из лавки. Закрыв за собой дверь, она решительно направилась к своей машине. Конрауд рванулся было выскочить и встать у нее на пути — но не стал. По соседней улице прогрохотал автобус. Салоуме села в машину, зажгла фары — и через миг ее уже след простыл.
Зачем Салоуме приезжала к Бернхарду в лавку так поздно ночью? Чем таким они там занимались? Конрауд пытался сообразить, что происходит. Он в упор смотрел на дверь лавки. Свет там по-прежнему был выключен, и Бернхарда было не видать.
Конрауд не спускал глаз с дверей, словно ожидал, что Бернхард в любой миг выйдет, сядет в машину и уедет. Но ничего не происходило, и Конрауд, перебрав все варианты действий, наконец вышел из машины и медленно направился к лавке автозапчастей. Во дворе и на рабочем месте Бернхарда царила тишина, везде было темно. Фонаря на здании не было, а на ближайшем фонарном столбе была поломка.
Конрауд подошел ко входу, на миг замялся, а потом взялся за дверную ручку. Дверь была не заперта. Его окутала темнота. И страх перед тем, что таится в этой тьме. Он вспоминл рассказы, где действие происходило в темноте.
Он вошел.
— Бернхард?! — позвал он в темноту.
Ему показалось, будто он услышал слабый шорох.
— Бернхард?!
Тот не отвечал.
— Я знаю, что ты все еще тут, — крикнул Конрауд.
Выключателя он нигде не нашел и на ощупь медленно подошел к прилавку. Он попытался вспомнить по своему первому визиту это место, какая там обстановка. Он помнил стеллажи с запчастями и свисающие на креплениях с потолка ряды глушителей, бамперов, крыльев.
— Бернхард! — снова позвал Конрауд, но не получил ответа. И снова ему почудился шорох.
— Я знаю, что ты здесь, — крикнул Конрауд. — Я тебя слышу.
Ответа не последовало.
Он зашел за прилавок и встал там. У него не было уверенности, стоит ли заходить дальше. По какой надобности сюда приезжала Салоуме? Почему они встречались после полуночи?
— Бернхард!
Ответа нет.
— Я знаю, что ты знаком с Салоуме. Я знаю, что она сюда к тебе приезжала. Почему ты не хочешь со мной говорить?
Конрауд на ощупь прошел чуть дальше, к окну в глубине помещения. Оттуда исходил слабый свет, но потом он погас.
— Зачем вы с ней встречаетесь? — выкрикнул Конрауд. — Почему погиб Сигюрвин?
Он приблизился к самому окну. Шорох и скрип, который он слышал раньше, теперь стал отчетливее. По обе стороны тянулись темные стеллажи с деталями двигателей. В нос била вонь железа, смазочного масла и резины. Он осторожно и медленно продвигался вперед шаг за шагом, поминутно оглядываясь на дверь: все-таки он был один, совсем беззащитный, окруженный темнотой.
Он услышал, как за домом с шумом мчится последний автобус, и перед тем, как он удалился, его фары на миг осветили сквозь заляпанное оконное стекло самый дальний закуток лавки. Конрауд в изумлении уставился туда.
И снова стало темно.
Неизвестно, сколько он простоял неподвижно на том же месте — но вот снова раздался шорох. Но он исходил не от Берхнарда — а от рваного целлофанового пакета, который прибило ветром к окну, он застрял в щели и при ночном сквозняке бился о стекло.
Шорох этого пакета был последним, что Бернхард слышал в своей жизни. Его тело свисало с крепления в потолке на тонком канате. Он залез на стеллаж, накинул на шею петлю, сделал шаг в пустоту — и теперь пребывал среди деталей, которые сам когда-то достал из старых поломанных машин и разложил по полкам.
Конрауд содрогнулся. Ветер холодными пальцами перебирал целлофан в окне, и в лавке раздавался шорох, словно заупокойная служба по грешным и осужденным.
Когда Конрауд наконец подъехал к дому Салоуме, начал падать первый осенний снег. Она жила богато: в просторном особняке в Гардабайре, одна, не замужем, без детей. Из всего дома он видел лишь огромную кухню, куда она пригласила его после препирательств у двери. Конрауд настоял, чтоб его впустили, несмотря на поздний час: ему срочно нужно с ней поговорить, и ждать нельзя. Насчет того, что ждать нельзя, была чистейшая правда. Конрауд уговорил Марту разрешить ему поговорить с Салоуме прежде, чем она сама примется за дело: он напомнил, что она ему обещала. Немного поупиравшись, Марта согласилась, но сказала, что времени ему даст немного.
Марте он позвонил еще в лавке автозапчастей. Вскоре туда уже приехала полиция. Про то, что здесь какое-то серьезное происшествие, пронюхали журналисты, и ночную мглу осветили вспышки фотоаппарата.
Конрауд рассказал Марте все, что знал о взаимоотношениях Бернхарда, Салоуме, Сигюрвина и Хьяльталина, начавшихся еще в школе и в скаутском отряде, и о том, как он напал на след благодаря сестре Вилли, о том, как судьба Вилли привела его к Бернхарду, который в свою очередь дал ему выйти на Салоуме.
— Даю тебе десять минут, — сказала Марта. — И не секундой больше.
И вот — он стоит перед Салоуме — годы спустя после того, как в полицию в один холодный февральский день поступило сообщение о Сигюрвине. Это ее он разыскивал добрую половину из тех лет, что провел на своей работе? Владелицу и сотрудницу магазина моды? Он не знал, какие чувства ему испытывать. Упрекать себя за то, что поиск ответов в этом деле давался ему с таким трудом? А может, чувствовать упоение победой? Он не стал спешить. Он не ощущал ни облегчения, ни радости — скорее, скуку и глубокую печаль.
Время приближалось к трем часам ночи. Салоуме еще не ложилась: сказала, что отлучалась из дому. Она беспокоилась и явно была очень удивлена визитом Конрауда в такое неподходяще время суток. Он сказал, что он только что из лавки автозапчастей Бернхарда — и заметил, что Салоуме трудно притворяться, будто ничего не происходит.
— Я видел вас около нее, — произнес он.
— Бедняга… а он… с ним все хорошо? — спросила Салоуме. — Вы с ним говорили?
— Насколько я понимаю, вы с ним дружили, — сказал Конрауд, разглядывая плиту с шестью конфорками, двойной холодильник и двухстворчатую печку среди мрамора и полированного дуба.
— В каком смысле дружили?
— Его жена подозревала, что он ей изменяет. И считала, что разрушительница их семейного очага — именно вы. Что вы с Бернхардом творили вместе?
— Я его знала с детства. Он… мы не были любовниками. Это какая-то ошибка.
— Какое отношение он имеет к Сигюрвину?
— Я сама об этом узнала буквально только что, — забеспокоилась Салоуме.
— Так я вам и поверил! — ответил Конрауд. — Что вы с Хьяльталином и Бернхардом замышляли и из-за чего Сигюрвину пришлось погибнуть?
— Хьяльталин? Он тут вообще ни при чем. Да и я тоже. Это… это просто глупость, что вы так считаете. Как вы вообще до такого додумались?
— Тогда что вы делали у Бернхарда среди ночи?
— Он мне позвонил. Сказал, что он у себя в лавке и хочет меня видеть. Просто умолял. Был не в себе. Говорил, что все кончено. Что вы к нему приходили. Я так и не поняла, о чем он. Только знала, что он боится, что у него какой-то шок, и он просит меня о помощи.
— А почему? Почему именно вас?
— В детстве мы были соседями, — ответила Салоуме. — В одном доме жили. И даже на одной площадке. У него семья была неблагополучная. Его папаша… в общем, он сильно злоупотреблял, и Бернхард с сестрой часто жили у нас. У него сестра была, сейчас она умерла. Потом мы вместе в школу пошли, но потом мама переехала в другой район, и мы перестали общаться, я Бернхарда много лет не видела, но однажды после миллениума у нас была встреча одноклассников, и с тех пор он решил поддерживать со мной контакт. Одно время он жутко пил, но потом завязал. А потом снова запил, стал просто несносным…
— А вы знаете, из-за чего?
— Тогда не знала. Только знала, что ему плохо, что он в депрессии. И лишь сегодня ночью узнала, отчего… почему ему так плохо. И почему ему захотелось со мной общаться. Почему… Это был кошмар! Он мне во всем признался. Я предложила ему поговорить с полицией, и, по-моему, он так и собирался сделать. Прямо завтра. Я вызвалась сходить с ним. Поддержать его. Ему было ужасно плохо. Он вам не рассказывал… о Сигюрвине?
— Мне с ним так и не удалось поговорить, — ответил Конрауд.
— Он уже ушел?
— Ну, можно выразиться и так. Когда вы уехали от него, он решил свести счеты с жизнью.
Салоуме вытаращила глаза.
— Что…
— Бернхарда нет в живых.
— Как?.. Что вы говорите!
— Он повесился в своей лавке.
Салоуме как будто не поняла слов, которые он произнес — и Конрауд понял, что мог бы проявить больше чуткости. Она оперлась на стол, села на стул и все смотрела на Конрауда: непонимающе, вопрошающе, испуганно.
— Я хотел с ним поговорить, — сказал Конрауд. — Но опоздал. Мне очень больно вам это говорить.
— Он… он же собирался рассказать полиции, — недоумевала Салоуме. — Всю правду, без утайки. Он же мне обещал. Он был рад. Рад, что наконец облегчит душу. Ведь он все эти годы жил с этим, а сейчас собрался рассказать, как было на самом деле.
— Что вы сказали, почему он хотел поддерживать с вами контакт? — спросил Конрауд. — По какой-нибудь особой причине? Кроме той, что когда-то вы были знакомы.
— Он хотел быть в курсе, — ответила Салоуме. — Он сам это признавал. Конечно, он знал, что я была с Хьяльталином и оказалась замешана в это дело, а ему хотелось знать, что там творится: расследуют ли это дело до сих пор, связывались ли вы со мной по этому вопросу. Он меня иногда об этом расспрашивал. Мол, как дела у Хьяльталина, с ним ли я сейчас, общаюсь ли с сестрой Сигюрвина. Вот про это все. Теперь я понимаю, что за этим стояло не просто обыкновенное любопытство… Он, бедняга, был совершенно раздавлен. Я помню, он иногда размышлял, что именно там могло произойти, и говорил, что вот так исчезнуть с лица земли значит напрасно погибнуть… Теперь я понимаю, что таким образом он все время просил о помощи.
— Он сознался, что причастен к гибели Сигюрвина?
Салоуме кивнула.
— Он это признал.
— Он совершил это один?