с кистью и пятью пальцами. Лишь сам Конрауд знал, какая она на самом деле бессильная, когда доходит до дела.
В школе его класс вела богобоязненная учительница лет шестидесяти. Она верила в чудеса и велела Конрауду для полного излечения руки молиться об этом Богу. Ведь сам Иисус исцелил сухорукого, нарушив тем самым правило дня субботнего. Из ее слов следовало, что сын Божий был знаком с такой проблемой, и тем легче ему было ее решить.
Тетя Конрауда с севера, сестра отца, баба из глухой долины, во всем придерживающаяся старинных верований, говорила, что сухая рука — примета несчастья и наказания. Правда, она считала, что это наказание предназначается не самому невинному дитяте, а что это послание с того света за злые деяния в прошлом, — и всегда обращалась с этими соображениями к своему «так называемому брату», как она все время звала отца Конрауда.
В детстве Конрауд порой замечал, как по городу ходит малорослый мужчина в пальто. Ему говорили, что это большой поэт. Общего с Конраудом у него было то, что у поэта одна рука тоже была сухая. Говорили, что в детстве ему из-за этого приходилось туго, и даже, что в этом заключалась одна из причин его раздражительности и тяжелого характера, — но в то же время как раз это и сделало его превосходным поэтом.
— Почему ты все молчишь? — спросила Бета и посмотрела на брата, полностью ушедшего в свои мысли. Конрауд решил не рассказывать ей, что встречался с Эйглоу. Бета знала эту догадку брата, что их отец снова начал заигрывать с сеансами ясновидения перед тем, как его закололи. Конрауд рассказал ей, как через пару месяцев после смерти их отца погиб медиум, сотрудничавший с ним во время войны, и задумался, не взялись ли те мошенники за старое.
— Он, видимо, сильно разнервничался, услышав, что папу убили, — сказал Конрауд. — Он никуда не смел выйти без сопровождения, никогда не выключал у себя свет. Темноты боялся.
— Не думаю, что медиумы боятся темноты, — сказала Бета. — Хотя, может, они ее как раз больше всех и боятся.
— Ну, я про это ничего не знаю. А еще он покинул этот свет без каких бы то ни было объяснений.
— Может, он решил, что пришла пора познакомиться поближе с эфирным миром, — ответила Бета и сказала, что ей уже пора поторапливаться. Ее не интересовали разговоры об отце и его гибели, а уж о его мошеннических делишках и подавно.
Конрауд остался сидеть на кухне и стал вспоминать, как его выгнали из Технологического училища, где он обучался типографскому делу. Он все больше скатывался в пьянство. Тянулся к дурному обществу. Один из его еще относительно приличных друзей срезался на экзаменах в пятый класс Рейкьявикской гимназии, но активно участвовал в общественной жизни, и пригласил его туда с собой на спектакль. Там на сцене была девушка, сразившая Конрауда наповал. Он выяснил, что зовут ее Эртна.
Уже гораздо позже, после того, как отца Конрауда убили, а сам Конрауд покончил с пьянством и беспутной жизнью, он снова начал учиться в Технологическом училище, и она повстречалась ему — ясная как солнышко.
— Она у тебя сухая? — не стесняясь, сказала она, когда здоровалась с ним за руку.
— Она у меня меньше и слабее, — ответил Конрауд и добавил: — С рождения.
— А тебе не трудно? Для парня, который учится типографскому делу…
— Я не жалуюсь, — ответил Конрауд. — Не знаю. Я ничего такого не чувствую.
— Конечно нет, — ответила она. — Ведь тебе сравнивать не с чем. А ты ей бороться можешь? — спросила она, выставляя на стол свою руку для армрестлинга.
— Ты меня на «слабо» берешь?
— А тебе слабо?
Так они и познакомились. Эртна была очень способной ученицей, она долго мечтала выучиться на врача, и это давалось ей легко. Он не понимал, что она нашла в нем в те годы, — но тотчас понял, что она была для него и свет, и жизнь, и сокровенная любовь.
Он считал, что никогда не сможет обмануть ее доверие, — но это он просто плохо знал самого себя.
Когда Конрауд ложился спать, ему позвонила Марта. Он подумал, что она хочет узнать, удалось ли ему выведать у Линды что-нибудь толковое. Но она звонила вовсе не для этого, а для того, чтоб рассказать ему удивительную историю.
Она собралась было уходить из своего кабинета, как ей передали, что в вестибюле стоит человек, желающий поговорить с начальником отдела расследований, с кем-нибудь, кому знакомо дело Сигюрвина, недавно найденного на леднике Лаунгйёкютль. Марта вышла и поздоровалась с посетителем, который сильно нервничал, спросила, чем может быть полезна. Тот спросил, могут ли они где-нибудь спокойно сесть, и Марта провела его в свой кабинет. Ей было не привыкать общаться с людьми, желающими поговорить с полицией о Сигюрвине, — да только такие разговоры обычно никуда не вели. Иные собеседники просто интересовались этим делом и выдвигали различные теории заговоров. Другие были просто странноватыми. Марте показалось, что Эйитль относится именно к этой категории, и она решила не тратить на него много времени: ей хотелось поскорее домой.
— Короче, — начал Эйитль, — мы на кухню новый гарнитур купили. Мы с женой.
«Это еще что?» — подумала Марта, поглядывая на свои наручные часы.
— Ну, не то чтобы очень дорогой, а так, из «Икеи». Я его сам собрал. Я же столяр.
— Ах, вот оно что. И как получилось?
— Отлично, — ответил Эйитль. Он был лет пятидесяти, в теле, с брюшком и толстыми мозолистыми руками ремесленника. — Старый-то у нас совсем пришел в негодность, а тогда как раз была эпоха экономического взлета. Денег у всех было немерено. И кредиты на все давали. Потребительские. А мы таких кредитов не брали. И машина у нас была — старый рыдван. А многие мои знакомые вели себя как полные придурки, все покупали, набирали кредитов…
— Вы же хотели что-то рассказать о Сигюрвине? — перебила Марта, стараясь не выглядеть слишком занудной. — Вы же за этим пришли?
— Ой, простите. Я просто хотел все точно передать. Надеюсь, это останется между нами, а дальше никуда не пойдет. Что вы на это скажете?
— Я до сих пор не понимаю, о чем у вас речь, — сказала Марта. — И не уверена, что когда-нибудь вообще это выясню, — тихонько прибавила она, снова посмотрев на часы.
— Что вы сказали? — Эйитль приложил ладонь к уху. — Я плоховато слышать стал из-за всех этих циркулярок и прочей фигни.
— Ничего. Продолжайте.
— Между мной и им был один собственник. Йоуханн его звали. Мы у него дом купили, все покрасили. Вселились и начали там по мелочи менять и улучшать то да се, как водится. А Фридни вечно твердила, что нам кухня нужна новая, и наконец мы ее взяли и купили.
— Фридни?
— Да, жена моя.
— Понятно, — сказала Марта.
— Я вам это рассказываю только потому, что его нашли на том леднике. А иначе мы вообще бы ничего не рассказали. Мне за это стыдно. У нас с Фридни это было как груз на душе. Нам этого нельзя было делать — а мы вот сделали и всегда считали, что лучше об этом помалкивать. И никому не рассказывали. Мы… мы их попросту украли. Все как есть.
— Кого «их»?
— Да деньги.
Эйитль пожал плечами, словно сам недоумевал, как так получилось.
— Какие деньги?
— Которые мы нашли в старой кухне. Один миллион новехонькими тысячекроновыми купюрами. Он их тщательно запрятал в кухонный гарнитур перед тем, как исчезнуть. А лежали они в обычном целлофановом пакете.
— Кто «он»?
— Сигюрвин. Которого вы нашли. Это точно был не Йоуханн, который там жил до нас. Это были не его деньги. Мы у него это выведали, так, исподтишка. Фридни спрашивала. У нее очень ловко получилось.
— Сигюрвин? Какое отношение он имеет к этому?
— А я разве не говорил?
— Нет.
— Это был его дом. Он там жил, когда пропал! — сказал Эйитль, раздражаясь непонятливости Марты.
— Сигюрвин? Вы уверены?
— Да, сто процентов. Мы…
— Да?
— Мы их обратно уплатить не можем, — сказал Эйитль. — Их больше нет.
Конрауд молча выслушал рассказ Марты о визите столяра в полицию, — и эта история изумила его настолько же, насколько выбила Марту из седла.
— Сигюрвин спрятал у себя дома миллион крон?! — ошарашенно переспросил он.
— По всей видимости, да, — ответила Марта. — Но что… что они сделали с этими деньгами? Им не пришло в голову сдать их? Уведомить кого надо? Что это вообще за люди такие?
— Он этим был очень огорчен, мужичок этот. А его жена, Фридни, наверное, еще сильнее.
— А что они сделали с деньгами?
— Вложили в акции банка «Кёйптинг». У Фридни там родственник работал.
— И что?
— Во время кризиса они все сгорели.
Вечером следующего дня Конрауд припарковал машину у студии педикюра на улице Аурмули и прошел прямо в зал ожидания, где уже сидели двое мужчин и женщина. Он ждал Хельгу, и ему велели садиться. Посидев некоторое время без движения, он решил взять полистать глянцевый журнал. Тот был старым, и писали в нем про развод какой-то пары, заведовавшей крупным предприятием, про корпоратив в медиаконцерне (с фотографиями людей, мелькавших по телевизору) и про открытие сыроедческого ресторана. В колонке «Светская жизнь» сообщалось, что некий крупный бизнесмен купил себе дом. Конрауд перелистал один за другим все номера журнала на столике, немного поглазел на жизнь людей, все время находящихся в свете софитов, — и ему самому стало немного стыдно за то, что он интересуется такими вещами.
Клиенты по очереди вошли в кабинет, а потом вышла одна сотрудница и спросила, не Эйрик ли он.
— Нет, — ответил Конрауд.
— У вас же мозоли? — спросила она.
— Нет, — ответил он, — и я не Эйрик.
Тут вышла Хельга, и он поинтересовался, могут ли они с нею поговорить наедине. Она спросила, зачем он пришел, и он сослался на Ингиберга, с которым она вместе училась, и упомянул наезд в Теневом квартале, имевший место несколько лет тому назад. Он, мол, не из полиции, но ему дали поручение рассмотреть ДТП с человеческими жертвами. Хельге стало любопытно, она вспомнила, что действительно училась вместе с парнем по имени Ингиберг. Она пригласила Конрауда в маленький кабинетик.