– Батранов, – говорю, – три часа едем, что же, не заплутать бы?
– Ничего… Я сам вижу, что долго. Мне бы у оврага-то свернуть, да на Некрасиху. Я покороче вздумал – чистяком, а вот что…
– Смотри, Батранов, Новошутино бы не взять, там уж никуда не доедешь… Куда же ты повернул опять? – беспокоюсь я.
– Да глядел я, заметно, Лисеич, что болото, значит, на Алексея Захарыча надоть. Ежели на него выйдет – погреемся.
– А говорил – довезет грех неровный.
– Не бось, Лисеич, не замерзнем, стужи нет большой, чертоводит маненько. Ничего… А вот и лес, правильно.
Лошадь стала.
Перед нами – лес, большие ели, метель повернула вбок. Батранов вылез опять, пошел вперед и кричит мне:
– Знать, казенник, чаща – не проехать!
Опять сворачивает назад. Становится как-то одиноко, жутко. Батранов говорит:
– Вот что, Лисеич, – водит…
– Как же быть? – спрашиваю я.
Батранов хлестнул лошадь и крикнул: «Свят, свят, рассыпься, сила вражья!»
Лошадь побежала рысцой и повернула влево. Внизу, вдали, блеснул огонек.
– Мать честная! – крикнул Батранов. – Ведь это круча. К Егору попали. Это ведь что, – возчик рассмеялся. – Егор – явный фахт. Постой, я поведу лошадь.
Он опять вылез и, взяв под уздцы лошадь, повел ее круто под гору.
Егор Васильевич – ученый лесник казенного леса. Огонек приближался, ясно показался дом лесничего. За частоколом лаяла собака.
Подъехали к воротам, вылезли, ноги у меня застыли. Стучим в калитку.
– Кто такой, чего надо? – спрашивает за воротами грубый голос.
– Отворяй, свои, – кричит Батранов. – Заплутали, Лисеич приехал…
Слышу голос Маши – сестры лесничего:
– Кто там?
– Маша! – кричу. – Послушайте, не бойтесь – это я.
– Кто – вы-то?
– Константин Алексеевич!
– Да неужели? В такую ночь!.. Как это вы?
– Сейчас, – доносится со двора.
Мы дожидаемся. Слышно, подходит человек, отворяет засов и, хрипло смеясь, говорит:
– Вот вы. Эка что, Ярлычева-то нету, в город уехал.
Отворяются ворота, Батранов въезжает. Иду в крыльцо. Собака прыгает, ласкается.
– Шарик, – говорю, – здравствуй, Шарик.
Собака, узнав, сует мне в руку холодный нос.
Накинув шубейку, встречает сестра лесничего, Маша. В доме тепло.
– Заплутали, значит? – говорит Маша. – А на праздник вспоминали вас, братец писать хотел вам: «Приезжайте, волки к воротам подходили». Самовар поставим, озябли, поди.
Маша и мать ее, Дарья Петровна, хлопотали, ставили на стол варенье, пирог, маковые лепешки, ветчину, водочку в бутылке, чтоб погреться. Маша наливала чай.
Я заметил, что Маша изменилась. Лицо у нее стало бледное, грустные глаза.
Маша вышла в коридор за сливками.
– Вот, – сказала мне Дарья Петровна, мать Маши, – помните студента, – замуж Маша вышла, помните? Вот вернулась к нам…
– Что так? – спросил я.
– Нехорошо… – ответила мать, – краснобай, пустой человек. Маша намучилась и ушла.
Я взглянул на Машу, когда она вернулась. В лице ее была печаль, какие-то будни.
После чая возчик Батранов пошел спать в кухню.
Маша принесла простыню на сено, принесла подушки, и я лег в большой горнице на полу. Устал и заснул.
Ночью слышу голос Маши:
– Встаньте, поглядите в окно – волки…
Я вскочил с постели. Маша наклонилась и, заставив меня наклониться, повлекла меня к окну. На фоне синего снега у ворот, снаружи, сквозь мерзлые окна я увидел – двигались, как тени, мрачные, горбатые силуэты волков. Их было два. Блеснули внутренним блеском глаза и потухли.
При мутном свете зеленой лампады грустное молодое лицо Маши, с полуоткрытым ртом, казалось мертвенно-бледным.
– Вон еще… – шепчет Маша.
– Маша, я выстрелю в них с чердака.
– Как хотите, – сказала она. И прибавила: – Нет, не надо, с ними мне веселей…
Маша пристально смотрела на меня.
– Маша, – начал я и осекся.
– Ну да, ушла я от мужа, помните, при вас он приезжал в запрошлый год? Мы под венец в город уехали, помните?
– Что же, Маша, случилось? Вы такая веселая были.
– Да вот, не стерпела. Много у него в городе знакомых. Он всё по гостям, и к нам гости. Он разговорчивый такой. Вижу я, что со всеми там, разными знакомыми барыньками-курсистками, заговаривается, и на всех у него глаза горят, вот как у волков! Каждую ночь из гостей поздно приходит, вином пахнет. Со мной ни слова. Я говорю ему: «Петя, ну скажи мне что-нибудь. Чего ты молчишь?..» Он говорит: «Ты моя лесная женщина, ундина. Я тебя люблю иной любовью, природой своей, вольной страстью. Ты не поймешь этого. Я люблю – от тебя пахнет лесом. Но есть другое, есть идейные женщины, они – город. Я не могу жить в лесу, я человек свободы».
И стало мне ясно, и удивилась я себе: что это со мной случилось? Когда он раздевается около, глядит в очки – рот у него большой и плоский, высокие плечи, с которых он снимает помочи, уверенность какая-то в лице… Ложась ко мне, улыбаясь, громко говорит: «Ну, здравствуй, мой лес». И до того мне делалось противно, что я спросила себя внутри: кто этот человек, что-то он? И не дурак ли? Когда он ест, какая-то уверенность всегда, какая-то снисходительность ко мне – я не могла есть с ним. Мне хотелось не раз ударить его. Но я сдерживала себя… – Маша наклонила голову и вдруг, подняв лицо, обняла меня за шею и сказала у самого моего лица, заплакав: – Поцелуйте меня, Константин Алексеевич, как хотите… немножко будет лучше… Только не жалейте меня…
И матовые губы Маши прикоснулись к моей щеке.
– Что ты, Маша?.. – спросил я, удивленный.
– Любовь не волчья, другая любовь, которая давно была во мне здесь, в лесу, в этом лесу… – прошептала Маша.
На мерзлых окнах в кристаллах узоров отразился начинающийся рассвет.
– Маша, – сказал я, – постойте здесь, у окна, я сейчас достану краски, холст, напишу вас с окном морозным, может быть, тени волков в эту предрассветную темноту.
Маша молча кивнула головой. Я быстро старался брать краски в мутной комнате, схватить настроение этого куска жизни.
Вскоре подъехала к воротам лошадь.
– Братец приехал, – сказала Маша. – И, накинув шубейку, выбежала в сени.
– Лисеич! Вот рад! – сказал, входя, лесничий. – Батюшки, чего это, ты Машу написал? А я письмо послать хотел – волки опять подходят к дому, Шарика им достать охота, а он умный, не дается.
«Ушла ночь», – подумал я.
Мать и Маша опять хлопотали, самовар на столе, просфоры из города. Умываюсь ледяной водой, валенки подает мне Батранов.
Осветился лес, ушла ночь, и с ней Маша, в таинственную сказку…
Батранов поит лошадь, к лесничему пришли мужики. Он деловито дает им билеты на порубку в лесу, считает деньги. Всё другое – дневное. А Маша разливает чай – тоже другая.
Уезжая, прощаясь, я видел ласковые глаза Маши. Она вышла за ворота провожать меня. Я уезжал от чего-то близкого, родного…
В чужом городе вспоминаю лес в инее мороза, тени волков, помертвевшее милое лицо… Маша!.. какой прекрасной и таинственной небылью-сказкой живешь ты в памяти моей!..
Звериные тайны
Как-то давно летом в Москве ко мне пришел мой знакомый, Бартельс, охотник-рыболов, и позвал меня ловить рыбу на удочку-спиннинг и для того поехать с ним в Фаустово, недалеко от Москвы, на Москва-реку, где была большая плотина.
Среди больших полей широкая Москва-река в запруде синела в прекрасный солнечный день. Через плотину с шумом падала вода. Внизу река несла от плотины свои воды. Над поверхностью нижнего омута плескалась большая рыба. Это был тересняк. Он еще звался «ерех», «белизна», «конь». Эта большая рыба, наподобие судака или даже лосося, была со светлой серебряной чешуей и на спине имела большое перо. Она не очень ценилась, ее коптили, продавая за сига. Дешевая рыба.
Хорошо пахнет водой, лугами, сеном. Я приготовил снасть и вижу, как на широкой поверхности реки всплеснула большая рыба, распуская по воде круги.
– Это шереспёр играет, – сказал мне Бартельс.
Приятно сидеть на плотине; под ногами падает вода. Берег – песчаная отмель, и на нем небольшие, изящные белые чайки. Поднимаются над водой, останавливаются в воздухе, протяжно покрикивая, потом спускаются к самой воде так грациозно и легко. Маленькая чайка тихо летит над поверхностью реки…
Загляделся я на чайку и вижу: под ней, в воде, у самой поверхности, плывет большая рыбина. Эта рыбина вдруг сразу извернулась и ударила по воде, а чайка тут же поймала в воде маленькую рыбку и улетела на песок.
С берега, смотрю, поднимается другая чайка, тоже высоко взлетает и смотрит вниз на воду. А под водой я опять увидел большую рыбу, которая плыла за ней. «Что же это такое? – подумал я. – Чайка осматривает воду, видит мелкую рыбу, опускается на воду, ищет шереспёра и ведет его, чтобы он ударом по воде приглушил мелкую рыбешку: выходит, вместе охотятся…»
Я гостил в доме своего друга и профессора, прекрасного художника Василия Дмитриевича Поленова.
Мы часто гуляли с ним по берегу Оки, которая текла внизу его дома. Я как-то заметил на берегу этих чаек и рассказал ему о своем наблюдении на плотине, в Фаустове.
На другой день я взял удочку-спиннинг и блесны и пошел с Поленовым туда, где накануне сидели чайки. Я закинул спиннинг и поймал шереспёра. Крупная рыба билась на удочке, я вытащил ее на песок. Маленькие чайки летали надо мной, отчаянно крича, в волнении: я поймал их приятеля-охотника. Они просто плакали, подлетая близко ко мне. Я освободил рот шереспёра от крючка и пустил его в реку обратно. Чайки успокоились. А когда, через час, я поймал там на блесну щуку, чайки не обратили на это никакого внимания.
В Москве на Трубной площади, где по воскресеньям был базар, шла торговля охотничьими принадлежностями, ружьями, птицами, голубями. Крестьянин предложил мне однажды купить гончую собаку. Собака была красивая, большая. А другой продавец держал на руках непородистую уродливую таксу с кривыми лапками.