– Купи, барин, собаку, – сказал он, – она зайца гонит.
– Как – зайца гонит? – удивился я.
Маленькая такса жалостно смотрела на меня карими глазками. Я купил и таксу, привез их к себе в деревню. Они как-то сразу привыкли ко мне. Я собачий человек, а собаки чувствуют, кто их любит.
В деревне у меня хорошо. Мой охотник, пойнтер Феб, не обратил на новых собак особого внимания, но деревенская собака, дворняга Шарик, у которого хвост был завернут невероятным крючком, веселый, сразу подружился и с таксой, и с гончей – ее звали Бурмистр.
Шарик – собака невозможная: целую ночь на месяц лает, не дает спать. Ничего не поделаешь: выпустил я ночью Бурмистра и таксу – Шарик замолчал.
А утром Дедушка – сторож моего дома – говорит мне:
– Новые-то собаки наши, гляди-ка, какого зайчину-русака пымали. Из лесу притащили. Во собаки!
Днем собаки спали, свернувшись. Устали за ночь. Но когда кто-либо из крестьян ехал или шел мимо сада, Бурмистр, такса и Шарик просыпались и лаяли: сторожат меня. Каждого проезжего считают долгом облаять ужасно, будто так обязательно надо. А к вечеру опять пропали.
Дедушка зовет меня утром:
– Гляди-ка. Наши-то опять зайчину тащат.
Заяц-русак лежит у крыльца, а собаки, высунув языки, стоят около. Смотрят. Вот мы какие, собаки-то. Опять принесли. И опять русака!
– Как же это они зайца поймать могут? – удивляюсь я.
Дедушка тоже говорит:
– Кто их знает, хитрость какая? И махонький-то этот, такс криволапый, тоже тут.
Каждое утро собаки притаскивают зайца. Дедушка доволен. Говорит: «Чудное дело!» – и кормит собак хлебом.
Пришел мой приятель, охотник-крестьянин Герасим Дементьевич. Тоже дивился.
– Чудно́е дело, – говорит. – Где же зайца поймать в лесу? Да и в болоте если – трудно. А пошто махонький, кривоногий, с ними? Как он поспевает? Не борзые собаки. Чудно́е дело… И заметь, Лисеич, всё русаков таскают. Прямо удивление.
Вечером поздно Герасим вернулся ко мне.
– Ну, – говорит, – и собаки! Видал я, как они работают. Диву дался. Бурмистр в моховом болоте идет, косолапого маленького за собой ведет. Причует след, и косолапый залает тоненьким голоском, до того чудно, и по следу бежит. Ну где же ему! Заяц думает: что такое? – отбежит немножко и сядет. А косолапый ближе. Заяц опять бежит. Чудно ему. А Бурмистр и Шарик залягут в кусты. Прямо на ходу. У русака-то ход прямой. Понимают. Косолапый всё бежит да лает. Гонит, значит. А заяц тихонько от него прыгает. Да прямо Бурмистру в лапы. А Шарик тут. Они его – цоп! Вот ведь плутня какая, подумаешь! Сговорились. Дожидаются потом косолапого и несут добычу домой. Тебе, значит, хозяину, служат. Ведь не едят, заметь. Какое дело! Почему так русака выбирают? Понять нельзя. Потому, значит, у русака ход прямой. Вот что, Лисеич. Подумай, как у них башка работает.
Я уехал из деревни в Москву и узнал с огорчением, что таксик пропал. Пастух сказал, что его волк унес. И кончилась собачья охота на зайца.
Дедушка мой тужил, качал головой, говорил:
– Ну и собака была! Хошь кривоногая, а ума в ней что́. Да, зайчины я поел досыта. Да и шестнадцать рубликов со станции за зайчину набрал. Спасибо кривоногой. Царство ей… Тьфу! Нельзя так про собаку, – и Дедушка плюнул.
На выставке куроводства в Москве я купил гнездо японских кур – петуха и четыре курицы. Маленький белый петушок и белые маленькие куры. Петух, сердитый и гордый, так петушится около кур, себя показывает, важно, как султан в гареме. Ночью ровно в 12 часов кричит «ку-ку-ре-ку». Почему петухи вообще кричат ночью – неизвестно.
Привез я этих кур в деревню к себе, и через неделю их всех перетаскал ястреб.
– Курятник таскает, – сказал мне мой сторож, дедушка Афанасий, – ястребина здоровый, белый, чисто серебряный… Большой, как орел.
В версте от меня, на берегу реки, среди порубки лесной, стояла высокая сосна: оставлена была одна сосна, седая, гнилая, и на обнаженной верхушке ее сидел большой серый ястреб. Со мной не было ружья. Под сосной я увидел много белых перышек и оторванных крылышек в крови. От моих кур японских. Я посмотрел наверх: «Это ты, красавец, моих кур воруешь. Ну, погоди…»
Я пришел домой, взял ружье, зарядил крупной дробью, надел длинное пальто, спрятал под пальто ружье и пошел к сосне. Только я вышел из лесу, ястреб, увидав меня, раскрыл белые крылья и улетел. «Погоди, – думаю, – не уйдешь». Опять дома переоделся, взял шапку у Дедушки, надел рваный тулуп, взял ружье, спрятал под тулуп, пошел. Сидит ястреб на сосне. Увидел меня, улетел.
Я ружье спрятал в хворост неподалеку от сосны, на другой день переоделся в кацавейку, надел картуз, шею завязал шарфом. Взял корзинку, вроде как за грибами. Пошел к сосне. Ястреб увидел меня и улетел.
Через неделю я пошел пешком на станцию. Думаю: пройду округою, заверну к сосне, посмотрю. Очень меня ястреб задел за живое. Иду, вижу: сидит на сосне, не летит. Подошел к самой сосне, а он сверху и смотрит на меня. Я свистнул – хоть бы что. Поднял шишку с земли, бросил. Ястреб никакого внимания на меня. Я хлопнул в ладоши – ничего, не улетал. Ходил кругом сосны, искал камня. Камня нет. Ушел на станцию. Там получил письмо, послал телеграмму и вернулся домой – жалуюсь Дедушке:
– Ястреб, что кур-то наших таскает, вот что со мной делает. Как бы застрелить его?
– Эк, да, – смеясь, сказал Дедушка, – он те знает. Ежели бабой переоденешься, ну тады еще можно думать, что застрелишь, а то он хитер. Вор – потому, но и зорко видит.
Верно, думаю. У тетушки Афросиньи попросил одежу, платья; она всё принесла мне в узле. Переодеваюсь, надеваю башмаки, юбку, кофту, платки навязываю, другим платком завернул бороду, усы, оделся, посмотрел в зеркало – похож на бабу, похож. Взял корзину, а ружье в юбку запрятал и пошел. Ястреб увидал и улетел.
Когда я шел домой, деревню обошел: бабой одет, неловко – узнают.
Жалуюсь охотнику Герасиму, приятелю своему, тот смеется. Говорит:
– Хитер он, видит, что ты, понимает. Погоди, – говорит, – я его хлопну.
Через неделю пришел Герасим.
– Чудно́, – говорит. – Ну и ястребина! Не подпускает нипочем, не подойдешь. Я с ночи сидел, утра дожидался. «Прилетит, – думаю, – сядет на сосну». Картечью зарядил ружье. Вижу – летит. Не сел, высоко пролетел. На-ко вот что. Я залез в хворост, забился, сижу. Почему он? Видит, что ли? Только летал высоко, а не сел. Этакая птица хитрая.
Лето, погода хорошая. Приехали ко мне из Москвы приятели – гости. Обед устроил на террасе, которая выходила в большой сад. За обедом гости, разговоры, смех. Вдруг рядом, у самой террасы, мелькнули с шумом перед нами большие серые крылья, прямо сверху, и огромная птица схватила курицу, быстро поднялась и улетела. Все удивились, выскочили из-за стола в сад, ястреб уж был далеко, и видно было, как в когтях у него висела добыча.
– Ну и ястреб, – удивлялись мои гости, – прямо около нас схватил.
Разбойник-ястреб живет недалеко, а ничего с ним не поделаешь.
К вечеру ко мне пришел какой-то парень с большим мешком за спиной. В мешке что-то ворочалось. И говорит мне парень:
– Лесничий прислал вот. Велел отдать вам птицу, что в мешке. Большенная птица, глаза – как у машины. Сердитая, а смирная, ничего.
И он, развернув мешок, вытащил огромного филина. Филин, мигая большими круглыми глазами, смотрел на нас, поворачивая голову. Чудовищно огромный филин.
– Надо его посадить повыше, а то бы собаки не загрызли, – сказал парень.
– На беседку его, – говорили друзья. – Вот там, в елках.
Филина посадили на крышу беседки.
– Нет ли мелку? – сказал парень.
Достали мел, и парень от лап филина провел мелом черту по крыше до краю беседки.
– Теперь не улетит, – сказал парень, смеясь, – на веревке жил у лесничего. Вот будет думать, что и тут за ногу привязали. Дурак потому. Нипочем не улетит.
Филину дали мяса. Он распустил огромные крылья, почуяв мясо, и как-то особенно защелкал и зашипел. Мясо глотал большими кусками. Но тут же я увидал, как над ним с беспокойством летали птицы: сороки, вороны, голуби, и через десять минут, неизвестно откуда, взялся ястреб. Птицы кричали и кружились над ним в выси. А филин поворачивал голову, даже как-то совсем назад, и щелкал. Высоко над филином я увидел и злодея своего, белокрылого ястреба. Кучи птиц летали над ним.
Наступила ночь. В полночь филин таинственно крикнул «Фу-фу! Фу-фу-фу-фу-у-у» – громко и жутко. Но, странно, петух, который всегда с курами на нашестах кричал ночью «ку-ку-ре-ку», – молчал. Услышав крик филина, мой ручной заяц заволновался ужасно, забился за диван и не вылезал.
Утром я хотел пойти кормить филина, пришел на кухню, а Дедушка говорит мне:
– Эва-та, наш-то, леший, улетел. Ночью. Знать, птицы его одолели больно, чего всё время над ним кружат. Хотят его одолеть. Да где ж им этакого. Улетел.
Я пошел в беседку и вижу внизу, в траве, большие распростертые серые крылья разорванной птицы. Это был белый коршун. Я с удивлением смотрел на него. Ночью был, видно, бой между коршуном и филином, и филин одолел.
Поздней осенью, ночью, меня будит мой приятель, Василий Сергеевич Кузнецов, говорит:
– Слушайте, слушайте, что делается! – и смотрит вверх на потолок.
На крыше дома раздался громко и жутко крик филина.
– Это филин, – говорю я ему с удивлением.
– Ну, знаете, берите-ка скорее ружье. Хороши птички тут у вас живут. Лешим орет. Я-то думал – что такое? Понять нельзя. Каждый раз, как ни приедешь, что-нибудь особенное.
– Пойдем посмотрим, – говорю я.
Одевшись, мы тихо вышли. Темная ночь. На крыше дома таинственно горели глаза филина.
Он защелкал, поднялся с крыши, и могучие его крылья прошумели над нами.
Сидел пастух на лужке у лесочка. Седые пряди волос падали на загорелое лицо старика. Около него лежал рожок, – свирель, длинная дудка, обмотанная лыком.
– Твоей работы свирель? – спросил я старика.
– А как же, в ей самая хитрость. Туго вот, в свистульке, в горлышке. Вишь вот, завернута – берегу ее, а то…