— Вечно ты думала только о других, — прошептал он, обращаясь к фотографии.
Он глубоко вздохнул, и в его сознании выплыла строка из популярной песенки: он внезапно вспомнил, что она играла на их свадебном застолье — печальный припев слетел к нему словно отголосок давно минувшего летнего вечера:
… тяжко долгими ночами
мучиться и страдать.[22]
Конрауд редко упоминал при ком-нибудь о своем отце, но Эйглоу была исключением. Какое-то время она работала медиумом — совсем как когда-то ее отец. Однажды Конрауд встречался с ней, когда искал ответ, причастен ли его отец к одному уголовному делу, где жертвой была молодая девушка во время войны. Ту девушку звали Роусамюнда, и ее нашли убитой на задворках Национального театра, и когда поиски убийцы были в самом разгаре, ее родители обратились к медиуму. Медиум, отец Эйглоу, сговорился с отцом Конрауда и стал утверждать, что ощущает присутствие Роусамюнды на своем спиритическом сеансе, но остальные присутствующие считали, что здесь не все гладко. Выяснилось, что отец Конрауда перед сеансом собрал сведения об этих супругах и сам устроил так, чтоб они пришли к медиуму. Их продолжительный обман и мошенничество были раскрыты, и обоих обвинили в том, что они воспользовались горем и тревогой родителей девушки с целью наживы. Конрауд на какое-то время с головой погрузился в дело Роусамюнды, в котором фигурировали американские солдаты, именитые исландцы времен войны и жители Теневого квартала периода появления Конрауда на свет.
Однажды Эйглоу сказал ему, что через несколько месяцев после того, как отца Конрауда закололи у Скотобойни, ее собственный отец, ясновидящий, покончил с собой. Она так и не получила никакого объяснения этому и не хотела в это углубляться. Она подозревала, что отец Конрауда что-нибудь сделал медиуму в годы войны: что-нибудь разнюхал о нем и использовал это, чтобы принудить его к сотрудничеству. Эйглоу сама признавала, что это все только догадки, но говорила, что для ее отца отец Конрауда всегда был, как она выразилась, «скверным типом». Когда они оба погибли в тысяча девятьсот шестьдесят третьем году, минуло уже много лет со времен войны и их махинаций с ясновидением. Но Конрауд знал, что его отец общался с самой разнообразной публикой, и хотел выяснить, не взялся ли он в ту пору опять за старое, не стал ли снова проводить спиритические сеансы.
Все это пронеслось у Конрауда в голове, когда Хьяльталин в камере начал говорить о его отце и полюбопытствовал, не утратил ли Конрауд интерес к его судьбе, не считает ли, будто его отец не стоит того, чтоб тратить на него время. Хотя сам Конрауд об этом не говорил. Смерть отца в последнее время занимала его. Расследование его убийства было по тогдашним меркам весьма масштабным, но результатов не принесло. Уже устроившись работать в полицию, Конрауд ознакомился с его материалами. Их вывод был таков, что все очень похоже на чистую случайность — и это затрудняло работу полиции. Его отец оказался не тем человеком не в том месте не в то время. Очевидно, он вступил в конфликт с кем-нибудь незнакомым, кто оказался на дороге. Судя по всему, убийству не предшествовала драка, и его не ограбили: часы и бумажник остались при нем. На заметку были взяты все, с кем он, насколько было известно, постоянно общался, из которых многие, как и он, раньше уже имели дело с полицией. Но из этого расследования ничего толкового не вышло.
Сам Конрауд всегда утверждал, что ничего не знал о том, куда его отец ходил в тот вечер. Его родители много лет назад развелись. Мать с Бетой переехали на самый восток страны — в Сейдисфьёрд. Ей приходилось сносить от него побои, и из-за поведения отца их брак много лет был только одной видимостью. Постоянной работы у него не было, он выпивал, водился с другими пьяницами и преступниками. Когда жена наконец сказала ему: «С меня довольно!» — он категорически возразил ее намерению забрать Конрауда: Бета пусть едет с ней, а вот Конрауд пусть остается. Она встала перед невозможным выбором, но подумала, что со временем муж перестанет упорствовать и отпустит Конрауда к ней. Однако того не случилось, сколько бы она ни ездила в Рейкьявик, чтоб увидеться с сыном и убедить его отца образумиться и перестать использовать мальчика, чтоб мстить ей.
В тот вечер, когда погиб отец, Конрауд весело проводил время с друзьями. Учебу в школе он к тому времени забросил, начал пить, его толкали на разные мелкие правонарушения. Он выполнял мелкие поручения отца, например, сбыть с рук краденое, укрыть контрабанду с американской базы в Кеплавике или с торгового судна, а однажды он с приятелем вломился в магазин часов, но им пришлось спасаться бегством, и они так ничего и не успели взять. Он и сам в глубине души понимал, что пошел по кривой дорожке и попал в дурную компанию.
— Тебе, наверное, не по себе стало, когда это случилось! — сказал ему Хьяльталин в тюремной камере. То было еще мягко сказано. Конрауд как будто получил удар в челюсть, когда полиция сообщила ему о гибели его отца и ее обстоятельствах. И с этого самого вечера он ощущал ту ударную волну.
Эйглоу не горела желанием видеться с Конраудом, когда он позвонил ей, но в конце концов ее удалось уломать пообедать с ним в одном ресторане в центре. Она пришла туда вовремя, одетая в черное, как при их первой встрече. Она была чуть помладше Конрауда, худенького сложения, и выглядела для своего возраста отлично. Ее лицо было гладким, словно ей никогда в жизни не приходилось ни о чем беспокоиться. Они подали друг другу руку при встрече — двое незнакомцев, общего между которыми было только знакомство с одними и теми же мошенниками в прошлом.
— Ты и впрямь думаешь, что через столько лет можешь раскопать что-нибудь новенькое о своем папаше? — спросила Эйглоу, после того как выбрала себе из меню камбалу. Конрауд выбрал то же блюдо и вспомнил, что Эйглоу всегда без проволочек переходила к сути дела.
— Меня недавно один человек спрашивал, не забыл ли я его совсем, — ответил Конрауд. — Не решил ли я, что не стоит тратить на него силы. Меня эти слова задели. Сейчас я не так сильно занят, и, может, на то, чтоб захотеть больше интересоваться своим отцом и больше знать о нем, мне потребовались годы.
— Он был ужасно неприятный человек, — сказала Эйглоу. — По крайней мере, так считал мой отец, Энгильберт. — Скорее всего, ты и сам это заметил. У таких, как твой папаша, всегда заводятся враги.
— По-моему, опросили уже всех его знакомых и целую толпу тех, кто был с ним вовсе не знаком, но толку от этого не было. Я просто не знаю, с чего мне начинать рассматривать это дело, вот я и решил поговорить с тобой. Когда мы общались в последний раз, ты решила, что у моего отца были какие-то счеты с Энгильбертом.
— Да, но еще я сказала, что это всего лишь мои догадки.
— Ты считаешь, что они снова начали сотрудничать?
— Такого я и представить себе не могу.
— Но почему?
— Энгильберт твоего отца терпеть не мог. Считал его подлецом, знать его не желал.
— Это он тебе сказал?
— Да.
— А из-за чего он заговорил с тобой о моем отце?
— Он о нем никогда и не говорил, но однажды он стал скандалить с мамой, в разговоре всплыл твой отец, и мама о нем очень дурно отозвалась. А потом я спросила папу, что это за человек, — и тогда он рассказал, что когда-то находился в дурной компании, и его втягивали в такие вещи, о которых он сейчас жалеет.
— А он рассказал тебе, что это были за вещи?
— Нет. А почему ты решил, что они снова стали сотрудничать? Чем ты это докажешь?
— После гибели отца я кое-что нашел в его вещах.
— Что именно?
— Статьи о знаменитых фальшивых медиумах и о том, как их разоблачили. Истории об обманах. Рассказы об эфирном мире.
— Эфирном?
— Да.
Эйглоу долго смотрела на Конрауда испытующим взглядом и молчала. По натуре она была недоверчива, и от него это не ускользнуло.
— Там попалось что-то необычное? — наконец спросила она. — Что-то, чего ты у него не видел раньше?
— Вот именно. Там были более свежие статьи и истории, и я решил, что он тогда опять взялся за эти свои медиумские штучки. Но никакого подтверждения этому я не получил.
— А ты веришь в потусторонние миры? — спросила Эйглоу. — В эфирные или как их там еще называют?
— Нет, — ответил Конрауд.
— Точно?
— Да, точно.
— А почему мне все-таки кажется, что веришь?
— Не знаю.
— Энгильберт уважал тех, кто верил, — сказала Эйглоу. — Он сопереживал тем, у кого случилось горе и кто искал ответов. Твой папаша ни во что не верил. Никому не сочувствовал. Над ищущими ответов он насмехался. Как эти люди вообще могли работать вместе? Вот скажи мне. Как их пути вообще сошлись?
Конрауд не нашел, что ответить.
— Мой отец верил в то, что в старину называлось «эфирным миром», — продолжила Эйглоу. — Он верил, что туда попадают люди после смерти и что он настолько же реален, как и наш здешний мир, и жители эфирного мира время от времени выходят на связь с жителями земли. А его роль — проводить эту связь. Служить посредником. Твоему папаше удалось опозорить эту связь. Ту хорошую способность, которой обладал мой папа. Мне очень больно думать об этом, и, если честно, я не знаю, как мне принимать тебя, эти твои хлопоты. Просто не знаю…
Конрауду стало больно от ее слов об его отце, но он постарался не бросаться тотчас на его защиту. Он понимал, что толку в этом не будет — да и, по правде говоря, ему доводилось слышать гораздо более нелестные отзывы о нем, чем у Эйглоу. Единственное, что его удивило — что его отцу через столько лет после смерти удалось вызвать такие сильные эмоции.
Иногда он слышал разговоры отца о спиритических сеансах. В основном это были рассказы о невероятных вещах, о чем-то, над чем можно похохотать. Эти рассказы пробудили интерес у Конрауда, и постепенно он познакомился с различными идеями человечества о жизни после смерти, в частности — с теорией об эфирном мире, в глазах спиритистов столь же реальном, как и наш земной. Когда в смертный час люди отходили в эфирный мир, их душа уносила туда с собой все свойства из земной жизни, например, личность и память, и они становились основной в новом бытии, эфирном теле. Единственное, что человек оставлял в земном мире — мертвое тело, пришедшую в негодность оболочку для души. Во все это верил отец Эйглоу. Он считал, что у него есть некая антенна, открывающая доступ к списку душ в эфирном мире.