В это время пришел крестьянин-рыболов Павел.
– Здрасте, Василий Сергеич, – говорит Павел. – И вот хорошо, в самый раз в Ильин день приехали. Глядел я с горки, на Глубоких Ямах, что сомов играет! Под грозу, знать. Плескают весь омут. Один, ух, здоров, видал я, пудов на восемь. Вот с тебя будет. Боле.
Василий Сергеевич открыл глаза и вдруг сказал:
– Его на утку ловить надо. Знаешь, Павел, на галку жареную поставим, на воробьев. – И Вася, взяв ружье, пошел с Павлом стрелять галку и воробьев.
Пропал Вася на Глубоких Ямах. Прошел день, другой – его нет. Я обеспокоился. Приехал Павел, на лошади и говорит:
– Василий Сергеич приезжать велел на Глубокие Ямы. Ух, и сома поймали. Здоров. Барыня с ими там. Она пымала.
– Я поехал с доктором. У большого леса, который шел в гору, лежали, как зеркала, Глубокие Ямы. С одной стороны из воды, где отражался темный лес, выглядывали бревна старой разрушенной мельницы. Иван-чай лиловыми цветами высился над водой.
Сбоку, у берега, стоял старый сарай, из которого вышла поразительной красоты юная женщина. Светлые волосы, как лен, ложились на щеки, солнце освещало добрые голубые глаза.
Когда я подошел, она, покраснев, сказала:
– Посмотрите, какого я поймала.
Я рассмеялся. Она протянула мне руку, смеясь, говорила:
– Да нет, другого. В воде. Пойдемте. Я ждала показать вам. Я его пущу опять на свободу.
Из сарая вышел Вася:
– Пойдемте, пойдемте. Смотрите, какая штука. Вот так черт.
Когда мы подошли к берегу, девушка потянула веревку и показалась огромная голова сома.
Ольга близко подвела сома к берегу и, наклонясь, говорила:
– Сом, а сом! Я тебя поймала и вот пущу опять. Ступай туда, в омут, к водяному. Когда мне будет плохо, скажи ему, слышишь, сом, а сом! Скажешь?
И странно было видеть это красивое лицо девушки рядом с мордой чудовища, которое смотрело на нее маленькими белыми глазками.
Она отвязала веревку, сказала «Ну, иди», – и толкнула морду рукой. Сом повернулся, пошевелил лентами на своей спине и медленно пошел, пропал в глубине.
В разговоре с сомом в Ольге было что-то красивое и детское.
Доктор Иван Иванович поехал вместе с Ольгой Александровной, а я и приятель Вася пошли пешком.
– Знаете, что, – говорит мне дорогой Вася. – Понять не могу, что со мной. Вот первый раз в жизни чувствуешь, вот в этом месте, – показал он на грудь, – такое чувство красоты, счастья, радости, что никогда у меня не было раньше. Похоже было как-то вроде, когда слышал сонату Шуберта. Но это сильней. Что-то, что не пойму. Так хорошо. В этом месте, вот тут, – показал он на грудь. – Должно быть, тут душа находится.
– Вася. Ты, должно быть, влюблен.
– Что вы, – испугался Вася. – Вот так штука. Никогда не было раньше. Заметьте, всё кругом, всё – лес, небо, дождь шел, – всё по-другому, всё в какой-то неведомой красоте. Всё не так. Всё по-другому. Вот я смотрел, как ходит Ольга. Как она красиво ходит. А она посмотрела мне в глаза, и вдруг вот тут, внутри у меня, сделалось так хорошо, и я поцеловал ее в голову. Подумайте, я сплю на сене, и она близко… А я утром, когда умывались с ней у реки, руку робко поцеловал. Только и всего, что смотрел. Увидал, что она какая-то другая, и так мне хорошо, так хорошо, как никогда не было.
Я увидел, что глаза его наполнились блеском слез.
– Что ты, Вася?
– Простите. Это я так, – сказал он, вытирая платком глаза. – Это первый раз со мной в жизни. – Слушайте, Константин Алексеевич. А не эта ли штука, которая вот тут, внутри у меня, – называется любовь?
– Да, Вася, должно быть, – засмеялся я почему-то. – Это и есть любовь. И представь, притом мне кажется, что у тебя – первая.
– Неужели? – И он, сев на землю и закрыв глаза, смеясь, сказал: – Вот так история. И что они надо мной разделывают – понять невозможно…
Собачий Пистолет
Помню, как-то летом, рано утром в деревне, слуга Ленька подал мне телеграмму:
Вот принес сегодня в ночь со станции сторож Петр. Опоздал маненько. Говорил, что шел после дежурства домой. Так вот на Ремже, у мельницы, только плотину хотел перейти и видит – какой-то мохнатый сидит на мосту у плотины. Увидал Петра-то да так с плотины в омут а-ах!.. Петр думает: «Чего это?» А у его фонарь с собой, он ведь сторож железнодорожный, путь осматривает, ходит с фонарем-то, привык… Он и подошел, где лохматый сидел, и видит: гармонь лежит на мосту, поддевка и четвертной штоф. Он понюхал бутыль, слышит – вином пахнет. Думает: «Глотну». И глотнул разок да и другой, третий… Видит, водка. Нутро у него в радость ударило. Думает: «Чего же это человек в омутину бросился, меня, что ли, напугался?» Поставил бутыль. «Уйду лучше, – думает, – от греха, а то в ответе бы не быть, кто его знает – может, утопился…» Только уйти хотел, а тот ему из омута и кричит: «Что, хороша водочка-то чужая?!» А Петр ему: «Чего чужая, а ты там, в омуту, почто сидишь? Вылезай». Тот вылез, а у его в мешке рыбы что… Это он руками из нор линей здоровых таскает. Глядит Петр, а у его в сквозь волосья – рога кажут… Петр-то думает: «Батюшки… да ведь это водяной…» И от его бегом. Вот и опоздал по тому случаю – с телеграммой.
Покуда Ленька рассказывал, я прочел телеграмму. Написано: «Приедем, вторник. Дог, Николай, Павел, доктор Собачий Пистолет». Подписано: Юрий.
«Что такое, – думаю. – Дог – это Василий Сергеевич, его так назвали за высокий рост и дородство. А вот доктор Собачий Пистолет – непонятно…»
– Да ведь сегодня вторник?
– Вторник, – говорит Ленька. – Эвона! – закричал он, глядя в окна. – Едут, в ворота заворачивают. – И побежал встречать гостей.
Приятели приехали немного озабоченные, с ними новый их знакомый, которого я однажды видел в Москве, в Литературном кружке. Он подошел к нам, когда я ужинал с Сумбатовым, и что-то часто и много Сумбатову говорил. Он писатель – пишет в журнале «Женское дело». Он так скоро говорил, что у него слово за слово застегивалось: «Женское дело» он произносил – «женское тело».
Из себя он был высок, худ, блондин, волосы длинные, приехал в черном сюртуке. Приятели мои все переодевались полегче, так как стояли жаркие дни. У Юрия Сергеевича рубашка шелковая, ворот обшит красными и голубыми петушками, огромный живот перепоясан пояском от Троице-Сергия. Коля Курин остался в белой крахмальной сорочке, но тоже для приличия опоясался ленточкой: ему дала тетенька Афросинья. Доктор Иван Иванович в чесучовой паре. Павел Александрович в зеленом охотничьем камзоле. Василий Сергеевич в шерстяной кофте, на которой штемпель профессора Егера.
– Потому в Егере, – сказал он, – что у меня хронический ревматизм.
Новому знакомому – писателю – я предложил красную кумачовую рубашку. Надевая ее, он сказал скороговоркой:
– В первый раз надеваю эту красную азиатскую рубашку палача… Но что делать, жаркое лето.
Было чудное утро. На террасе моего деревенского дома сидели за чайным столом мои приятели. Чай со сливками, клубника, малина, мед, оладьи.
Шут меня угораздил, взял я со стола из своей комнаты телеграмму и говорю Юрию Сергеевичу:
– Что такое в телеграмме, я не понял, написано: «Доктор Собачий Пистолет…»
И вдруг новый приезжий, писатель, вскочил из-за стола, побледнел, сморщил брови, глядел то на меня, то на Юрия Сахновского.
– Это что такое еще? – сказал доктор Иван Иванович. – Какой собачий пистолет? Я собачий пистолет? Это что еще?
Кругом все засмеялись. Тогда новый знакомый, подойдя ко мне, взял меня под руку, потянул в дверь, внутрь дома. И часто, запыхавшись, заговорил:
– Я… я… Я приехал к вам с этим господином… Невозможно, культуры нет, понимаете… Нет! Глубоко сидит татарщина. Еще Шекспир сказал, то есть Толстой: «Горе невежества…» Я не позволю… Я приехал спасти вас от этих варваров. Вы не понимаете, кто они. Узнаете, но будет уже поздно… Сегодня в вагоне этот субъект, когда ехали, смел сказать про мою жену, окончившую Бестужевские курсы: «Она с придурью…» Как вам нравится?
Он, глядя на меня, говорил без остановки, и с губ брызгали слюни. Глаза вертелись во все стороны. Говорил и останавливался, сложив руки, смотря на меня.
– Успокойтесь, – сказал я, – в чем дело? Это они так… – Наливаю ему из графина стакан воды: – Вот выпейте, успокойтесь, дорогой…
– Я не дорогой, у меня есть имя – Василий Эммануилович. Я в литературу несу и внес, а он смеет мне говорить: «А жаль, что с вас Шишкин не написал дубовую рощу…» А? Как это вам нравится? У меня цепочка на жилете золотая, он спрашивает: «Золотая цепочка?» Я говорю: «Золотая». А он говорит: «Златая цепь на дубе том…» А? Подумайте… – И он выпил залпом стакан воды: – Азиатчина.
– Ерунда, – говорю я ему, – Юрий шутит и надо мной тоже… Вот и в телеграмме написал: «Доктор Собачий Пистолет».
Я пошел на террасу, он встал и пошел за мной. Как только мы показались на террасе, Юрий Сергеевич сказал, показывая на нового приезжего:
– Он ничего. Горяч. Только вот говорил, что жена у него дура была.
Новый знакомый только что взял в это время Ягодину клубники в рот. Он поперхнулся, побледнел, захрипел. Доктор Иван Иванович вскочил, поднял ему голову кверху и стал бить кулаком по спине. Писатель закричал:
– Не позволю! Молчать!
– Ладно, – сказал доктор. – Прошло. А то ведь ягода проскочит в дыхательное горло, ну и ау!
– Я не позволю мою жену!.. – кричал новый гость. – Милостивый государь, моя жена!..
– Какое ты имеешь право, Юрий, женщину при мне называть дурой? – встав и подняв высоко брови, сказал Павел Александрович.
– Что это значит – при мне? – быстро вставил новый знакомый. – Кто вы такой, милостивый государь? А при мне?! Я – муж! Что значит «при мне»? Кто вы? Потрудитесь мне объяснить.
Трудно было что-либо разобрать: все говорили, все кричали. Вдруг около террасы раздался зычный голос Василия Сергеевича:
– Ленька, качай!
И всех нас окатила пожарная кишка. Юрию попало прямо в рот. Поливало всех: и нового знакомого, и милого Николая Васильевича, который кротко молчал.