Только вечером, когда за столом мирно горела лампа и приятели мои слушали, как охотник Герасим им рассказывал про случаи на охоте, о том, что в Ивановом озере, недалеко отсюда, такие звери живут, что просто страх берет: «Водяные… и вот – злы. Хвост рыбий, а сама она кошка водяная…» – вдруг вошел приятель Василий Сергеевич. В руках у него был фонарь, с ним Коля Курин. Хохоча, весело сказал:
– А вы знаете ли, что, знаете ли… он нас воронами накормил… – показал он на меня. – Да-с… ворон мы ели. Это рябчики-то английские – вороны оказываются.
– Нет, постойте, – вступился Коля, – послушай, – обратился он ко мне, – вот ведь что, я ведь не знаю, только вот я днем в беседке прилег, в саду, спать что-то не хотелось, и вижу, в оконце беседки идет Василий Княжев и тащит кучу убитых ворон. Сел, знаешь, у елки и щиплет их. Ощипал, отрезал головы и лапы и унес… Я и подумал – что такое? Думаю, зачем это он ворон ощипал? Встал, пошел на кухню и вижу: их тетушка Афросинья жарит на большой сковороде. Я ее и спрашиваю: «Что это ты жаришь?» А она мне отвечает: «Дичь жарю». – «Нет, – говорю я ей, – это, тетушка, вороны…» Она страсть как рассердилась на меня. Я вот Васе и рассказал, а он с фонарем жерлицы на щук ставил, на реке. И зашли мы с ним посмотреть, где Василий щипал ворон. Перьев там ужас сколько…
Вася хохотал.
– Какой вздор, – сказал гофмейстер.
– Вот они, головки, – вынув из кармана головы грачей, Вася положил их на стол.
– Это не вороны, – сказал Караулов.
Все смотрели на головы грачей и не знали, что это такое… Только не вороны.
– Чьи это головы? – спрашивают охотники Герасима.
– Кто его знает, – отвечает Герасим, – только не вороньи. Нос – не то дятел, не поймешь.
– Какая это ерунда всегда у тебя, – говорит Павел Сучков.
– Ну какой вздор, это же не вороны, – сказал гофмейстер.
Приятель Вася хохотал и только мог выговорить: «Английские рябчики…» – и опять закатывался…
– Так обидно… и так горько… – говорю я. – За что, за что?..
– Ну-ну, знаете, господа, это несправедливо. Поблагодарим Константина за европейские блюда, – сказал гофмейстер. – Мало ли кого там когда щипали. Но рябчики были превосходные, и, знаете… я вспомнил… я ел их в Лондоне за обедом у королевы Виктории, да-с! Прекрасная дама… – И, встав, он поднял стакан с вином и выпил разом, смотря кверху, как бы в небеса.
Баба-Яга
Едем со станции до дому. Ко мне в деревню. Со мной приятели – охотники. Ехать восемь верст. Метель. Метет мягкий снег. Ползут розвальни. Приятель мой Василий Сергеич отвернулся, закутался, сидит, молчит.
Лошадь стала. Снег бьет в глаза.
– Чего, и не знамо что, куда ехать, – говорит возчик Батранов. – Иде и мост, не знаю. Чего еще поехали, надо бы переждать. А тут что?
– Да не замерзнем, – говорю я, – тепло, трогай.
– Где ж замерзнуть? А ехать куда, вот что. Ничего и не видать.
– Поезжай назад, – говорит мрачно Василий Сергеич.
– Назад, – отвечает возчик Батранов, – а где зад-то? Эх, грех неровный. Трогай, – дергает Батранов лошадь. Поехал и опять стал. – Знать, лес, – говорит Батранов. – Вот справа. Видать маненько. Во соснину. Лес, знать. Н-ну!
Лошадь тихо пошла. Розвальни качнулись, наклонясь, и задели пень. Батранов слез, взял за узду лошадь, пошел, мотая перед собой руками. Остановился.
– Я пошарю пойду – что тут. И кликну вам. – И ушел.
Долго ждали. Потом крикнул:
– Справа надоть!
Я откликнулся ему. Он подошел, сел и круто взял вправо.
– Как бы с кручи не чертануть, – сказал он про себя.
– Стой! – крикнул Василий Сергеич.
И Батранов опять стал, вылез и пошел. Возвращаясь, говорит:
– Эвон, там, в теми, что – огонек будто в окошке. Э-эвона, там. Я поведу лошадь.
И мы тихо едем среди невероятной мглы, и только перед глазами белые хлопья бьют в лицо. За шею, за ворот набивается снег.
Батранов встал. Перед нами что-то темное.
– Эх, во что, – говорит Батранов. – Заехали. Далече. Прямо к Бабе-Яге. Вот сейчас поведу. Завернем за сарай. Эвона, тут, видать, оно и есть. Выселок, значит. Она тута, Баба-Яга.
– Какой вздор, – осердился гофмейстер. – Какая Баба-Яга. Что за чушь!
– Верно, барин. Она тута. Вона, огонек светит. Я знаю, эта самая. Ну и баба, эх-вдова.
Приятели вылезли из розвальней и стояли передо мной как враги.
– Ну ее к черту! – кричал приятель Вася. – Это какая-то ловушка. Опять какой-то вздор, чушь!
Генерал сердился: ему в рот попал снег с рукава Сучкова и он поперхнулся.
– Ехали на охоту, а приехали… к Бабе-Яге! Только у тебя такие истории!
Я тоже рассердился:
– Да что вы, на самом деле, обалдели все? Я в первый раз про нее слышу. Сам не знаю, что за баба такая… И притом – я боюсь щекотки, смертельно боюсь.
– Опять ерунда. Щекотка. Нет, нет, довольно. Я с тобой больше на охоту не еду! – кричал Павел Александрович.
– Щекотка – это русалки. Я тоже терпеть не могу этого вздора. Кругом метель, неизвестность, а тут чепуха такая, – сердился гофмейстер.
– Во, – говорит Батранов, подходя. – Она самая. К ей попали. Эка, куда заехали, на Выселки. Сейчас поведу лошадь. Садитесь. Хорошо, что попали. А то просто пропадай.
И он тихо вел лошадей.
В щелях закрытых ставень виднелся свет. Батранов остановился у крыльца большого дома. Мы вылезли и поднялись по широкой деревянной лестнице к двери и постучали. В коридоре слышался смех.
– Слышь, – сказал тихо возчик. – Вы, мотряй, не говорите «Баба-Яга». Это ведь ее так прозвали. А она-то лекарка. Э-эх, красива.
Дверь открыла простоволосая девчонка. Войдя в коридор, мы встретили высокого роста очень полную женщину, молодую. Черные как смоль волосы были зачесаны назад, в большую косу. Веселые темно-серые глаза улыбались. Увидев нас, она засмеялась и маленькими кистями рук хлопала себя по коленям. Смеясь, говорила:
– Откуда это вас позанесло? Охотники!.. Идите, идите. Рада гостям.
Девчонка веником стряхивала с нас снег. Большая чистая горница, пол покрыт циновками, венские стулья, скамьи. В углу большой стол накрыт скатертью. Самовар. За ним сидели лесник-объездчик, какой-то черный солидный купец с золотой цепью на жилете и дьячок от Спаса Вепрева. Они встали и поздоровались с нами.
В комнате было тепло. Мы сели за стол и достали закуски. Хозяйка, улыбаясь, ставила графины, говорила: «Озябли, чай кушайте», угощала нас. Она смеялась и как-то быстро отводила в сторону глаза. Как жемчуг были ее зубы. И маленький рот красиво улыбался. Она была очень полна. Белое лицо окаймляли черные волосы.
Павел Александрович Сучков надел пенсне и смотрел на хозяйку, подняв брови до пробора волос.
– В какую пургу попали! – говорила хозяйка. – Запутались, знать?
– Мы так счастливы, – сказал гофмейстер. – Среди пурги, и вдруг – вы! Так прекрасны! Это среди пурги-метели. Очарование. Ваше здоровье!..
– Я рада, – взяв рюмку, сказала она, – гостям таким, охотникам. Где ж дождаться? Вот метель помогла. А то где ж? Не приехали б. – И так ласково смотрела на нас.
– И мы так рады, – говорили мои приятели. – Это просто волшебно.
– Бога видеть нельзя, – сказал вдруг черный купец.
– То есть, вы это к чему? – удивленно спросил гофмейстер.
– А до вашего приезда, – ответил купец, – вот он, Семен Петрович, главный лесник и объездчик, говорил: что такое Бог? Вот и вышел у нас разговор. «Нет в живых человека, который мог бы Меня видеть», – вот что сказал Бог Моисею.
– Ну чего вы, право? – сказала хозяйка. – Яков Наумыч, гости, вона, ничего не кушают.
– Это верно. Вот выпьем. Это вот рябиновая. Легенькая. Ну, за хозяйку!..
Выпили за хозяйку. И она, выпив рюмку, сверкнула глазами.
– А позвольте спросить, – сказал Василий Сергеевич, – вам известно, что мы от обезьяны происходим?
– А кто сотворил? – спросил дьячок. – А создал кто? Обезьяну-то кто сотворил? Нуте-ка, скажите. Кто эту самую обезьяну создал? И зачем? Нуте-ка?
Приятель мой Вася смотрел на дьячка, держа рюмку, и, закрыв глаза, рассмеялся:
– А верно! Зачем обезьяну-то? И зачем нужно было происходить от обезьяны? – Он хохотал. – Вот, Павел, был бы ты обезьяна, на хвосте бы рюмку держал.
– Довольно пошлостей! – крикнул строго Сучков.
– А позвольте вас спросить, – не унимался Василий Сергеевич, – почему у Павла Александровича вот на руке волосы? Почему?..
– Вот-вот, – подтвердил объездчик. – А у меня на груди. – И, открыв ворот, он показал грудь.
– Верно, – подтвердил черный купец. – Волосья растут где и не надо.
В это время чей-то голос на печке как-то странно сказал:
– Ну, буде вам, право. Ишь, вас метель кружит. В голове вертит. Заворачивает. Ух, ух, лихо. Сейчас наружи мороз, слышь, ветер в трубе воет, зло сулит.
Мы замолчали и услышали вой ветра – протяжный и злобный.
Странный голос продолжал:
– И-ых, она, Баба-Яга, ха-ха-ха-ха. Вдова… Ха-ха!..
У печки стояла хозяйка и улыбалась. А потом сказала:
– Мне двадцать три года. Вдова я. Как мне теперь жить одной? Кругом лес. Метель метет. За кого и свататься, не знаю. И не знала я ране, что молодцы волосьями обрастают. На облизьяну переходят. Батюшки! Как в эдакой доле вдовьей горе мыкать? Кажи-ка, Бабушка-Яга…
Невозможный голос из-за печки басом ответил:
– Ох ты, поди. В баню зови. Погладь, помой. Пару поддай, потом поминай. Ухват бери. Хватай. В печку сажай. Уж-ты, поди. Дай, дай, в печку сажай. Жги, говори. Ух, милой, не играй со мной. Будя… Я Баба-Яга, костяная нога, масляна.
Хозяйка оперлась о печку, улыбаясь. Белые зубы красавицы блестели.
Гофмейстер стоял и, мигая, смотрел на хозяйку. Сучков и приятель Вася смотрели на печку, за печкой, искали, – никого не было. Дьячок смеялся.
– Покажи, Прасковьюшка, господам Бабу-Ягу, – сказал купец.
– Нет, пошто, – сказала красавица Прасковья. – Ну пошто на ночь пугать го