Конрауд солгал полицейскому, сказав, что именно в тот день, встречаясь с матерью, не говорил с ней об отце. И солгал, что они не ссорились, когда он пришел домой.
Тогда все закончилось тем, что он вылетел из дому, вне себя от ярости на отца, желая ему только одного — сдохнуть.
В клубе скаутов было собрание, Конрауд сел в коридоре и стал ждать, пока оно закончится. Он решил позвонить Марте, и она нашептала ему о том о сем, имеющем отношение к расследованию, словно Конрауд до сих пор был полноправным сотрудником полиции.
Ни Линда, ни Салоуме не знали ни того, что Хьяльталин и Сигюрвин прятали у себя дома большие суммы, ни тем более, того, зачем им было их прятать. Марта поговорила с ними обеими о деньгах, обнаруженных в бывшей квартире Сигюрвина, но они ничего про это не знали. Они не слышали о том, чтоб такая пачка купюр послужила причиной для ссоры партнеров по бизнесу, и не представляли себе, для чего могли бы предназначаться эти деньги. По их словам, наркотики никто из тех двоих не принимал. Хьяльталин употреблял алкоголь и порой сильно запивал, да и Сигюрвин тоже, но Линда заявляла, что, если б он стал принимать наркотики, она не могла бы не заметить — так что это исключено. Она не помнила, чтоб он занимался какой-нибудь деятельностью, открывающей возможности для нелегальной работы. Для сестры Сигюрвина обнаружение этих денег также стало полной неожиданностью.
Хотя времени с тех пор уже прошло много, имена Сигюрвина и Хьяльталина еще раз разнесли по всем знакомым полиции в мире наркобизнеса, в надежде, что кто-нибудь вспомнит, что хотя бы одно из них (а лучше оба) связаны с какими-нибудь старыми историями, в которых фигурировала бы наркоторговля. И хотя тридцать лет назад уже было проведено тщательное расследование, не принесшее результата, Марта решила, что есть смысл попробовать снова.
— Привет, Конни, что в коридоре торчишь?
Мало кто называл Конрауда по уменьшительному имени. Он встал и поздоровался с тем, кто обратился к нему.
— Мне же сказали, что ты вроде на это собрание пошел? — ответил он.
— На все собрания не находишься, — ответил собеседник. Его звали Хоульмстейтн. Он занимал начальственную должность в скаутском движении и имел какие-то чины и звания, в которых Конрауд ни капельки не разбирался. Он был родственник Эртны — импозантный мужчина, высокий и красивый, возраст не портил его внешность. В скаутском движении он достиг многого и на своем веку старался спать с открытым окном, — если верить шуткам, которыми они с Конраудом перебрасывались при встречах. Это было единственное, что Конрауд знал из правил скаутов, и поэтому порой спрашивал того родственника, когда они виделись на семейных встречах, не надо ли открыть для него окошко.
— Это называется «натягивать лук братства», — сказал Хоульмтсейтн, когда они сели в конторе скаутского клуба: его слова относились к собранию, которое все еще шло. Нежданный визит удивил его. Конрауд никогда не приходил к нему сюда, — но сейчас он объяснил, что хочет расспросить о Сигюрвине, который ведь когда-то был скаутом. От этого удивление Хоульмстейтна не стало меньше.
— На самом деле сейчас я расследую гибель другого человека, — пояснил Конрауд, разглядывая фотографии старых скаутских вожатых, улыбающихся ему со стен. — Ко мне обратилась одна женщина, которой захотелось узнать, связаны ли эти два дела между собой. Вот я и начал это рассматривать. На днях сестра Сигюрвина рассказала мне кое-что, чего я не знал: что он пошел было в скауты, но потом все бросил.
— Сигюрвин?
— Да.
Старый вожатый скаутов повернулся к компьютеру на столе перед собой.
— Я его не помню, — сказал он. — Но это не важно. Посмотрим-ка… Пару лет назад мы все архивы перевели в цифровую форму. Наверное, мне что-нибудь удастся отыскать про него здесь.
Конрауд посмотрел на свои часы. Других занятий для него все равно не было, тем более что общаться с вожатым скаутов ему было приятно.
Хоульмстейтн посерьезнел и пустился в рассуждения о том, как скаутская работа полезна в качестве подготовки к настоящей жизни — словно Конрауд был мальчиком, желающим записаться в отряд скаутов. Конрауд кивал головой. Он не стал говорить, что самому ему быть скаутом никогда не хотелось.
— Вот оно, — Хоульмстейтн наклонился ближе к экрану. — Конечно, я тогда был в Норвегии, — задумчиво проговорил он, — где провел три скучных года. Вы с Эртной ко мне туда никогда не ездили? Я там постоянно скучал.
— Ты видишь имя Сигюрвина? — спросил Конрауд.
— Да: вот он поступает к нам, и ему одиннадцать лет. Для большинства — это самое интересное время в скаутской организации, — сказал Хоульмстейтн, — но, по-моему, в данном случае это оказалось, что называется, «не его». Через два года он отвалился.
— А о нем есть какие-нибудь особые отметки?
— Нет, только это.
— А остальные, значит, продолжили? — спросил Конрауд. — Те, кто начал одновременно с ним? Стали вожатыми отрядов или как там это называется?
— Да, в то время пришла большая группа, и в ней было много способных ребят. Один из них, по-моему, был у нас в правлении. Лукас. Отличный парень. Не знаю, говорил ли ты с ним. Он переехал на восток страны. По-моему, он в Сельфоссе жил, не знаю, живет ли он там до сих пор. Он этого мальчишку может помнить. Я тебе распечатаю списки тех лет. Так пойдет?
— А с мальчиками в таком нежном возрасте поднимались на ледники? — спросил Конрауд. — В программе было предусмотрено что-то такое?
— Нет, — сказал Хоульмстейтн, потянулся к принтеру и включил его. — Ты спрашиваешь из-за Сигюрвина?
Конрауд кивнул.
— Нет, — повторил Хоульмстейтн. — Мы никаких походов на ледник не организовывали. Во всяком случае, я не припомню.
— Ладно, я только это, собственно, и хотел спросить.
— А как ты сам-то вообще, дружочек? — спросил Хоульмстейтн.
— Сам-то я отлично.
— На пенсии не скучаешь?
— Бывает иногда, — ответил Конрауд.
— Но ты ведь по-прежнему работаешь?
— Есть такое дело.
— Приходи как-нибудь к нам в скауты, — улыбнулся Хоульмстейтн. — У нас всегда найдется куча дел.
— Спасибо, не надо, — сказал Конрауд.
Сначала Конрауда позабавило, что метеоролог, с которым у него была назначена встреча позже в тот же день, носит имя Фрости[24]. Но веселье улетучилось, когда тот оказался неприветливым, чванливым и крайне заносчивым юнцом. К немалому облегчению Конрауда, этот метеоролог раньше не видел его в полиции и начал расспрашивать его о том, что его не касалось: кто послал Конрауда да зачем ему нужны сведения.
— Кто послал? — удивился Конрауд. — Я сам по себе пришел. Этого не достаточно?
— И что вы собираетесь делать с предоставленными сведениями?
— Да ничего особенного. Мне нужны старые сводки погоды, я же не знал, что они у нас, оказывается, государственная тайна. Наверное, я лучше кого-нибудь другого побеспокою ради этой мелочи.
— Старые сводки погоды, — как эхо повторил Фрости. — А в Интернете смотреть не пробовали? Там можно найти погоду за любой месяц, начиная с тысяча девятьсот девяносто седьмого года. Или у вас Интернета нет?
— Мне нужен более ранний год.
— Более ранний?
— Вы хотите, чтоб я вам за это заплатил? Это не проблема.
— Нет, — вздохнул Фрости, сидящий в тесном и душном кабинете, и начал ворчать, что, мол, нельзя просто так прийти с улицы и получить все, что хочется. — Безвозмездно. О каком периоде у вас идет речь? — спросил он.
Конрауд уже готов был велеть собеседнику проваливать туда, где солнце не светит, — но все же не смог не улыбнуться такой неприветливости. Не каждый день он разговаривал с человеком, которому абсолютно наплевать, как он выглядит в глазах других, и который ведет себя, как ему заблагорассудится.
Конрауд назвал дату исчезновения Сигюрвина, а Фрости ввел ее в компьютер.
— Я, конечно, мог бы полистать наши справочники, но их явно уже оцифровали, — сказал Фрости, больше обращаясь к самому себе, чем к Конрауду. — У вас речь о Рейкьявике, да?
— Да, — ответил Конрауд. — для начала.
— А вы еще что-нибудь ищете?
— А вы уже нашли, что я просил?
— Хорошая погода для февраля, — сказал Фрости. — Минус три градуса, слабый ветер, собственно, почти штиль, видимость очень хорошая, без осадков. Просто отличная зимняя погодка. Вам этого достаточно?
— А около ледника Лаунгйёкютль посмотреть можете?
— Лаунгйёкютль?
— Да, на тот же день и следующие два-три.
— Какие у них там станции? — пробормотал себе под нос Фрости, вспоминая метеорологические станции возле ледника.
И снова он ввел данные в компьютер.
— Ума не приложу, зачем они силу ветра перевели в метрическую систему, — проговорил он ни с того ни с сего. — Вот зачем было все менять?
Конрауд не нашелся, что ответить. С тех пор, как поменяли систему измерения, минуло уже очень много лет, и он лишь смутно помнил, как это критиковали, но не считал, что способен высказаться на эту тему. Поэтому он просто промолчал.
— Так… не… погода, — сказал Фрости.
— Не погода? А я же про погоду спрашивал?
— Вот я и говорю: непогода.
— Если не погода, то о чем же мы говорим? — не понял Конрауд.
Фрости посмотрел на Конрауда с глубоким отчаянием во взгляде.
— На леднике бушевала непогода, — медленно и четко произнес он, чтоб до Конрауда уж точно дошло, что он хотел сказать: погода на леднике была ужасная.
Возвратившись домой со встречи с метеорологом, Конрауд приготовил простой ужин и открыл бутылку хорошего тосканского кьянти — одного из любимых вин Эртны. Он поставил на кухонный стол свадебную фотографию, на которой они целуются, и зажег рядом с ней огарок свечи. Затем он отпил вина и включил диск с исландской поп-музыкой тысяча девятьсот семидесятого года. Воздух наполнили тихие мелодичные звуки.
Поначалу Эртна скрывала свою тревогу. Ей хотелось сперва точно все выяснить, а уж потом говорить с Конраудом и Хугоу. Для нее это было несложно: она была врачом, у нее было много друзей медиков и даже онкологов. Она обратилась к человеку, которому полностью доверяла, затем спросила мнение другого врача, незнакомого, а затем третьего — знакомого специалиста. После этого она уже никого не спрашивала.