Полли дразнил и бил не только Конрауда. Он особенно любил во дворе училища стаскивать штаны с тех, кто не мог дать ему отпор, а однажды на уроке плавания сдернул с Конрауда плавки и столкнул его голого в бассейн, а сам стал торжествующе размахивать этими плавками как трофеем, чтобы все видели унижение Конрауда. Когда никто не разделил его восторгов, радость победы у Полли несколько поутихла, и он выкинул плавки в мусорное ведро, где они и лежали, пока одноклассник не вытащил их оттуда и не принес Конрауду в бассейн.
Так это и продолжалось: рукоприкладство, пинки, ругань, — пока в один прекрасный день они не пошли на урок физкультуры. Конрауд задержался в душевой, как порой бывало, потому что ему нравилось долго стоять под струей воды. И вдруг перед ним вырос Полли, совершенно голый, и спросил, не хочет ли он потрогать у него между ног. Конрауд не ответил и собрался быстро прошмыгнуть в раздевалку, но Полли схватил его, стал удерживать, щупать и тереться об него — пока Конрауд не улучил момент и не ударил его по лицу. Полли разжал объятья, и Конрауд высвободился. Он собрался выбежать со своей одеждой в охапке в коридор, но тут в дверях появился дежурный и спросил, что он так мечется да почему он до сих пор копается в раздевалке, когда все уже ушли, и велел поскорее одеваться. Полли затаился в душевой, а Конрауд сказал, что забыл про время, быстро оделся (в свитер он влезал уже на бегу в коридоре) и со всех ног помчался домой.
Конрауд понял, что этому нужно положить конец, и никто здесь ничего не сделает кроме него самого. Вскоре после происшествия в душевой он тайком залез в отцовский ящик с инструментами, нашел там большой разводной ключ, взвесил в руке и решил, что он годится. Затем он пошел из Теневого квартала на холм Скоулавёрдюхоульт, где жил Полли, и стал следить за его квартирой. В тот раз Полли не вышел, и на следующий вечер тоже, а на третий день, когда Конрауд проторчал перед домом целый час, двери окрылись, Полли вышел из подвала и пошел через весь холм в сторону Хлемма[27]. Погода была холодная, мела метель, и Полли быстро шагал в зимней мгле.
Конрауд пошел за ним по пятам и в той части холма, где темнота была гуще всего, окликнул Полли. Тот остановился, обернулся — и очень удивился, увидев, что на него смотрит в упор калека-слабак. Он не успел спросить: «Чего ты тут шляешься?» — потому что Конрауд, ни говоря ни слова и не мешкая ни секунды, приблизился к нему, сжимая ключ в здоровой руке, и без предупреждения нанес мощный удар по лицу. Удар пришелся по щеке, да так, что кожа лопнула, а Полли взвыл от боли. Это нападение было неожиданным, яростным, Полли было больно, и он никак не мог защититься. Конрауд ударил его ключом по коленке, так что тот упал и, не успев и глазом моргнуть, получил еще удар по лицу, над бровью. От этого он снова упал ничком и ударился головой о камень. Конрауд быстро ударил его в четвертый раз — прямо в середину лица. Этот удар был самым мощным, он пришелся на полуоткрытый рот, почти лишил Полли сознания и выбил ему шесть зубов.
Лежа на земле в полубессознательном состоянии, Полли стонал от боли, а Конрауд напоследок пнул его и спокойно зашагал в Теневой квартал, где смыл с ключа кровь, насухо вытер его и положил обратно в ящик с инструментами. Отец когда-то научил его двум правилам, позволяющим одержать победу в драках с превосходящей силой противника. Первое: по возможности захватить противника врасплох, чтоб он растерялся, когда его атакуют. Второе: не колебаться и не мешкать, и отделать противника так, чтоб он век помнил.
Когда у Полли спросили, где он так поранился, он ответил, что упал. С той поры он больше никого не доводил в училище, а весной и вовсе ушел оттуда.
Конрауд проснулся с головной болью. Накануне он выпил целую бутылку, открыл другую, выкурил множество сигарилл и переслушал еще больше песен и наконец заснул на диване в гостиной, среди ночи проснулся и перешел в кровать. Заснуть опять ему так и не удалось, он принял снотворное и после этого успокоился.
Уже перевалило за полдень, когда он не спеша поехал снова в Сельфосс, где у него была назначена встреча с Лукасом — единственным, кто, как говорил вожатый скаутов, был в скаутском отряде вместе с Сигюрвином. Конрауд не очень точно изложил ему свою цель, сказал что-то общее насчет старых товарищей по скаутскому движению — и упомянул Сигюрвина. Лукаса его запрос удивил: ведь ему, как и другим, дело Сигюрвина было известно, — и он назначил Конрауду встречу в одном кафе в городе. Конрауд вовремя подъехал туда и припарковал машину у здания. Уютное помещение наполнял аромат кофе и свежевыпеченного хлеба. Конрауд вошел и осмотрелся. В этом часу посетителей было мало. Из-за одного столика поднялся человек, подошел к нему и поздоровался.
Они сели за стол со своим кофе. Как и вся страна, город Сельфосс и его окрестности сильно пострадали в кризис. Там была безработица и жители испытывали трудности, пока не развилась туриндустрия и жить не стало полегче. Лукас промаялся без работы два года, у него отобрали дом за долги, они женой жили на маленькой съемной квартирке, принадлежавшей одному ее родственнику, — рассказывал он Конрауду. Но потом дела поправились, он отучился в школе гидов, какое-то время возил по югу Исландии автобус с туристами, и работы у него хватало.
Лукас прихлебывал кофе. Конрауд хотел угостить его кусочком торта или бутербродом, но он отказался. Внешность у Лукаса была топорная, волосы русые, всклокоченные, лицо широкое, а одежда такая, какую, по представлениям Конрауда, и носят гиды: плотная зимняя куртка и альпинистские ботинки. По его словам, он родился и вырос в Рейкьявике, начал ходить на киносеансы «Христианского общества молодых людей», а оттуда была прямая дорога в скауты.
Лукас сказал, что о скаутском отряде у него остались теплые воспоминания — и тут оказалось, что ему очень нравится вспоминать то время. Он признался, что до мозга костей столичный житель и все хочет переехать обратно в Рейкьявик, но цены на жилье там — «неадекватные». Ему часто приходилось бывать в столице по делам, но надоело постоянно мотаться туда-сюда, особенно зимой, когда над страной бушевали циклоны и он рисковал застрять на пустоши Хетлисхейди в буран.
— Со мной так случалось не однажды и не дважды! — с улыбкой говорил он.
Они спокойно пили кофе и некоторое время болтали о проходимости дорог и ценах на жилье, и о том, каково было детство в Рейкьявике в старые времена, и как изменился город, — а потом Конрауд снова перевел разговор на скаутов.
— У нас на всю эту униформу просто средств не хватало, — улыбаясь, вспоминал Лукас. — На гольфы эти зеленые кусачие, скаутские шапочки и прочее. В Первый день лета[28] мы обычно маршировали — на морозе, а на День независимости при дожде. Но было весело. Походы были интересные. И люди там были все добрые. У меня о скаутах остались только хорошие воспоминания.
— Я общался со старым вожатым, Хоульмстейном…
— Ах, старик Хоульмстейн!
— Он мне рассказал, что вы были в одном отряде с Сигюрвином, который, правда, в скаутах надолго не задержался.
Лукас посмотрел на Конрауда.
— Простите, вы в полиции не работали?
Конрауд кивнул.
— То-то мне ваше лицо показалось знакомым, — сказал Лукас. — Я вас помню из новостей, когда по телевизору показывали про это давнишнее дело. Вы до сих пор там работаете?
— На самом деле уже нет, — ответил Конрауд, — но я расследую другое преступление, которое может быть с ним связано, — добавил он, не вдаваясь в подробности.
Но Лукасу хватило и такого ответа.
— Сигюрвина я немножко помню, — сказал он, — наверное, в основном, из-за одного происшествия с ним. Как вы сами сказали, он в скаутах надолго не задержался, но мы с ним были в одном отряде, и насколько я помню, парень он был хороший, разве что немножко застенчивый, и чувствовалось, что все эти скаутские дела ему быстро наскучили. Но в наш коллектив он влился хорошо. У нас там были Гунди, Сигги и Эйоульв, и… А потом он бросил, и…
— А после этого ваши пути не пересекались.
— Нет, я его больше не встречал. Только видел фотографию в газетах в то время, когда он был в розыске. Этот их бизнес, и этот друг его… это же все из-за него, да? Вот деньги из человека такого дурака способны сделать! Мы сами это на собственной шкуре почувствовали, и еще как! Вся наша страна.
— А вы и дальше остались в скаутах?
— Да-да. Некоторые из нас там остались подольше, и кое у кого это плавно перетекло в работу в спасательном отряде, — хотя я там долго не пробыл. Мои приятели пошли в спасательный отряд в Рейкьявике, а я не мог: я в довольно молодом возрасте получил работу на торговом судне. А потом сошел на берег, переехал сюда, недолго просидел в правлении скаутской организации, и если здесь что-нибудь будет происходить — то вот он я. Я им всегда говорю, что в случае чего мне можно звонить. Если им людей не будет хватать.
— А кто-нибудь из этих мальчишек потом стал увлекаться джипами? Вы не помните?
— Джипами? Нет, такого не припомню.
— А у кого-нибудь из них был большой джип?
— Да ничего у этих мальчишек не было.
— А позже? Когда Сигюрвин пропал? Вплоть до две тысячи девятого года?
— Вполне могло быть, просто я их не настолько хорошо знаю. А почему именно две тысячи девятый?
— Это связано с одной маленькой деталью нашего дела, — ответил Конрауд. — У спасательных отрядов ведь наверняка были мощные джипы с рациями и прочим.
— Конечно.
— И с большими антеннами?
— Да. Для поисков на высокогорье оборудование должно быть хорошим.
— А на ледниках?
— Да, разумеется.
Посетителей в кафе прибавилось. Собеседники допили свой кофе, и у Лукаса зазвонил телефон. Его ждала группа туристов. Они распрощались на улице, Конрауд побрел к реке Эльвюсау, протекавшей неподалеку, и стал глядеть на бурлящие волны. Этот поток завораживал — а из уроков географии Конрауд помнил, что его исток находится на леднике Лаунгйёкютль. Он смотрел на ледниковую реку, и его мысли уносились на высокогорье, где во льдах все эти годы покоилась тайна, и в памяти у него до сих пор была свежа застывшая ухмылка Сигюрвина, когда того наконец спустили с ледника, — словно он смеялся ему в лицо.