– Пора ехать, – говорю я.
Лесничий с Дедушкой. Герасим, беря вожжи, обернулся ко мне:
– Лисеич, здесь волки… следы я глядел у реки, на песку… Их четверо, свежий след… Возьмем собаку, а то они тут близко.
Мокрый Польтрон сидел в тарантасе, в ногах, и нюхал воздух, скуля. Я держал его за ошейник.
– Польтрон не поддастся, – сказал я.
– Летом да, а осенью волки смелы.
Темный лес стоит впереди нас стеной. Когда въехали в него, стало свежей. Дорога грязная, в лужах, и тарантас стучит, прыгая по оголенным корням деревьев. Проехали маленький мостик, сбоку межевая яма. Около – столб. На нем, на белом фоне, черный орел.
– Казенник… – сказал Герасим. – Тут ток по весне глухариный. Туда-то, ниже, болото большое.
Навстречу едет телега, сидят четверо татар в тюбетейках, лежат в возу большие кули с товарами. Парнишка-возчик хлестал пару лошадей. Поравнявшись с нами, татары поклонились, поднеся пальцы ко лбу.
– Крепко веру держат, – сказал Герасим. – Вина не пьют. Правильный народ… Честный, не плут. Заметь, Лисеич, есть с тобой нипочем не станет.
– Да неужели?
– Да. У меня стоял один целый месяц. Нипочем не ест. И вот станет на колени, подымет руки и час молитву держит. Как глухой… ни на кого не глядит.
– Скоро приедем, – кричит лесничий.
Мы взяли вправо, по мелкой поросли в колдобинах пиленого леса. Спускаясь с горки, увидали огромный сосновый бор. Внизу стоял дом лесничего. Двор огорожен большим деревянным забором, а перед домом – речка и мост. Спускаемся к мосту.
– Смотри, – говорит Герасим, – вон, в окно, видишь, становой сидит.
У дома нас встретили жена и сестра лесничего, видимо, были рады нам.
– Здравствуйте… а мы-то думали, что запоздался. Вот радость.
Женщины надели чистые платья, хлопотали и бегали впопыхах, ставя на стол угощенье.
У лесничего чисто в доме. Кухня отдельно, спальня тоже. На окнах занавески, икона в углу, стулья, ломберный стол и лавки. На полу циновки и большие, с цветами, часы.
Собака моя сразу подружилась с овчаркой лесничего. Лошадей поставили на двор. Дедушка был рад, что остался с нами.
В соседней комнате у окна, в пальто и в фуражке, сидело чучело станового – маска с красной рожей, с оскаленными зубами. Когда Польтрон увидал – шарахнулся в сторону и, подняв голову, залаял. Потом тихонько подошел, понюхал и, отскочив, опять залаял. Уж очень физиономия невыносимая.
Обед – утки с груздями… Да что говорить! Особенно хороши маленькие опята, маринованные, белые грибы тоже, тетерев с брусничным вареньем, уха из налимов, молоки, гонобобелевый квас. Да, забыл: раки еще, лещ в сметане, маковые лепешки, чай с коньяком, с черникой.
А Герасим готовится на гусей, норовит на вечер к озеру пойти: на перелет. А я устраиваю удочки на налимов, иду ловить с моста живцов на хлеб. Попадаю сразу. Рыба не пугана. Ловлю и кладу их в ведро с водой. Вижу дно реки – песок, и вижу, как идет стая язей: один большой поднялся и схватил хлеб. Попался… рвется на удочке, блестя золотой чешуей. Я вытянул, снял его и пустил; он плеснул в воде, пропал. Из-под моста тихо, как тень, вышла щука – точно оловянная игрушка, – недвижно стояла в воде и пропала мгновенно.
Я вернулся в дом. Опять чай, пирожки с капустой и яйцом, варенье. Красавица-сестра лесничего говорит:
– Теперь я стрелять стала лучше. Коршуна влет застрелила пулей. Было жалко… Только он кур ворует. Ну ничего… поди не грех… Коршун…
К вечеру, забрав снасти, мы с лесничим пошли у большого леса. Огромные ели выпустили корни по берегу во мху, а снизу шел лужок, переходя в болото. Там, где кусты и заросли, подходит река. На фоне вечерней зари резко выделяются ветви темных елей.
Выбрав место на реке, где глубина, мы поставили донные с живцами и жерлицы на щук. Поставили, подошли к лесу и легли на мху, у большой ели.
Тихо… Осенняя зорька розовела. Солнце уходило. Темный лес не колыхнет…
И видим мы, как краем леса идут двое, одетые по-городски. У одного шляпа и в руках зонтик, а другой в картузе, тоже с зонтиком.
– Кто бы это, – тихо сказал лесничий.
– Пойди погляди, уехал ли становой, – слышим мы голос молодого. – Вот черт…
– Да чего он тебе? – слышен голос старшего.
– Ну его… Морда. Сам я видел: Мария Ивановна чашки убирала, а он глядит, зубы скалит. Он холостой тоже, к ней лезет. Отчего, скажи, второй день у лесничего гостит?
– Так мало ли что. А ты иди, скажи: вот, мол, отец прислал… Пирог бисквитный отдашь. Поди, пирог-то весь прокис. Ну, выдумай что-нибудь по делу, про лес поговори.
– Боюсь, он догадается, всё испортит полицейский крючок. Ну и морда. Противный до чего.
– Ты вызови ее и спроси, то и сё, письмо получила ли? Ответ?
– Письмо-то я в чай положил, когда жена лесничего товар забирала в магазине. Может, не нашла. Надо Андрея Ивановича вызвать. Да подите вы…
– Я тебе говорил, сваху надо, а ты свое.
– На кой черт сваха. Да что вы, дядя. Я студент, люблю ее… А вы – сваха…
– Ну вот, второй день с тобой чисто звери по лесу кругом ходим, в стогу живем.
– Поймите же, дядя, не могу я морды этой видеть. Становой он, что ли. Как он смотрит… Глаза лупит, а зубы как у лошади. Ступайте, дядя. Зайдете в дом, поговорите, а я в стогу подожду. Ну потом позовете меня.
Старший пошел, а молодой повернул в лес.
– Это вот кто: Рогожин, студент, – говорит лесничий. – Политехник. Отец торговлю ведет в Переяславле. Двое сыновей. Ну этот, Володя, он к Маше, к сестре неравнодушен. Стихи ей пишет. Когда жена ездит в Переяславль товар выбирать, он письма туда кладет… Вот что: я пойду сейчас, да туда, к становому, и сяду Дверь затворю, а вы ступайте тоже. Когда их позовут, вот я ему и буду говорить, будто становой.
Лесничий скоро пошел домой, я за ним, и сидит в комнате, где чучело станового. Позвали. Входят гости: дядя и студент. Здороваются, ставят на стол бисквитный пирог и конфеты. Вдруг из другой комнаты становой говорит:
– Еще охотники, знать, приехали.
– Не охотники, – отвечают ему, – переяславские гости. Владимир Павлович Рогожин, по делу завернули.
– Рогожин, студент, знаю, пьяница, – протянул голос в другой комнате.
– Как – пьяница! – удивился студент.
– Это кто же говорит-то? – спросил дядя.
– Становой говорит.
– Это совсем зря. Он не пьет, – сказал дядя.
– Мария Иванна тоже хороша. Вот до чего меня замарьяжила. А теперь тебя закрутит. Не верь ей, Рогожин.
Студент смотрел в недоумении на закрытую дверь комнаты, откуда мрачно говорил голос. Мария Ивановна взяла за руку студента и, заливаясь смехом, говорила:
– Не верьте, не верьте, Владимир Павлович. Он чучело, болван.
– Это я-то, становой, чучело! Да я вас сейчас в кандалы закую!
– Это что же такое, – сказал дядя. – Господи, что это делается!
Студент в совершенной ярости бросился в комнату и, отскочив, крикнул:
– Что за черт!
– Что делается, Господи! – кричал дядя. – Пропал Володечка, пропал! Ушлют в Сибирь. Ай-ай-ай, батюшки!
– Постой, дядя, это ведь чучело. А я-то дурак… Мария Ивановна, вот я дурак!
Дядя близко подошел и смотрел на чучело станового.
– Маша, – сказал лесничий сестре. – Поди и похлопочи. Гости-то ничего еще не ели. Самовар сейчас, скорей.
Студент, волнуясь, говорил:
– Мария Ивановна. Ну как это я, не разберешь, вижу, сидит становой, знаете, зайти боялся, думал, помешаю. Простите, знаете, не знаю, что со мной делается. Мария Ивановна, я вот так страдал, так страдал, сознаюсь, я ревновал вас к этому чучеле. Ей-Богу, ревновал. Вот лучше теперь, легче на душе.
Лесничий принес самовар.
– Маша, дай-ка наливочки. Какой становой-то у нас сердитый. А ведь всё Маша, она его завела.
Я-то до чего напугался. Думал, ну, пропал Володя. Вот сердце упало: ведь дядя ему. Хорошо, что чучело, а то бы… беда…
– Да на что он вам нужен?
– Как же, боятся все. Все верят, прямо как живой. С ним жизнь в лесу куда легче стала.
– А вот прохожие шли, говорили: это жених сидит, гостит у лесничего.
– Да, правда, – подтвердила жена лесничего, смеясь. – И я слышала.
– Я становихой была бы… Вот он всё дело испортил. Студент, потому…
И Мария Ивановна, смеясь, выбежала из комнаты. Студент Рогожин встал и тоже вышел за ней.
– Поверил, чудак, – сказал лесничий.
Вскоре вошла Мария Ивановна, за нею студент. Мария Ивановна подошла к столу.
– Что же вы ничего не кушаете? – сказала она мне, взяла кусок пирога, дала моей собаке и, наклонясь, поцеловала ей голову. Лицо ее было серьезно. Она посмотрела влажными глазами и сказала мне:
– Судьба…
И вышла снова. Студент за нею.
Странно, но как будто что-то прекрасное улетало куда-то далеко, далеко…
Гости уезжали, говорили: «До завтра, прощайте, до свиданья». Проводив гостей от ворот, Маша и семья пошли в дом. А я устроил фонарь, осветил холст и начал писать дом лесничего, а за ним темный лес. Сбоку, у края леса, выглядывал месяц.
Тихо кругом. Вижу, идет Герасим. На нем висят убитые гуси.
Зимняя сказка
Не спится.
В окно видна темная ночь. Вдали на башне чужого города пробили часы, медленно и тоскливо.
И вспоминает душа, что далеко-далеко, там, в ночи, спят леса, долины. Печально, бедно… Вспоминается деревня под снегом, угрюмо, безотрадно. Снега, снега…
Едешь дорогой, сыплет метель. Кутаешься в шубу, думаешь: не замерзнуть бы. Кругом снежная мгла…
– Что ж, – говорю возчику, – переехали реку-то али нет?
– Явный фахт, – отвечает возчик Батранов, – знать, переехали.
– Но постой, – говорю, – какой явный факт? Значит, ты не знаешь.
– «Не знаешь»? А кто знает-то? Видишь чего, метет пурга. Естолько не видать. Она-то знает, грех неровный, привезет… – сказал он про лошадь.
Останавливается. Бросает вожжи. Слезает. Идет смотреть впереди лошади дорогу, пропадает в темноте. Возвращается, опять садится, поворачивает лошадь назад. Слышно: «Ну, ну, грех неровный, трогай, не бось».