неутомимый и вездесущий святой отец, в отличие от майстера инквизитора, явно понимал, зачем он здесь, и всегда находил чем заняться и к какому делу себя приложить. Он почти не появлялся в той части лагеря, где стоял его шатер — Кёльпина можно было видеть то с кем-то из священников, сопровождавших армию, то с Фридрихом, то с кем-то из рядовых солдат, то в стане сестер-целительниц. Время от времени этот деятельный вихрь врывался в конгрегатский шатер, внося с собой набор новостей, вопросов и советов. Советы Кёльпин исхитрялся рассыпать как-то легко и ненавязчиво, ни единым словом или взглядом не давая понять Курту, которому он, вообще говоря, подчинялся de jure, что в ситуации разбирается куда легче и лучше него, и так же походя перехватывал у майстера члена Совета пару-другую необходимых на сегодня обязанностей, к которым тот не знал, как подступиться. Делать это, правду сказать, приходилось все реже, и за это мимоходное и крайне обходительное обучение организаторскому мастерству Курт был младому детищу Конгрегации безмерно благодарен.
На шепотом заданный однажды вопрос Мартина, а не тайный ли стриг господин епископ и спит ли он хоть когда-нибудь, Курт даже не улыбнулся — шутки шутками, а вообразить, как этот человек успевает всюду, знает всё и помнит обо всех, он мог с трудом. Один только костяк армии — баварский легион Фридриха — если верно помнил Курт, включал в себя четыре тысячи человек пехоты и шесть сотен рыцарей, к которым прилагался, по выражению Альты, походный священнический комплект, и весь этот набор святых отцов и служек так или иначе мог рассчитывать на доброе слово и совет, пусть даже и по мелочи, епископа Кёльпина, хоть то и не входило в его обязанности, ибо попечение над ними имел делла Скала, впрочем — последний был не против вездесущести собрата. И если это еще как-то умещалось в голове, то невероятная способность епископа помнить по именам, фанлейнам приписки, привычкам и внешности всех священников имперской многотысячной армии вгоняла майстера инквизитора в почти священный трепет.
Однако больше, чем епископ, Курта поражал свежеизбранный Император. Заглянув глубоко в собственную душу и как следует в ней покопавшись, он был вынужден признать, что все еще подспудно воспринимал венценосца как мальчишку — того самого, увиденного впервые в лагере зондеров, уже многое понимающим, но все еще мало на что способным, зато под завязку набитым собственными представлениями о благородстве и долге. И хотя представления, in universum, остались во многом неизменными, что регулярно приводило в тихое отчаяние Совет, все же мальчишка давно повзрослел, а майстер инквизитор все еще с трудом это осознавал.
Да, этот мальчишка отвоевал себе герцогство и усмирил Гельвецию, и Курт прекрасно знал, что Фридрих обязан этим исключительно самому себе — своему таланту и своему разуму, однако сия информация существовала точно сама по себе, неким независимым фактом, известным, но не осознаваемым — как знание о далеких странах, где никогда не падает снег, или о странных животных, которых он никогда не видел и не увидит. Теперь же он имел возможность наблюдать за тем, как вершится все то, о чем прежде узнавал post factum, и уже не раз приходила мысль, насколько далеки от реальности сочинители народных небылиц и сказок, в коих вершиной счастья для героя представлялись небывалой красоты принцесса и королевская корона. Курт и прежде ни минуты не сомневался, что большинство таких мечтателей, пробыв в королевской шкуре неделю, запросились бы обратно в родные поля и свинарники со слезами и стенаниями, а теперь развеялись бы последние сомнения, если б таковые и оставались.
Подобно епископу Кёльпину, Фридрих также ни минуты не сидел на месте, возникая там и тут, а когда все же удавалось обнаружить его в королевском шатре, вокруг толпились оберсты и хауптманны или кто-то из разведчиков, или шарфюреры зондергрупп, созданных по образцу конгрегатских, или кто-то, кого Курт вообще затруднялся идентифицировать хоть как-то. Вынужденно, в силу свалившихся на него обязанностей, присутствующий почти на каждом таком спонтанном или созванном совете майстер инквизитор поначалу ощущал себя мелким монастырским писцом или городским стражником, случайно забредшим туда, где ему быть не полагается и делать, вообще говоря, нечего. И лишь помощь и деликатные подсказки епископа Кёльпина позволили начать понимать хоть что-то из творимого венценосным мальчишкой.
«Александр Великий помнил в лицо каждого из трех тысяч своих воинов» — Курт всегда привычно воспринимал это как байку, каковые нарождаются, как грибы после дождя, вокруг всякого приметного правителя, однако за четыре месяца в этом убеждении пришлось не раз усомниться.
«Кайзер Фриц» — это междусобойное именование Курт слышал уже не раз и от рыцарей, и от простых пехотинцев, и нельзя было не заметить, что произносится это всегда с почти родственной теплотой.
Не было ничего особенно удивительного в том, что Фридрих помнил в лицо и по имени не только каждого баннерриттера, но и большинство подчиненных им рыцарей (впрочем, Курт подозревал, что не большинство, а всех), однако не раз доводилось видеть, как молодой Император приветствует по имени случайно попавшегося на пути простого латника. Фридрих знал каждого разведчика и командира стрелков. Фридрих знал и помнил всех священников, конгрегатских expertus’ов, армейских лекарей и сестер-целительниц. Фридрих, казалось, помнил даже клички мулов из обоза. Разбуженный ночью, мог припомнить расстановку сил, сменившуюся накануне вечером, еще раньше, чем до конца проснуться; в этом пришлось убедиться майстеру инквизитору лично, когда вставший на ночевку лагерь был атакован невесть откуда взявшимся войском. Потом expertus’ы объяснят, как так могло выйти, однако разведчики Фридриха, насколько знал Курт, так и остались в расстроенных чувствах, видя в случившемся исключительно свой прокол.
Впрочем, Австрия самой природой была неплохо подготовлена к приему гостей, и помощь малефиков не всегда была потребна тем, кто знал все эти дороги, обрывы, леса и внезапно возникающие на пути речушки, не отмеченные на картах — мелкие, но стремительные и способные задержать огромную армию не хуже тщательно спланированной засады. В самый разгар этого жаркого, как ад, лета многие из них усыхали до небольших быстрых ручьев, и больших усилий стоило не поддаться искушению и не воспринять это как знак благоволения свыше. Насколько бы замедлилось и без того неспешное продвижение войска, окажись этот лето дождливым и сырым, лучше было даже не думать.
Армия буквально ползла — похожая на растолстевшую гигантскую змею, объевшуюся сверх меры и жаждущую покоя в своей норе. Все то, что в хрониках и летописях выглядело как две строчки с несколькими цифрами и стремительными атаками и схватками, в реальности оказалось муторными, утомительными неделями и месяцами долгих переходов.
В лагере под Констанцем Фридрих оставил двести из трехсот размещенных там бойцов — город, заполоненный тысячами вооруженных гостей, большинство из которых на дух не переносило друг друга, и переживший такую встряску, какую ему устроил Косса, просто нельзя было оставить без охраны и защиты. На них же оставалась и помощь епископу-фюрсту в защите от вероятного нападения извне, и благодаря добытым Жижкой картам все возможные пути атаки с австрийской территории были под присмотром и контролем.
Едва придя в себя, вместе с сотней всадников императорской гвардии Фридрих направился навстречу основным силам, что в эти дни по сигналу, полученному с голубем, стягивались к границе неподалеку от Пассау. Разумеется, идти через земли Тирольца никто и не планировал; неизвестно, поверил ли Альбрехт полученной от брата информации и ждали ли на тирольских землях готовые к встрече гостей войска, но рисковать было ни к чему. Пройти основную часть пути по своей земле, не ожидая всякую минуту нападения, и войти через границу сразу на земли Альбрехта, не таща лишний раз людей через перевалы и не растеряв их на пути к цели, было куда сподручней.
Потом Фридрих расхвалит всех, вплоть до рядовых солдат, и скажет, что все было исполнено быстро и без лишних проволочек. Он сам со своей сотней быстро добрался до предместья Пассау, рассредоточенный вдоль границы баварский легион быстро собрался в указанном месте, быстро подтянулись основные силы имперской армии, быстро направились к границе войска курфюрстов, быстро объединенное войско миновало границу, быстро пронеслось по австрийской земле, быстро форсировав Донау…
Это и впрямь было быстро, разумом Курт это понимал. И четыре с лишним месяца, которые когда-нибудь будут указаны в хронике в нескольких строчках, вызовут у читающего уважительный кивок — протащить тысячи пехотинцев, сотни рыцарей, стрелков, артиллерию, осадные машины и обозы со всем прилагавшимся скарбом через вражескую территорию, беря городки и замки, встречая вражеские войска в засадах и форсируя реки, было достижением и впрямь немалым. Объективно это было так. А субъективно — время бежало, время убегало, словно некогда исчезнувший Предел дотянулся и сюда, и затягивал, затягивал в себя дни, недели, месяцы, вместе с тем вытягивая их в бесконечность, и перевалило за середину лето, и закончилось, и пришел сентябрь, а до цели как было, так и оставалось еще невесть сколько дней, переходов и боев…