– А где Надежда Ивановна? – спросил Чичагов.
– Уехала, – ответил Жеребков озабоченно, – к тете уехала. Дача эта. Говорю ей: «Ведь это подонки общества, морали никакой. Подумай, что поют». Представь, а она мне отвечает: «Как весело там!» Понимаешь? Но я с нею битых три часа говорил, доказывал, говорил о прогрессе, цивилизации и в конце концов убедил ее. Убедил. Согласилась наконец и уехала отдохнуть от этого соседства…
– Ну, брось, – говорит Чичагов. – И что ты сидишь здесь один взаперти?
– Работа, брат. Пишу. Пишу письма. Женщинам. Их женщинам, понимаешь. Любовные письма пишу. Посылаю каждый день письма, конфеты… От любовников, понимаешь. Сочиняю, меняю руку. Смотри – сколько… – И он поднял пачку писем на столе. – Утром рано еду в Москву и раздаю знакомым, чтоб передали – кто куда едет. Кто в Киев, Одессу, Петербург. А оттуда они приходят сюда, к ним… Рассылаю конфеты, букеты их барышням… Всё изменилось. Перестали петь. Уже неделю молчат. – И он опять приоткрыл плед и послушал, сказав: – Молчат… Не нравится, значит. Вот увидишь, всех перессорю. Как в банке пауки перегрызутся. Погодите. Тонкая, брат, работа… Ни в одном деле никогда не был так занят, как теперь.
– Ну, брось, – сказал Чичагов. – Пойдем купаться.
В пруду, как в зеркале, отражаются большие деревья, и вечернее солнышко освещает деревянные купальни. Мы прошли по мостику. В купальне пахло водой. На деревянных лавочках одевался какой-то кудрявый молодой красавец высокого роста. Он элегантно завязывал галстук. Надев шляпу и взяв трость, он прошел внутрь купальни, согнулся и смотрел в щелочку соседней купальни. Обернувшись к нам, он весело позвал рукой, сказав:
– Сосед, пойдите сюда.
Александр Григорьевич подошел.
– Посмотрите-ка, – сказал молодой человек, – купаются… Прехорошенькая одна… Интересно. Это я дырочку провертел… – И франт рассмеялся.
– Это что же вы делаете, милостивый государь, – сказал Жеребков строго. – А знаете ли, какая за это ответственность; 136-я статья Устава Особого положения и 232-я Уголовного…
– Пустяки, – сказал, смеясь, молодой франт.
– То есть как – пустяки? Позвольте, позвольте… А если моя жена купается?
– Ерунда. Какая жена. Жена неинтересна, немолода… Вот племянница ваша очаровательна… Я прямо влюблен. Красота. Афродита…
– Какое же вы имеете право?! – говорил, задыхаясь, Жеребков.
– Какое право? Бросьте ерунду. Я теоретик искусства, эстет… Вы же не понимаете красоты. У вас нет возвышенных чувств… Купаетесь с пузырями… Вас не восхищает красота. Вы не эллин, а обыватель… – Он, проходя, сказал мне тихо, смеясь: – Ну и сердитый сосед у нас – я ведь всё нарочно, там никто и не купается.
– Видели? – говорил Жеребков, волнуясь. – Вот этот голубчик с соседней дачи. Какова скотина, а? Слышали, а она с ними познакомилась. Странное время… Нравы – ужас!
Вечером на террасе дачи сидим за столом и едим окрошку. Уже спустились сумерки, на столе горит лампа. Тихо, слышно только, как трещат в траве кузнечики, и пахнет сеном.
На соседней даче послышались голоса, веселый смех и звуки гитары. Жеребков насторожился. И вдруг женский голос запел:
Раз один повеса, Вроде Радомеса,
Стал ухаживать за мной.
Говорит: люблю я,
Жажду поцелуя!
Ну, целуй, пожалуй,
Черт с тобой…
Александр Григорьевич побледнел, опустил ложку и водил глазами во все стороны.
Голос пел:
Дум высоких, одиноких,
Непонятны мне слова.
Я играю, слез не знаю,
Мне все в жизни – трын-трава.
И мужские голоса подпевали: «Ей всё в жизни трын-трава…»
Жеребков встал, бросил салфетку и быстро сказал:
– Едемте, едемте сейчас, едемте в Москву…
Он переоделся и взял под мышки портфель, спустился с террасы и быстро пошел на станцию. Мы пошли за ним. Рядом со мной инженер путей сообщения.
Он мне тихо сказал:
– Вот… Умный человек… мораль одолела. А ведь голос-то – ее! Это племянница пела…
Когда, спеша, мы шли на станцию, были слышны смех и пение с соседней дачи. Мне хотелось вернуться туда, где пели эту ерунду: это веселье сливалось с летней ночью какой-то правдой и радостью жизни.
Прошли годы. Весной утром приехала ко мне высокая молодая женщина – на лице ее были горе и слезы, – и сказала:
– Прошу вас, Коровин, поедемте, попишите его, его часы сочтены.
Я взял холст, краски и поехал с ней. Дорогой купил пучок фиалок.
Худой красавец, еще молодой, лежал на постели. Я положил фиалки к его красивым бледным рукам. Он пристально смотрел на меня, когда я писал. В его прекрасных глазах была видна смерть. Вдруг я увидал – это он, тот франт, который был в купальне в Кускове…
Я сказал ему:
– Помните купальню в Кускове?
Он как-то горько улыбнулся.
На другой день я приехал и увидел у подъезда большую толпу молодых артистов. Прекрасный режиссер Вахтангов умер.
Первая любовь
Был у меня приятель, человек здоровый, роста богатырского, лицо такое серьезное, а сам веселый, смеялся как-то особенно: закрывались его желтые глаза, лицо краснело, и, бывало, так и закатится смехом. Был он архитектор, и звали его Вася. Страсть у него была к рыбной ловле на удочку.
Летом он приехал ко мне в деревню, один, никого не захватил с собой. А в деревне у меня гостил в это время другой приятель, доктор Иван Иванович, доктор хороший, клинический врач. На кожаной куртке всегда носил большой знак доктора медицины. Человек был тоже очень серьезный. Лицо такое ровное, блондин, глаза светлые. Большие баки, расчесывал ровно. Любил живопись. Картины смотрел долго, бывало, скажет: «Да, это не наука…»
Приятель Вася что-то был очень мрачен. Взял стакан чаю и сел у окошка. Глядел в зеленый сад, где звенели малиновки. Хорошо летом в деревне.
– Что, – говорю я, – что с тобой, милый Вася? Ты как день неясный, опечалился чему?
– Да, да-с, – сказал он, опустив голову. – Если бы вы, Константин Ликсеич, были человек серьезный, я бы вам рассказал, а то у вас всегда всё шуточки, а ведь жизнь серьезна. В ней так нельзя, шуточками всё. Приходится подумать. Не знаешь, что и откуда приходит. Вот женщин возьмите. Знаете ли, что они все с гандибобером?
– Как, Вася, что это, гандибобер?
– Вот видите, я серьезно говорю. А вы на шутку хотите поворачивать. Я уже вижу, с вами нельзя сурьезно говорить ни о чем.
– Слушай, Василий Сергеич. Постой. Я, честное слово, не знаю, поверь мне, что такое гандибобер.
– Тогда что же с вами говорить. Вы не знаете ничего. Софья моя была женщина хорошая, правда. А вот, черт знает, что с ней сделалось.
– Что же сделалось?
– Но вот послушайте. Увидите, что.
– Что же, Вася, случилось?
– А то – узнать ее нельзя. Я думал, что нездорова. Нет, не поймешь. Знаете, что она мне сказала?
– А что?
– А то. Вы, говорит, на меня смотрите как на самку. Я думаю: что такое? «Какую самку?» – спрашиваю. А она молчит.
Доктор Иван Иванович встал с тахты. Близко подошел и пристально посмотрел на приятеля Васю.
– А ко мне по делу, – продолжал приятель, – приехал клиент. Я архитектор ведь, дело большое. Всё раньше было обдумано, переговорено. Ну и говорит мне: «Сегодня всё кончим. Приезжайте в ресторан “Прага”. Там мы подпишем условия. Жена моя там будет и зять. Я вас познакомлю с ними».
Деньги-то на постройку у отца. Он мне говорит, а у меня в голове «самка». Сами посудите, расстроился я. И не знаю, почему я и скажи клиенту: «А вот вы на жену как на самку смотрите?» Он встал, скоро простился и уехал. А через полчаса записку присылает – обед откладывается. Ну, хороша штучка?..
И Вася смотрел на меня, прищурив один глаз.
– Пустяки, – успокаивал я приятеля. – Мало ли что. Ну ей кажется, что ты мало отдаешь ей души. Вот уезжаешь от нее.
– «Уезжаешь». Она терпеть не может деревни. Я звал ее, дак не едет! Говорит – тощища.
– Любишь физически, – сказал доктор.
– Позвольте, позвольте, – горячился приятель Вася. – Что такое «души», «физически»? Вот вы, как и она, ерунду порете. Я-то понял, в чем дело.
– В чем же, Вася?
– Ав том, что она в библиотеку записалась. Да-с. И спрашивает меня: «Тебе нравится Катюша Маслова, из Толстого, “Воскресение”?..» Я ей отвечаю: «Нет, придумано. Да и в чем дело?» – говорю ей. Мы раньше читали на даче. А она мне говорит: «Раньше я не понимала, а теперь поняла». И ночью спрашивает меня: «Кто я, по-твоему? Лиза из “Дворянского гнезда” или Вера из “Обрыва”?» Я ей говорю: «Вот что, Софья, прошу тебя, не сделайся ты дурой из Чистопрудного переулка» (я живу у Чистых прудов). Вот вам смешно, а мне совсем не шутки. Понимаете, начиталась. Так озлилась, что уехала от меня к своей матери.
– Неужели на нее так влияет прочитанное? – говорю я.
– Бывает, – вставил доктор Иван Иванович. – Вы говорите, прочитанное влияет. Вот как влияет… Государь приезжал на днях в Москву, знаете ли, войну объявлять. Так вы не заметили, как вся Москва разыгрывала «Войну и мир» Толстого?.. Прочтите-ка первые страницы, не заметили? Да-с. Не заметили? Много есть таких. Прочтут, начитаются и дудят в одну дудку Что прочитал – таким и ходит. Умным таким. А своего ничего нет.
– Не знаю, ничего не вижу тут особенного. Женщина спросила, к какому типу она подходит, – сказал я. – Пустяки, не обращай внимания, Вася.
– Э, да-с. Вы так думаете. Вот и вы финтите, а художник. Какая ерунда получается. Не обращай внимания, говорите. Не обращайте. А вы после этого будете в дурачках ходить у ней. А мне что-то не хочется.
– Верно, – заметил доктор. – Не годится.
– Прав, – сказал Вася, указав на доктора. – Как Софья сказала мне, не знаю, почему, я вспомнил одну Ольгу. Раз я видел ее. Знаете, я взял да к ней и поехал. «Вот, – говорю, – что вышло со мной». А она слушает меня, пристально так смотрит. А я ей говорю: «Я еду к вам, на рыбную ловлю, на Глубокие Ямы. Как хорошо там, на реке». Ольга и говорит, так особенно говорит: «У вас сейчас глубокая яма. Тут, – и положила мне на грудь руку. – Это, – говорит, – вы хорошо придумали, но не всё. Возьмите, – говорит, – меня туда с собой. Или я приеду». Я удивился. «А мать что скажет? Брат и все?» – «Ничего, – говорит, – вы приятелям скажете, что обнову нашли».