входа теснились взрослые. Конрауд подумал, что там, наверное, родительский вечер или что-нибудь в этом духе — и тотчас решил воспользоваться моментом и заглянуть туда.
Всю вторую половину дня он ломал голову над словами Йоуханны о том, что когда-то Бернхарда искала женщина с библейским именем. Она была убеждена, что с этой женщиной Бернхард изменял ей и ходил к ней на свидания.
Конрауд подошел к дверям школы, когда там начиналась презентация для родителей. Перед небольшой сценой были расставлены стулья, а на сцене мужчина в костюме, очевидно, директор школы, возился с микрофоном, стучал по нему, проверял, включен ли он, и снова стучал. Родители на сиденьях болтали друг с другом. В зале преобладали женщины.
Конрауд пошел по школьному коридору, ветвящемуся во все стороны. Здесь при старом здании школы неоднократно возводили пристройки, и все эти длинные коридоры вели в новые крылья. Классы стояли открытыми, и в них висели работы учеников. На стенах красовались всяческие рисунки, демонстрировавшие, какие у школьников разнообразные успехи в рисовании. У сына Конрауда по этой части был талант, когда-то он и своего отца пытался научить рисовать, но результатов не добился: тот научился разве что более-менее сносно изображать машины. Эртна сохранила все рисунки.
В коридорах в старой части здания также висели старые фотографии классов в рамках, начиная с момента основания школы. Это были выпускные фотографии, каждый класс отдельно — их было много, они висели в два — в три ряда. Эти фотографии датировались разными десятилетиями, и по ним можно было проследить, как менялась мода на одежду и прически, от мужских стрижек через битловские патлы до современного отрицания моды. На некоторых старых фотографиях девочки-подростки были сильно накрашены и с зачесанными волосами.
Конрауд долго пытался разобраться, в каком порядке развешаны фотографии — и не спеша стал двигаться к году выпуска Бернхарда. Тот выпуск подразделялся на четыре класса. На одной фотографии он узнал лицо Бернхарда. Она была черно-белой. Снимок сделан в каком-то школьном кабинете, ребята улыбались фотографу, не подозревая, что этот миг будет храниться все время, пока открыта школа, и они потом смогут в любое время прийти туда на свидание со своим детством.
За все эти годы Бернхард изменился мало. Он стоял в середине в первом ряду — высокий, долговязый, волосы до плеч, расчесанные на прямой пробор. Он был одет в полосатый свитер и вместе с одноклассниками улыбался каким-то словам фотографа, которые тот сказал, чтоб расположить ребят к себе.
Йоуханна рассказала, что он ходил на встречи выпускников. Значит, всех этих людей он увидел вновь — уже позднее, когда утро жизни закончилось и уступило место хлопотливому дню.
Пока Конрауд стоял в одиночестве в коридоре и рассматривал фотографии, у него зазвонил телефон. Звонила Марта.
— Давно я с тобой не разговаривала, — сказала она. — Чем занимаешься?
— Да особенно ничем, — ответил Конрауд. — А ты?
— Аналогично. Я все думаю об этих ключах от машины.
— От машины?
— От джипа Сигюрвина. Почему их при нем не обнаружилось. По-моему, объяснение может быть только одно. Если, конечно, они не выпали у него из кармана.
— И какое же объяснение?
— Напавший на Сигюрвина собирался потом перегнать его джип. Отвезти его к леднику.
— Да, это вполне вероятно.
— Это ведь единственное объяснение? — спросила Марта.
— Нет ничего невероятного в том, что он решил обставить все так, чтоб казалось, что Сигюрвин сам приехал к леднику и замерз там. Правда, одет он был для такой поездки неподходяще, но это уже частности.
— Но в этом есть какая-то незавершенность, — ответила Марта. — В том, как спрятали тело Сигюрвина. И что джип в одном месте, а сам он в другом. Как ты говоришь, это как будто не доведено до конца.
— Возможно, точку в этом поставила погода, — сказал Конрауд. — В последующие дни после того, как Сигюрвин пропал, на леднике бушевал буран. Наверное, им пришлось уходить раньше, чем они смогли осуществить все, что задумали.
Взгляд Конрауда задержался на фотографии класса. Его внимание вдруг привлекло другое лицо на снимке — красивое лицо девушки, сидевшей на полу в переднем ряду. Она была единственной, кто не улыбался, а смотрел на фотографа серьезными глазами. Конрауд не был полностью уверен — но заметил достаточно сходства, чтоб его сердце дрогнуло.
Марта что-то говорила по телефону, но он не слышал. Он думал о словах Йоуханны насчет женщины, которая позвонила Бернхарду, притворившись, будто собирается покупать запчасти — женщины с библейским именем, которого Йоуханна не могла припомнить сквозь алкогольный туман, — женщины, в изменах с которой она подозревала мужа.
— …как будто не доведено до конца? — повторила Марта в трубку. — Дело ведь в этом?
Конрауд не мог оторвать глаз от фотографии.
— Да, — рассеянно ответил он, — ничего не доведено до конца, все грязное и гадкое.
Он был не в силах дотерпеть до утра и вознамерился поехать прямо в Верхний Бредйхольт к Йоуханне, чтобы проверить, подтвердятся ли его подозрения, и лишь потом решать, каков будет следующий шаг. Поспешно распрощался с Мартой и заторопился прочь из школы. Час был уже поздний, движение на дорогах стало меньше, но он не мог терпеть, все время обгонял другие машины, а один раз даже проехал на красный свет.
По пути он думал обо всем, что знал о деле Сигюрвина — а также о том, чего он о нем еще не знал, несмотря на годы расследований, работы, засад, допросов, общения с людьми из всех слоев общества, имевших хоть какое-то отношение к Хьяльталину и Сигюрвину. Разумеется, с обнаружением тела на леднике поступили новые сведения, сужавшие круг поисков, но Конрауд подумал про себя, что, если бы не Вилли — человек, с которым он сам никогда не встречался, расследование, наверное, никогда не пошло бы по тому пути, по которому оно двигалось сейчас.
Он думал о Бернхарде и скаутах, Сигюрвине и девушке с выпускной фотографии, спасательном отряде и пачках денег, спрятанных в кухне у Сигюрвина. О грязной лавке автозапчастей и неудачном браке Бернхарда. О загадочном упорстве Хьяльталина. О делах, в которые Сигюрвин влез и которые в конечном итоге свели его в могилу: каковы они были и почему он так скверно кончил.
Он думал о том, какой отпечаток это дело наложило на его собственную жизнь, сформировало его облик больше, чем он осознавал или хотел осознать, — о том, как неудачное расследование повлияло на него как полицейского, о причине, по которой его когда-то на время отправили в неоплачиваемый отпуск. Это было в один из тех немногих раз, когда он не смог сдержать себя.
Он помотал головой, выругал самого себя и посигналил машине впереди, которая, казалось, целую вечность не могла тронуться на зеленый свет. Он всегда жалел о том, что произошло. Его коллега Рикхард спрашивал: «Ты что, с цепи сорвался?» Видимо, так оно и было, когда он сбегал в свой джип, припаркованный за отделением полиции, принес оттуда монтировку, снова вошел с ней в здание, ворвался к задержанному и уже замахнулся, но его схватили, бросили на пол и не давали встать, пока он не успокоился и не был отправлен домой.
Конрауду не было никакого оправдания, даже хотя задержанный, на которого он замахнулся монтировкой, сам набросился на него, ударил в лицо и сломал нос, так что кровь брызнула, а боль была нестерпимой. Даже хотя этот задержанный обидно обзывал его и угрожал его семье. Даже если он насмехался над ним и отпускал по поводу расследования дела Сигюрвина унизительные комментарии, называл Конрауда «самым жалким слабаком и неудачником во всем этом поганом участке».
Даже хотя того задержанного звали Хьяльталин.
Конрауду надо было вытерпеть все — но он взорвался.
И разлетелся тысячей осколков.
В одну ночь незадолго до Рождества Хьяльталина задержали за вождение в пьяном виде. Он был несговорчив, при задержании сопротивлялся, и его отправили в камеру в отделении полиции — проспаться, и вдобавок взяли у него кровь на анализ — который показал, что он был в состоянии сильного опьянения. Когда Конрауд с утра пришел на работу, он узнал, что тот провел ночь в камере. Тогда Конрауд уже долго не встречался с Хьяльталином и сделал ошибку, решив заглянуть к нему. Он сразу почувствовал, что за ночь Хьяльталин не просох — он все еще был пьян, рассержен тем, как с ним обошлись, и готов вот-вот взорваться. Он тотчас начал выкрикивать в лицо Конрауду оскорбления и обвинил его в том, что он поломал ему всю жизнь.
— Я тебя укокошу, и семейку твою проклятую! — прошипел Хьяльталин, когда страсти накалились до предела. — Слабак сухорукий!
— Заткнись! — проорал Конрауд.
Они стояли друг напротив друга в тесной камере. Их недовольство, копившееся годами, снова поднялось на поверхность и забурлило.
— Вот угроблю тебя, придурок, если захочу! И бабу твою, и вообще всех!
— Если ты…
Но закончить фразу Конрауд не успел. Его застало врасплох нападение. Хьяльталин вдруг наскочил на него и ударил в лицо. Боль была жуткая, Конрауд громко вскрикнул, из глаз брызнули слезы, он почувствовал горячие струи крови. Хьяльталин отшвырнул его к стене, схватил за горло, сказал «Угроблю!», кинул на пол и пинал до тех пор, пока не примчался надзиратель и не ухватил его за шею.
У Конрауда в глазах помутилось от ярости. Он не помнил себя, когда сбегал в машину за монтировкой и набросился на Хьяльталина, который уже сидел в коридоре, и его руки были скованы наручниками за спиной. Конрауд размахнулся монтировкой — удар обрушился на стену и рядом с Хьяльталином, и на пол посыпалась цементная крошка. Нанести другой удар Конрауд не успел: его схватили и повалили.
Хьяльталин не стал писать жалобу на Конрауда — да и тот не стал жаловаться на нападение на сотрудника полиции при исполнении и на угрозы в адрес его семьи. Большую часть своего годичного отпуска он провел с Эртной в Швеции. Она когда-то говорила, что ей хочется обратно в Сткогольм, где она училась своей специальности. Она нашла работу в Каролинской больнице, и в конце февраля они выехали из страны, а возвратились лишь осенью. Спустя год с лишним Эртны не стало, а он уволился.