– Хорошо играешь ты, старина. Слушаю я поутру. Красиво. Сам ты выучился?
– Эка, сам. Поди тут. Сам. Рожок-то сработать – издавна идет. Да нестара принята игра, еще от отцов и дедов перенимали. Давно друг дружке передают, пастухи-то. Давно это в рожок играли. И-их, давно. Скотина рожок любит, то-то. И звери любят, и птица.
– А вот когда ты играешь, что же, небось, тоже слушают?
– Верно, вот журавли любят. Это да. Видал, пляшут, и вот чудно́. Птицы тоже любят. Да заметь еще – волчица любит. Видал не раз – слушает. Волчата любят, высунутся из-под хвороста и слушают.
– Ну что же, поймали их, поди? – спросил я. – Волчат-то?
– Не-е, пошто, это свои.
– Как – свои? Да что ты, дедушка, – удивился я.
– А как же, вестимо, свои. Вот тут сейчас, в болоте, волчиха с волчатами. Вот около нее и овцы ходят – знают ее, вся скотина знает. Рядом ходят. Знают, что своя, не боятся. Она тоже нашу скотину сторожит.
– Как – скотину сторожит?!
– А вот сторожит. Тут-то хитрость ее: она доброй ходит, прямо вот рядом с овцами, сама как овца. На меня поглядывает – вот, мол, я какая-такая. Понимает, умная, смекает. Ежели сбалует здесь, что утащит, украдет овцу, я скажу мужикам – знаю, где волчата-то ее. Ну волчат тады и убьют. Потому она ходит грабить далеко, туда, в большие стада, где волков близко нет, и тащит оттуда добычу. А здесь не станет нипочем и от других бережет, других волков гонит. А то на нее подумают. Она боится: убьют волчат-то. И вот, заметь, и дети ее, волчата, когда вырастут, тоже эту нашу скотину не тронут нипочем. Так у них положено. Я давно пасу, сызмальства. Всю повадку волчью знаю.
– А хорошо бы, дед, посмотреть на волчат.
– Не найдешь, – ответил пастух. – Ты пойдешь, а им знать дадут. Они меж собой говорят. У ней, у волчихи – стража.
– Какая стража?
– Вот какая: умственно всё сделано. Значит – болото, кочкарник, топь. Лесок, сосенки малые, потом речка сухая, и тут ее выводок – волчата. И тут же и гнезда журавлиные. А журавль завсегда чередом на часах стоит – день и ночь. Волчиху, значит, боятся. Лисица не подойдет нипочем. Барсук яйца не возьмет журавлиные – волчихи боится. А часовой глядит и скажет, коли что. Ястреб летит – знать дает. Ты на горе живешь, далече, а дом твой видать и деревню видать. Вот что: ты сейчас здесь со мной сидишь, ружье у тебя, собака. Они знают, и волчиха знает, а собака твоя понимает – журавля не берет, потому – глаза бережет она.
Ульян у нас был, парнишка, в Заозерье жил. Он однова журавля и убил. Тащит его домой. Мертвый журавль. Сел отдохнуть, а журав-то его вдруг как в глаз клювом хватит – раз. Глаз вытек. Дошел Ульян до дому – да и помер. Вот что журавль!..
Вот как у зверей устроено. Выводок волчий завсегда, где журавли или деряба-сойка. Где кто идет – деряба орет. Глухарь, кукура тоже дерябу любят. Выводок свой тоже поблизости ведет. Деряба – сторож…
Рассказы деда-пастуха были просты. Лукаво улыбаясь, он сказал:
– Вот по осени волки выть зачнут. Жутко. Доля их горькая. Воют. Просят у Бога защиты от людёв.
Дед вынул из котомки ватрушку и, откусивши, жевал, смотря вдаль.
В ясном дне тонули дали. Какой далекий край! Просторно растянулось моховое болото, и синими полосами за ним идут бесконечные леса. «Кру, кру, кру», – раздалось в болоте. Крик журавлиный.
– Слышь, – говорит дед, – знай, что коршун близко. Слышь, часовой кричит. Знать, волчихи нет. А то не станет эдак-то, по коршуну. Если хошь, барин, я тебе их покажу. Волчат. Только нипочем никому не говори.
– Ладно, – говорю, – спасибо. Не скажу.
– Ружья не бери. Собаку отведи домой. Я подожду здесь.
Оставив дома Феба, я доехал из дому к пастуху, со сторожем, дедушкой Афанасием. Долго шли мы с пастухом по моховому болоту. Ноги вязли во мху. Идти трудно. Белыми ягодами клюквы были обильно покрыты кочки, а малорослые сосенки серели и делали болото ровно седым.
– Теперь топь, – сказал пастух. – Надо ее скорей. Бегом. А то качает. Не провались, смотри.
Я быстро шел по рыжей траве, которая, волнуясь, уходила под ногами, и вскоре вступил на твердую землю. Деревья были выше. Журавли кричали «курлы, курлы», другие ответили дальше.
Дед-пастух шел впереди, по бугорку с чистым лесом, у которого был навален седой хворост от старой порубки, потом, согнувшись, краем валежника. Остановился. Махнул мне рукой. Я тихо пошел к нему, нагнувшись. Он пристально смотрел на кучку лежащего хвороста. Я, нагнувшись, посмотрел – ничего. Валежник гнилых сучьев, внизу – серый мох. И вдруг вижу – близко кругленькие серые муфты, ровные, большие уши, и глаза подряд смотрят на меня. Острые мордочки высунулись из шерсти. Серые, как мох, такие хорошенькие волчата. Как какие-то замечательные игрушки, детские глазенки смотрят на меня пристально, замеревши, недвижно.
Какая красота! И вдруг пропали мгновенно. Дед дернул меня за рукав и сказал уходить. Журавли кричали всё – «курлы, курлы, кру-кру…»
– Видал, – сказал пастух, когда мы прошли топь обратно. – Пойдем. А то, слышь, журавли волчиху зовут. А то сам придет.
– Кто – сам?
– Волк.
– А я-то ружье оставил.
– Так ведь он не тронет. Попугает, нешто. Он ведь не дурак. Зря не бросится. Вестимо, не больно нравится, что ребят смотрят.
Я ехал домой. У меня в глазах были волчата. Какие замечательные, очаровательные, какие глазенки, дети! Неужели эти красавцы будут злейшие волки? Не может быть. Их бы я взял к себе.
Обернулся, посмотрел на болото. Оно далеко.
Дорога идет у края ржи. Мелькают васильки, кричат перепела, и на горке показался мой деревянный дом. И пышно серебрились большие березы моего сада.
Подъезжая, увидел у ворот гостей – Андрей Иванович Бартельс, Василий Княжев и мой приятель, охотник Герасим Дементьевич.
Мой приятель Василий Княжев – поэт в душе. Странный человек. Зимой проводил время на Хитровом рынке, ни на какую службу не шел. Одно, что он делал в магазине Бартельса и в других лавках рыболовных принадлежностей: правил бамбуковые удилища на спиртовой лампочке. И этим жил. Летом я пригласил его погостить к себе.
С весны Василий Княжев уже не мог жить в городе. Он отправлялся в бродяжничество и проводил дни в лесах и по деревням. Природа для него была каким-то волшебным очарованьем. Я слушал его рассказы и поражался красоте души его. Это был самый счастливый человек, которого я видел за всю свою жизнь. Благородной души был Василий. Независимый и непокорный. Определял он мне в разговорах людей с такой неожиданной ясностью, что меня поражало. Он был рыболов и целые дни проводил на реке.
Приехав без меня, он уже наловил раков.
– Василий, откуда это ты только раков достал?
– Вот, какое удивление, – ответил он. – Нашел я на лодке рыбу порченую, кто-то бросил. Я и пустил около лодки. Неглубоко. Дак вот, заметь, сверху-то реки, по воде, по дну, смотрю, раки чередой ползут, да сколько. Вот дивно. Они санитарами, не иначе. Реку-то чистят. Вот что.
Хорошо летом в деревне. Обедаем на террасе. Андрей Иванович Бартельс держит магазин в Неглинке. Рыболовных принадлежностей. Немец. Человек полный, с лысиной. Застенчивый и деликатный. Пьет водку из стакана – голубые глаза поднимает к небу и, улыбаясь, кланяется, выражая удовольствие. Другие пьют и морщатся.
– Хороши раки, – говорит Бартельс. – Молодца Василий. Места ваша красота. Прямо Эльдорадо. Когда ехала сюда сегодня, у моста рыба большой наплеснул. Ужасно большой. И сколько перепелка тут – ужасно много. Благодарю вас. Нельзя больше водочка.
– Верно, перепелов много, – сказал Герасим Дементьевич. – Не запомню, никогда столько не было ране. И еще подлетело много маленьких ястребов. С апреля. Прямо кучами. Все дивятся. На станции говорили, оттого, что ниже по Волге хлеб не уродился.
– Верно, – подтвердил я. – Вся средняя полоса России, Самарская, Саратовская губернии не имели с мая дождя. Все травы, пшеница погибли. Земля как камень. Вся в трещинах. Газеты пишут – голод. Пропали хлеб и травы.
– Правда, – подтвердил Василий. – Читал. А вот перепела, птица, в апреле прилетела. Наперед знала, прилетела сюда. Ну-ка, как это она узнала? Вот я говорю, что птица всё вперед знает, а человек и зверь ничуть.
– А я не верю, что птица знает, – рассмеялся Бартельс. – Мозга в голове у ней с орех. А это вот, правда, удивительно. Понять невозможно. Странная вещь.
– Чего птицы! – сказал охотник Герасим. – Лоси вперед тоже знают. Сухое лето, я еще парнишкой был, Берендеево болото в сорок верст, торф горел и лес. А лоси все за месяц в Овсурово ушли. Все явились. Звери тоже знают.
– А вот я сегодня утром у мохового болота пастуха видел, старик. Хорошо он на свирели по утрам играет. Занятный старик. Говорил мне, что птица и волк любят слушать свирель.
– А, знаем его, – сказал сосед Феоктист. – Он никольское стадо пасет. Лука Григорьев, прозвище – Волчий пастух.
– Знаем, – подтвердил и Герасим. – Его отец был вроде колдун. Вот играл в рожок. Так, верно, того звали Волчий пастух. Моя мать сказывала: видали раз, как он играл, а против его волчина стоял, слушал. Верно то. И этот прозван по отцу. Говорили, что у того собаки две, овчарки. Были. А когда помер, дак они в лес ушли. Волки были. Вот что. Он их падалью кормил. Так верно – тот рожком всяких птиц собирал. На рожок летели. Играл хорошо. Как это он с тобой говорил, Лисеич. Он с охотником говорить не станет. Не любит охотников. Охотника волком зовет. Заметь, облаву на волков делали – узнал Лука, дак всех волков увел. На свист ушли. Вот его волки любят. У него ни одной овцы не пропадет. Ни телка. А волки завсегда рядом, тут, около его.
Хотелось мне рассказать про волчат, но я молчал.
– Свирель. Рожок. Верно, – сказал как-то загадочно Василий. – Ну а я вот без свирели птиц позову сейчас.
И он встал из-за стола, подошел к краю террасы, посмотрел в сад, вставил пальцы в рот, засвистал и защелкал. И вдруг в разных местах моего сада тоже засвистели птицы. И я увидел, как запрыгали в кустах синицы, малиновки – сад огласился веселым птичьим звоном.