— Это стоило ему жизни, — сказал Хердис.
— Да.
— Этот Бернхард, он… — Хердис не смогла подобрать слов.
— Ему было нехорошо из-за Вилли, — сказал Конрауд. — Это еще одна напрасная смерть. В гибели Сигюрвина он был виновен лишь косвенно. Но он не видел другого пути, кроме как напасть на Вилли. Тайна, которую он носил в себе, сделала его нервным и агрессивным, и в конце концов, свела его в могилу.
— Мне сложно ему посочувствовать, — сказала Хердис.
— Понимаю, что это, наверное, невеликое утешение, но без Вилли это дело никогда не раскрыли бы. Вам надо смотреть на это так.
— Мне это не поможет.
— Ну, может, со временем…
Хердис покачала головой.
— Сколько жизней во всей этой истории загублено зря!
— Наверное, мне не надо было садиться с ним рядом, — задумчиво произнес Конрауд. — Мне надо было сразу же увести его с этого уступа. Я хотел приблизиться к нему осторожно. Думал: а вдруг он…
Он замолк.
— Не знаю, — сказал он наконец. — Лукас же говорил, что он там все хорошо знает, и реку, и скалы, и что он не наделает глупостей. И что он боится этой реки. Он это не нарочно сделал. И полицейские, которые были со мной, утверждают то же самое: что видели, как он встает, а потом он вдруг сорвался вниз. Ничто не указывает на то, чтоб он так поступил нарочно. Моя подруга из полиции, Марта, от меня с этим просто не отстает. Она на меня чудовищно сердита. Наверное, ей бы хотелось, чтоб я тоже утонул.
Они надолго замолчали. Каждый думал о своем.
— Мы все это время несправедливо обвиняли Хьяльталина, — произнес наконец Конрауд с нескрываемой горечью. — Вот если бы он дожил до раскрытия дела! Если бы он узнал, что его репутация восстановлена! А сейчас уже поздно. Все эти годы он говорил правду, но ему никто не верил. Никто! В последние дни я думал о том, каково ему было — этому несчастному человеку. Каково ему приходилось все время. Все эти годы, когда он пытался утверждать, что невиновен, а ему не верили. Я думал о том, какую роль сам сыграл в этом. Как я сам обращался с ним. До самого последнего времени, когда он стал неизлечимо болен. Как в системе произошел сбой. Как ошиблись мы.
— Но вы же не знали, правда? — ответила Хердис.
— Да, наверное, нет, — сказал Конрауд. — Но нам следовало бы лучше понимать. Вот в чем суть. Нам следовало бы лучше стараться. Нам следовало бы догадываться.
Когда Хердис ушла, Конрауд какое-то время все еще сидел в гостиной и думал о Лукасе и Хьяльталине и о том, как можно было бы по-другому направить ход расследования, — ведь сейчас он знал, как все было на самом деле. Тишину нарушил громкий звонок телефона. Он посмотрел на часы: уже давно двенадцатый час, — и решил, что это Марта залила за воротник и ей надо кому-нибудь излить душу. Но он ошибся. Это была Эйглоу.
— Прости, что я так поздно, — сказала она. — Я помешала?
— Вовсе нет, — ответил Конрауд.
— Я тут думала насчет того, о чем мы с тобой говорили. Про наших отцов. Общались ли они. Тебе это для чего-то нужно?
— Не знаю, — ответил Конрауд. — Я сам толком не представляю, что мне делать с этой информацией. А ты считаешь, что это надо?
Они оба замолчали.
— Ты и впрямь считаешь, что они снова начали работать вместе? — спросила Эйглоу. — Ты можешь это как-нибудь установить?
— Я знаю, что они познакомились во время войны, когда оба состояли в Обществе психических исследований, — сказал Конрауд. — После нашего с тобой разговора я размышлял, жив ли еще кто-нибудь из этого общества, кто может знать о них что-нибудь — даже то, стали ли они снова видеться. Но, по-моему, их смерти никак не связаны друг с другом. Я не могу вообразить, какова могла бы быть причина этого.
— Нам надо было бы это забыть, — сказала Эйглоу. — Но все же я… мне это не давало покоя… с тех пор, как ты…
— Да, я понимаю.
— Ты мне сообщишь, если соберешься что-то делать с этими сведениями? Если что-нибудь обнаружишь?
— Сообщу.
— Обещаешь?
— Да, конечно.
— Прости, что я так поздно тебя побеспокоила. Мне не надо было звонить. Тебе же плохо.
— Нет, ничего страшного, — ответил Конрауд.
— Почему… что тебя огорчает?
— Мне хорошо. Ничего меня не огорчает.
— Точно?
— Да. Точно.
— Что случилось на этом скальном уступе? — спросила Эйглоу.
— Несчастный случай. Он упал в реку.
— Это было что-то другое.
— Нет, не другое.
— Ну, как хочешь, — запальчиво сказала Эйглоу и попрощалась.
Конрауд погладил себя по больной руке, вспомнил слова Эйглоу и еще раз перебрал в памяти все, что произошло на уступе. Он гнал от себя эти мысли, уж больно неприятными они были, но они пробуждались при малейшем поводе. Например, вот сейчас — Эйглоу. Она была права, каким бы образом ей ни удалось в коротком телефонном разговоре почувствовать, каково у него на душе. Когда он смотрел, как спасательный отряд старательно разыскивает Лукаса в реке, его охватило сожаление, и постепенно в его душе угнездилось чувство вины.
Шли дни, страсти улеглись, и его объяснение всех устраивало. А также свидетельство тех полицейских. А также и показания людей, которые находились на противоположном берегу и видели, как Лукас оступился, а Конрауд изо всех сил пытался его спасти и сам чуть не упал в Эльвюсау. Полицейское начальство ничего не стало предпринимать. Очевидцы видели только то, что при таких необычных и страшных обстоятельствах могло считаться естественным. Конрауд протянул пострадавшему руку помощи.
Но сам Конрауд знал, как все было на самом деле: он сознательно протянул сухую руку, понимая, что от нее проку будет мало. И что это так и останется тайной.
Теперь о том, чтоб он смог уснуть, не могло быть и речи. Он до утра поглаживал сухую руку и ворочался. Пялился в потолок и думал о Вилли, лежащем на улице, о нападении на своего отца у Скотобойни, о тревогах матери, о Полли, рыдающем на холме, о ясновидце Энгильберте и его дочери Эйглоу, о Бернхарде, висящем под потолком в лавке автозапчастей, о том, какой удивленный взгляд был у Лукаса, когда он ухватился за его сухую руку.
О страдании, отразившемся на его лице, когда он заглянул в глаза смерти.
Он представлял себе Хьяльталина в тюрьме. Прозрачно-голубые глаза, глядящие на него с больного лица — словно два оазиса в пустыне. «Если ты его когда-нибудь разыщешь, — сказал на прощание Хьяльталин, — отыграйся на нем хорошенько. Сделаешь это ради меня? Отыграешься на нем за то, что он устроил мне?»
Лишь когда Конрауд наконец заставил себя думать об Эртне, на него снизошел покой. И как иногда, когда ему бывало плохо и он сильно скучал по ней, к нему подкрались чарующие звуки песни «Весна в лесу Вагласкоуг»[30], и он незаметно провалился в сон без сновидений, вспоминая мягкий песок Нёйтхоульсвика и детей, играющих у воды, и поцелуй, пахнущий цветами.
Вилли пришел в сознание, и ему показалось, будто кто-то приближается к нему сквозь метель: медленно, осторожно. Он услышал, как скрипит снег, ему почудилось слабое дыхание. Он приоткрыл глаза: никого, только слепая пурга. Однако он чувствовал, что к нему кто-то подошел, он не один — и от этого становилось легче.
Вскоре он снова очнулся и увидел, что кто-то сел рядом с ним и держит его за руку, и ощутил на своей холодной руке тепло, а лоб ему гладила теплая ладонь.
Он не видел, кто это, но ощущал, как на него нисходит удивительный покой, и ему стало легче от того, что он не одинок, что кто-то присматривает за ним, заботится о нем.
Когда он проснулся снова, то увидел сквозь пургу, что перед ним старушка, живущая на этой улице. Она жалела его и что-то говорила (он не слышал, что именно), и то были слова утешения, которые тронули его, и ему показалось, что все будет хорошо, потому что она будет рядом. Он попытался рассказать ей, кто на него наехал: он на миг увидел, кто был за рулем и узнал того, с кем разговаривал в баре, и это был тот самый человек с Эскьюхлид.
— Мне… холодно, — прошептал он.
Старуха положила его голову себе на колени.
— Тихо, тихо, баю-бай, — сказала она.
Его силы были на исходе. Он слышал как будто в отдалении, что старуха поет припев старой колыбельной.
А потом все смолкло.
— Бедный ребенок, — прошептала старуха. — Бедный мой ребенок…