Вдох. Выдох.
Еще раз. Хорошо. Еще раз…
Колесо завращалось медленней, тише, неспешно останавливаясь и все более придавая миру то положение, что ему определил Создатель: земля внизу, небо вверху, неподвижные, незыблемые, как законы мироздания. Мир стал четче, материальней, ощутимей, и собственное тело перестало быть сплошным комком боли, теперь уже можно было разложить ее на части и понять, что руки и ноги болят чуть меньше, голова — чуть больше, но сильней всего та боль, что поселилась в груди, словно сердце разорвали надвое, а потом слепили как придется и принудили биться дальше, истекая кровью. Кровь, казалось, текла по жилам, как мёд — густая и вязкая, похожая на болотную тину.
Ноги напряглись, медленно распрямились — и колени подогнулись снова, не удержав тело, ставшее вдруг тяжелым и будто чужим. Чужим… Словно кто-то стиснул его в кулаке и попытался выжать, как перезрелое яблоко, вывернуть наизнанку, исказить…
Курт опустил взгляд на руки, лежащие на коленях, и сжал в кулаке старые деревянные четки, все так же висящие на правом запястье. Невидимая броня, отразившая основной удар колдуньи, видимо, все же не оберегла всецело — Бог знает, почему, да и не это важно сейчас. Важно встать и не дать смертному изношенному телу закончить начатое малефичкой…
— Гессе!
Значит, я сижу спиной к городу, зачем-то отметил Курт, когда фон Вегерхоф возник из-за плеча и бухнулся коленями в пыль, заглянув ему в лицо.
— Жив? Слышишь меня, видишь?
— Да.
Это короткое слово едва выбралось на поверхность из сжатой болью груди, прорвавшись сквозь горло, как сквозь тесный овраг, заросший терновником. За спиной стрига возник Мартин — запыхавшийся и встревоженный, и когда Курт поднял голову, тот вдруг отступил на полшага и побледнел.
— Так плохо? — с усилием уточнил он.
Фон Вегерхоф, помедлив, молча взял его за руку, приподнял рукав фельдрока и оттянул край перчатки. Курт опустил взгляд. Сквозь кожу руки проступали вены, вздувшиеся и узловатые, как у глубокого старика, но не синеватые, а темно-серые, будто заполненные грязью или разбавленными чернилами. Стало быть, лицо должно глядеться и того краше…
— Ох Матерь Божья!
Бенедикт фон Нойбауэр и четверо его бойцов застыли рядом, глядя на майстера инквизитора с изумлением, опаской, сомнением… Но не со страхом. Хорошо. Молодцы. Не напрасно едят хлеб на конгрегатской службе…
Мартин бросил взгляд на четки, зажатые в его пальцах, и убрал ладонь с рукояти меча.
— Все-таки Урсула? — спросил он, приблизившись и присев рядом на корточки, Курт кивнул и застонал от нового всплеска тошноты.
— Мне надо к отцу Конраду, — сквозь зубы выдавил он, переведя дыхание.
— Мне все-таки кажется, что отходную планировать рановато, — заметил стриг напряженно, и он повторил, с трудом проталкивая слова сквозь боль в горле:
— Срочно. Причастие. Урсула… Она не бьет, она изменяет.
— Понял, — кивнул стриг; подставив плечо, фон Вегерхоф закинул руку Курта себе на шею и осторожно встал, подняв его на ноги.
— Господин фон Нойбауэр, — позвал Мартин, подхватив его с другой стороны. — Вы и ваши люди — в лагерь паломников. Женщина по имени Урсула — опасная малефичка, не пытайтесь задержать. Если она все еще там, что вряд ли, и если будет возможность — стреляйте издали, желательно в голову. Одного из ваших — за подмогой, пусть уходят солдаты из оцепления, в нем уже нет смысла. Окружить лагерь. Все его обитатели — предварительно обвиняются в ереси и соучастии в покушении на инквизитора. Все лишены права покидать лагерь. Без веских поводов силу не применять, но спуску не давать. Ждать дальнейших указаний.
— Да, майстер Бекер, — откликнулся рыцарь, молча кивнул одному из своих людей, и тот, отозвавшись таким же молчаливым кивком, бегом припустил к лесу.
— Дай-ка, — отодвинув Мартина в сторону, велел стриг, перехватил у него Курта и двинулся к Грайерцу. — Но будет быстрее, если я тебя донесу.
— Чтоб потом местные рассказывали, — с усилием возразил он, — как хлипкий мальчишка-помощник нес великовозрастного инквизитора на руках, точно девчонку?
— Ты вот-вот отдашь Богу душу, не время для конспирации.
— Я сдохну, и мне будет все равно, а вам тут еще работать. Просто не дай мне упасть. Я дойду.
— Уж будь любезен, — раздраженно пробормотал фон Вегерхоф, торопливо шагая и стараясь не столько вести его, сколько почти нести, удерживая одной рукой. — Иначе наплюю на все и закину на плечо, как куль.
Курт не ответил — тупая боль в груди вдруг вспыхнула резью, в голове на миг снова потемнело, ноги подогнулись, он споткнулся и не упал лишь потому, что повис на стриге, едва не потеряв сознание.
— Non, non, non, enfoire![101] — зло прикрикнул тот, подхватив его второй рукой и ускорив шаг. — Quel tas de merde![102] Не вздумай кончиться на этой дороге, Гессе!
— В порядке, — хрипло возразил он, пытаясь переставлять ноги вслепую, и стриг отозвался нечленораздельным шипением, в котором Курт разобрал лишь «merde[103]» и «fils de pute[104]».
— Сделаем так, — решительно произнес Мартин. — От меня все равно никакого толку, посему я бегу в церковь и беру святого отца за шиворот. Пусть хватает дорожный набор и идет вам навстречу. Сэкономит какие-то минуты, но уж хоть что-то.
— Полный набор, extrema unctio[105], — добавил Курт, с трудом шевеля онемевшими губами. — Ибо как знать.
— Cours[106], — коротко бросил фон Вегерхоф, тоже ускорив шаг, и зло повторил: — Не вздумай, Гессе.
Он не ответил — на слова сил не оставалось, последних резервов организма хватало лишь на то, чтобы двигать ногами, уже почти не чувствуя ни их, ни подпирающего плеча стрига, зато четко ощущалась вновь надвигающаяся темнота, мягкая, убаюкивающая… В ней была тишина. Покой. Безмятежность. Темнота обнимала кротко и бережно, заглушая боль в теле и скачущие мысли, заграждая собою мир со всей его скорбью, заботами и тревогами…
— Не спать!
Курт вздрогнул и разлепил глаза, рывком вскинув голову, и сквозь вспыхнувшие от боли звезды попытался обернуться на голос наставника, которого быть здесь не могло и не должно было. Темнота рухнула обрубленным занавесом, вновь явив мир, солнце, небо, дорогу под ногами… В паре сотен шагов виделись холм и дома Грайерца, хотя прошло, казалось, лишь два-три мгновения с того момента, как он позволил себе закрыть глаза, и до того, как голос Хауэра выдернул его из небытия. Впереди, уже хорошо различимые на серой ленте дороги, спешили навстречу двое — Мартин и долговязый тощий человек в мешком висящем на нем одеянии священника и с дорожной сумкой.
— Еще полдюжины шагов, — мягко, словно ребенку, сказал фон Вегерхоф. — Не спи, ради всего святого, и держись за эту сторону бытия, Гессе, если надо — зубами, я знаю, ты умеешь. Мой лимит на мертвых напарников на эту половину века исчерпан, и лично я настроен отравлять себе жизнь твоим обществом еще хотя бы лет двадцать.
— А довольно живописное местечко для могилы, должен сказать, — тяжело ворочая языком, отозвался он и, видя, что буквально бегущий отец Конрад почти рядом, повелел: — Давай на обочину.
Глава 19
Академия святого Макария, 1401 a.D.
— Ты смогла бы повторить то, что сделала с этим человеком?
— С Каспаром?
Альта сидит на массивном, слишком большом для нее табурете, он не слишком удобный, зато она может болтать ногами, не достающими до пола. Хоть какое-то развлечение.
— Мама говорит, что такое делать нельзя.
— Но в тот раз ведь было можно.
— Мама говорит, что тогда другой случай. Он мог убить меня и собирался убить маму, папу и того беднягу, который им помогал меня найти.
— То есть, если ты будешь считать, что твоей жизни или жизни близких угрожает опасность, ты это сделаешь?
— Сначала надо убедиться, что правда опасность, а мне не кажется так.
— Это тоже мама говорит?
— Ага.
— Твоя мама для тебя большой авторитет, да?
— Чего?
— Ты ее слушаешься и считаешь всегда правой или почти всегда. Это значит «авторитет».
— Ну… — Альта на мгновение замирает, потом ерзает на табуретке, задумчиво почесывая нос, находит позу поудобнее и снова начинает болтать ногами. — Нет, не всегда. Вот мама, например, мне соврала, что папы нет, значит, не всегда она права.
— Соврала? — голос одного из трех людей за столом искренне удивленный. — Мне казалось, она считала его погибшим, разве нет?
— Мама мне все рассказала, как было на самом деле. Она боялась, что из-за своей службы папа меня втянет в неприятности, потому что у него много врагов, и может случиться вот такое, как случилось с Каспаром. Поэтому когда папа уехал, мама не искала его и не рассказывала про меня, и мне про него сказала, что он умер.
— Ты из-за этого на маму обиделась?
— Да, сначала, немножко. Мы чуть-чуть поругались.
— Чуть-чуть?
— Ну… Она мне объяснила, что хотела меня защитить. И вот она была права, такое и правда случилось, потому что Каспар узнал, кто у меня папа, и захотел ему напакостить. Я все равно сказала ей, что зря так, но теперь не обижаюсь.
— А ты довольно рассудительная для девятилетней девочки.
— Мама тоже так часто говорит. Мне кажется, ей это не нравится.
— Почему тебе так кажется?
— Ну… Она так всегда это говорила, знаете, таким голосом — «Вся в отца!». Недовольно так.
От стола с тремя людьми доносится тихий смешок, и сидящий посередине отец Бруно кивает:
— Да, мы ее понимаем.
— А почему?
— Это немного… мешает, когда все решения принимает один только разум, без чувств. Разве нет?