— Все нормально? — спросил Хугоу, когда Конрауд вернулся за стол.
— Да все хорошо, это просто Марта.
— Но все-таки, — сказала Сирри, покуда прервавшая свой рассказ о «лайфстайл-активисте», который часто заходил к ней в магазин. В руке у нее появился бокал, и она пустилась в пространное рассуждение об этой личности и о своей дружбе с ним, и о тех и этих его мнениях, которые у них так совпадали. Конрауд сидел в глубокой задумчивости после разговора с Мартой, часто терял нить рассказа, кивал и пытался улыбаться, не имея ни малейшего понятия, о чем речь.
После этого отец с сыном сидели одни в гостиной и беседовали о футболе — предмете, столь же никчемном с точки зрения невестки, как лайфстайл-активист — с их точки зрения. А Сирри отошла поговорить по телефону.
— Что хотела от тебя Марта? — спросил Хугоу, когда о футболе они наговорились. Его назвали в честь дедушки с материнской стороны. Он был высокий, худощавый, с красивым лицом. Что бы ни случилось, он всегда проявлял спокойствие и бесстрашие.
— Это насчет Сигюрвина.
— Ты снова погрузился в это расследование?
— Ну, не то чтобы погрузился. Я за ним просто наблюдаю.
— Наверно, тебе стало не по себе, когда его нашли.
— Не без этого. Я такого не ждал. Я вообще не надеялся, что Сигюрвин отыщется.
— Наверно, ты как раз надеялся: что он не найдется.
Конрауд посмотрел на сына.
— Я этим делом наелся по горло. А теперь меня в него снова втягивают. Не надо мне было встречаться с Хьяльталином в тюрьме.
— Ты ведь не мог иначе.
— Да, наверное, не мог.
— И тебе так и не удалось стряхнуть это с себя.
— Было бы неплохо раз и навсегда докопаться до сути этого дела, — сказал Конрауд. — И сейчас как раз была бы самая пора.
Осенние циклоны стали реже, погода улучшилась. Конрауд пытался сполна насладиться ласковыми солнечными осенними днями и отправлялся на долгие прогулки по заросшей лесом долине рек Этлидараур. Он был уже не так ловок, как раньше, тело стало менее гибким и проворным, суставы, ноги и спина побаливали. А в остальном здоровье у него было отменное, он редко недомогал, только принимал в день одну таблетку для снижения холестерина в крови — и больше ничего.
Во время одной из таких прогулок он позвонил Сванхильд.
— Тебе еще что-нибудь известно о том орудии, которым был убит Сигюрвин? — спросил он. — У тебя есть какие-нибудь соображения, что это могло быть?
— Наверное, труба или арматура, какой-нибудь тяжелый предмет, может, монтировка. Что-нибудь, склонное ржаветь. В ране мы нашли фрагменты ржавчины, а сейчас исследуем следы других веществ или оставшуюся грязь. Он получил два удара. И это не несчастный случай. Он ни на что не упал. Его кто-то ударил с целью нанесения увечий. Ты Марту не расспрашивал?
— Нет, — ответил Конрауд. — Значит, оба удара пришлись по затылку?
— Можно представить, что нападение застало его врасплох. К нему кто-то незаметно подкрался. Я не нашла никаких признаков того, чтоб он хоть как-то защищался. Других повреждений на теле нет. Судя по всему, он обладал отменным здоровьем, потому что был молод.
— А есть какие-нибудь объяснения тому, почему его затащили на ледник? Какая им от этого выгода?
— Если надо что-то спрятать — чем ледник хуже других мест?
— Но мы-то про него не подумали.
— Ты от меня все время будешь бегать? — спросила Сванхильд, когда Конрауд собрался закончить разговор.
— Не знаю, — ответил он. — Но мы же с тобой разговариваем?
— Не о том, что важно.
— По-моему, я от тебя вовсе не бегаю.
— Ты так поступал с тех самых пор, как она заболела, — сказала Сванхильд. — Может, тебе пора перестать?
— Мне надо было рассказать ей все о нас.
— А чем бы ей это помогло?
— Не знаю, но мне бы точно полегчало, — ответил Конрауд. — Я должен был бы рассказать ей все-все, да так и не стал, а потом уже было поздно.
На этом разговор завершился, и Конрауд продолжил свою прогулку вдоль Этлидараур. Раньше тем же днем у него были дела в центре города, он заходил в Центральную больницу и ненадолго встретился с больничным пастором — последним человеком, с которым Хьяльталин разговаривал перед смертью. Этого пастора Конрауд знал и считал его приятным человеком. В свое время пастор даровал им утешение, когда усилилась болезнь Эртны. Он все знал о Конрауде и Хьяльталине и сказал, что почти ждал, что Конрауд к нему заглянет.
— А в целом у вас как дела? — спросил пастор, пока они сидели в больничном коридоре.
— Спасибо, хорошо, — ответил Конрауд. — Стараюсь не скучать.
— Это хорошо, — ответил пастор — человек лет пятидесяти, со спокойными манерами, тихим убаюкивающим голосом, который он никогда не считал нужным повышать. — Наверное, вы хотите что-то узнать про Хьяльталина? Или я ошибаюсь? Вряд ли вы начали верить в Бога?
Конрауд улыбнулся. Однажды они дискутировали о божественном, но дискуссия получилась довольно односторонней. Конрауд — знакомый с Библией атеист — считал идею Бога абсолютно нелепой, заявлял, что не верит в идею творения, а догмат о трех лицах (Бог — Иисус — Святой Дух) считал в лучшем случае непонятным. Кто такой этот святой дух, спрашивал он. Разве его не изобрели на каком-то церковном соборе? На конференции!? Мол, кто за троичность, поднимите руки! Конрауд начал сердиться. Пастор — малорослый, плотный, по имени Пьетюр, — не стал с ним спорить.
— Он так и не признал свою вину, — немного помолчав, сказал Конрауд. — Я думал: а вдруг он под конец что-нибудь сказал? Я виделся с ним в тюрьме за несколько недель до его смерти.
— Он мне рассказывал.
— Выглядел он скверно.
— Да, его состояние резко ухудшилось. Но он не считал, что виной этому пребывание в тюрьме. Хьяльталин был рад, что вы к нему заглянули. Он об этом говорил.
— Я спросил: раз уж он в таком положении, не желает ли он сказать правду, ведь ему все равно нечего терять. Но толку от этого не было.
— Разумеется, содержание нашего с Хьяльталином разговора не подлежит разглашению, — ответил пастор, — но если вы ищете что-нибудь в таком роде, то я отвечу вам: он заявлял то же, что и раньше.
— Он вообще говорил об этом деле?
Пастор задумался.
— Если честно, его мысли были сосредоточены не на нем. Мы с ним беседовали о других вещах.
— А о леднике он что-нибудь говорил? О замужней женщине? Об Эскьюхлид?
Пастор помотал головой.
— Его навещало много людей? — спросил Конрауд.
— Нет. Его родителей нет в живых. Сестра живет за границей и не успела приехать вовремя. Она побывала на похоронах, а потом снова — к себе домой. Я не видел, чтоб к нему приходило много друзей. Он был один, всеми покинутый. Не знаю, может, другие от него отвернулись из-за всей этой истории с Сигюрвином.
— Может быть, — согласился Конрауд.
— Вечером или ночью перед его кончиной… совсем из головы вылетело…
— Что?
— …я собирался проведать его, и у него сидела женщина, которой я раньше не видел. Я не разглядел ее как следует. Она сидела ко мне спиной и как будто не стремилась привлекать к себе внимание. Не поздоровалась, — а Хьяльталин подал мне знак, что хочет остаться с нею наедине. Через некоторое время, когда я снова проходил мимо, она уже ушла. Я спросил: мол, это его сестра? — а он не стал отвечать.
— Как она выглядела?
— Я плохо разглядел. Я же сказал: она сидела ко мне спиной и старалась не привлекать к себе внимания. Это точно была не его сестра: та пришла через некоторое время после того, как он умер, и жалела, что не застала его в живых. Мне стало любопытно, что это была за женщина — нам, пасторам, ничто человеческое не чуждо, — и я стал расспрашивать о ней тех, кто заботился о Хьяльталине, но ее никто не видел. Это было очень поздно вечером, а в расспросы я пустился на следующий день, и мне так ответили. Ее никто не заметил! Она совсем ненадолго заходила.
— Она была ровесница Хьяльталина?
— Вот совсем ничего не могу сказать. Я же ее видел мельком.
— Одета богато? Бедно?
— Ни то, ни другое. Совершенно обыкновенная женщина, довольно низкого роста, по-моему, в темном пальто, и волосы темные, а на них такой платок, как женщины носили в старину. Я не стал ее долго рассматривать, да и Хьяльталин хотел побыть с ней наедине, так что я удалился.
— Вы последний, кто видел Хьяльталина живым?
— Да.
— И он не сознался?
— Нет, просто закрыл глаза и умер. Мне показалось, он довольно мужественно встретил смерть. Разумеется, новость о том, что у него рак, его подкосила, как это обычно и бывает, но мне кажется, в момент смерти он примирился со своей участью. Во всяком случае, я заметил по нему именно это. Но он не выражал ни раскаяния, ни сожаления о чем-либо, что он сделал в жизни — если для вас это считается доказательством.
— Он был верующий?
— По сравнению с вами — да.
Конрауд остановился и посмотрел вокруг. На город и горы на севере открывался красивый вид, и он неподвижно стоял на осеннем солнце и любовался им. На Брейдхольтском проспекте движение было оживленным. Конрауд был до мозга костей столичным жителем и считал, что лучше всего на свете — в Рейкьявике в солнечную погоду.
— Ваши сотрудники выяснили, почему его отвезли на ледник? — спросил пастор, когда Конрауд собирался уходить из больницы.
— Нет. Только я больше в полиции не работаю. Не знаю, что они там считают.
— Но ведь вы не бросили это дело? — заметил пастор.
— Отнюдь.
— Тогда почему вы меня об этом расспрашиваете?
— Я… я просто последние дни все думал о Хьяльталине, — ответил Конрауд. — Хотел узнать, не сказал ли он чего-нибудь. Собственно, я просто поболтать хотел, не проводить допрос. Надеюсь, у меня не получился допрос.
— Хьяльталин вам отпущения грехов не давал, — ответил пастор. — Если вы именно это хотели услышать.
— Нет, — ответил Конрауд. — Я его и не ожидал.