– С Новым годом!.. – говорили гости.
– С Новым годом! – отвечаю я.
– Герасим Дементьевич, – спрашиваю его, – а что это там стучит?
– А кто его знает. Я ходил глядеть – не видать ничего, темно… Чисто лошадь, а никого нет.
Все замолчали. Странный стук продолжался.
– Вот и Новый год, – сказал приятель Василий Сергеевич. – А у вас, Константин Лисеич, – всё эти штучки. Стучит, а что стучит – неизвестно. Вот попробуйте-ка теперь в полночь в эту беседку, пойдите-ка… Тогда узнаете Новый год.
– А что же это стучит? – спросили профессора.
– Вот пойдите, попробуйте – узнаете тогда. Это вам не философия…
– Эдакое дело, – сказал в это время вошедший в комнату Феоктист. – Вот ведь! Ах, дурак, баран-то! Ведь он мешает Новый год встречать, я его в беседку и посадил. Ишь, скучает, ну и долбит в дверь рогами. Сейчас пущу.
И Феоктист ушел…
Охота на волков
После Нового года, хотя день прибавился на час и солнце повернуло на лето, а зима пошла на мороз – стужа большая, крещенские морозы, – я получил письмо от лесничего. Зовет на охоту. Волки. В Старой Сечи восемь штук, а у Грезина – шесть.
И сразу я увидел его дом у большого леса, двор за огороженным забором, кругом – никого, глухо. Хорошо у лесничего.
Читаю приятелям письмо.
– Помню я Лемешки… – говорит приятель мой, Василий Сергеевич, – там такая чащура, не пролезешь.
– А я что-то не помню, – говорю я.
– Как же, там бочаги глубокие. Еще вот он, – показал он на другого приятеля моего, Николая Васильевича Курина, – помните, когда мы окуней ловили, говорил, что он щекотки не боится…
– Какой щекотки? – удивился Николай Васильевич.
– Вот видите, – сказал Василий Сергеевич, – забыл. Ты же говорил, Николай, что женская щекотка тебе нипочем и на русалок тебе плевать. А там русалки живут.
– Какая ерунда. Мало ли что говорится… – сказал Коля Курин. – И какие теперь зимой, в такой мороз, русалки… Я бы с удовольствием с вами поехал. Только я не охотник. Возьму ружье… восемь волков… это, брат, разорвут в клочья…
Дали телеграмму псковичу Герасиму, что едем. День и час отъезда назначен на Ярославском вокзале.
Павел Александрович Сучков приехал на вокзал с большим длинным ящиком: в нем проверчены дырья. Там сидел поросенок. Это значит – охота с поросенком…
– Что же это у тебя, Павел, – говорю я, смотря в ящик, – что-то поросенок-то велик. Это целая свинья.
– Довольно! – сказал строго Павел Александрович. – Мне шутки ваши надоели.
– Какие шутки, не надо его брать, он замерзнет дорогой.
– Оставь. Довольно. Я одеяло взял для него.
Когда утром приехали на полустанок, встретили нас возчики. Лес покрыт инеем, мороз. Раннее утро, еще у входа на вокзал горели фонари. Так тихо… Охотники в валенках. Зашли в вокзал. Никого. Буфетчик заспанный, увидал, говорит:
– С приездом вас.
Пьем чай с пеклеванным, на дорогу выпили коньяку «Три звездочки» Шустова.
– Ах, барин, – говорит буфетчик Николая Васильевичу Курину, – я вам башлычок дам в дорогу. А то вы опять ушки отморозите…
Едем. Скрипят полозья розвальней. Едем лесом. Всё запушило инеем. Желтые лучи утреннего солнца освещают верхушки елей. Внизу дорога под горку. Показалась мельница, сугробы. Она какая-то бедная, жалкая, не то, что летом. Темнели колеса мельницы среди седых обледенелых глыб. Глухо лаяла собачонка, когда мы проезжали, и слышно было, как на задней подводе, где ехал Караулов, захрюкал наш поросенок.
У дома лесничего встретили нас лесничий, жена его, сестра, Герасим и Козаков. Все рады. Самовар готов. Лежанка топится. Нигде на свете нет таких деревянных домов, с таким теплом и уютом, как в России. И нет такого сердечного, душевного приветствия.
Сейчас – угощение. На стол ставят всё, что есть. На кухне выпустили поросенка. Он сейчас же принялся за еду и, хрюкая, подняв мордочку, смотрел на нас.
– Велик… – сказал Герасим.
– Это кабан! – заметил Караулов.
– Эти остроты ваши… прошу бросить, – нетерпеливо сказал Павел Александрович.
– Да ведь это чего?.. Не серчай, Пал Ликсаныч, – говорит Герасим, – здесь волки на его не пойдут, на поросенка-то эдакого. Велик… Это он орать-то будет, эдакой-то, на весь лес, и волков отгонит.
– Я один поеду с ним на охоту. Я знаю.
Хорошо за столом у лесника. В окно виден огромный лес, стеной идет вдаль. У реки, занесенный снегом, мост. У проруби воткнуты ветки елок. Кустарник по берегу. Зима… В окнах между рам на солнышке на вате цветные шерстинки.
Красавица, сестра лесника, Маша, – нарядная, наливает нам чай. А лесник, еще молодой человек, говорит, улыбаясь:
– Рад я гостям. Написал вам, значит: волки, приезжайте, а вот тут вышло дело похуже волков. Надо ехать мне казенные деньги сдавать, а как их оставить, – показал он на жену и сестру – Жена, сестра, мать-старуха, ребенок… Заметил я, что тут трое похаживают. Кто их знает – чего они? Как уедешь? Женщины одни – боязно. А у погоста, в десяти, не боле, верстах отсюда, с неделю назад женщину убили на дороге. Шла в Грезино. Няньку-старуху убили… Чего бы ни было, боишься… Место глухое, лесное, кругом ни души. В деревне Лемешки есть там у меня приятель, да ведь как деньги казенные доверить. Боязно. Приятель… а кто знает – деньги такое, соблазн.
Герасим, закусив, оделся. Он и Козаков вынули из мешков большую кучу свернутых веревок с привязанными к ним лоскутами красного кумача. Взвалив их на плечи и захватив ружья, Герасим сказал:
– Ну, теперь, значит, мы придем сюда в полночь.
И оба ушли. Видно было в окно, как они выехали на розвальнях со двора и, проехав мост, завернули в лес.
Часа в два ночи залаяла собака, и в дом вошли Герасим и Козаков.
– Ну, пора вставать, – сказал Герасим, – самовар сейчас подогреем, погода хороша, тихо.
– Что же, волков видел? – спросил Коля Курин.
– Волков-то? – засмеялся Герасим. – Как же, и-их сколько. Глаза прямо горят…
– Да неужели?.. – удивился Коля, – глаза горят… вот так штука.
– Что ты, Николай Васильевич, нешто их ночью увидишь?..
Когда мы пили чай, услышали – снова залаяла собака, и на крыльце послышались шаги. В дом вошли крестьяне, поздоровались с нами. Им всем налили по стакану вина и дали капусты, колбасы, калачей. Они сели у стола на лавках и пили чай. Герасим угощал их, посмеивался и был как начальник.
Это были загонщики – облава.
Павел Александрович написал на бумажках номера: «1», «2» и т. д., завернул их в трубочку, Герасим положил их в шапку, встряхнул и поднес нам. Мы вынимали бумажки; мне попал пятый номер.
Долго мы шли на лыжах по лесу. Пройдя оврагом, поднялись к горке. Едва светало. Лес был осиновый, крупный, по буграм заросль. С ветвей падал снег.
Герасим остановился и вынул из мешка белые балахоны с рукавами. Мы их надели и тихо пошли за ним на лыжах. Герасим приставил палец ко рту. Справа я увидел на снегу в кустах красный кусок кумача, подальше другой. Недалеко он остановил меня и с другими пошел дальше.
Стою и смотрю: сугробы, глубокий снег, чаща. Вдруг далеко передо мной, в лесу, раздался крик: «А-а-а, э-э-э, уа-ы-ы-ы!.. у-у-у… э-э-э…» Кричал загон, и стучали палками. Слева раздался выстрел. Вдруг вижу – недалеко передо мной стоит большая серая собака, держит морду вниз, к снегу, и два круглых глаза смотрят на меня пристально. Цвет волка такой же, как стволы осин. «Ах, ты, – думаю, – волк, ты не хочешь жить с человеком…»
– Волк, – говорю, – лесная ты собака…
Волк стоял как вкопанный, как видение.
– Беги ты! – крикнул я.
Он сразу прыгнул высоко вбок, в сугробах вильнул сильной спиной, взвился у красной тряпки и перемахнул через бечевку.
Слева раздались частые выстрелы. Крики загона смолкали.
– Схо-ди-и-и-и!.. – кричал Герасим.
Убитые волки лежали в снегу. Их было три. Подойти я не мог, так ужасен был от них запах. Далеко слышно было в предутренней заре, как где-то далеко, в деревне, выли и лаяли собаки. Павел Александрович убил двух волков, Козаков одного, а Василий Сергеевич убил зайца.
Едучи со мной на розвальнях, Герасим, смеясь, сказал мне:
– А ты, Лисеич, что-то сплутовал… Пропустил волка. Я кады тетиву сбирал, то видел – он был около тебя. Что-то ты согрешил?
– Смотри-ка, – говорю я Герасиму, – что это? Смотри – у дома лесника народ… солдаты.
– Да, – сказал Герасим, всмотревшись, – и впрямь. Чего это?
Подъезжая к воротам дома лесника, мы увидели: толпится народ. Наши убитые волки лежат в снегу перед окнами дома. Стоят урядник и двое солдат.
Когда мы вошли в горницу, я увидел за столом старика – белого как лунь, со стриженными бобриком волосами. Исправник. Большой и полный. Стояли урядник и солдаты в черных шинелях. На скамейке сидели два молодых парня, бледные, подавленные, опустив голову. Руки их были прикованы цепью одна к другой.
– Охотники! – сказал исправник, когда мы вошли. – Очень приятно. Из Москвы? Я тоже в молодости баловал охотой. Волков пристрельнули, поздравляю. А вот мы вам тут беспокойство сделали, да… Ваши-то волки что, а вот эти-то молодцы позверее их будут. Вот эти два дурака. Убили няньку-старуху. Шесть гривен денег взяли. Ах, дураки, стервецы!
Исправник выпил чай и, отодвинув стакан, стал что-то писать.
На кухне увидел сестру лесничего. Она плакала.
– Что вы, Маша, вы знаете их?
– Нет. Это нездешние… Как же жалко старуху… Няня была у священника…
– Веди! – крикнул исправник.
Звякнули шашки у солдат, и два парня, оба наклонив головы, вышли из горницы лесничего. От ворот двинулись подводы, окруженные солдатами.
– Где же брат? – спросил я Машу про лесника.
– Уехал с ними, деньги повез. Эти самые-то, которые ходили тут… Третьего не поймали.
– Тяжелая история, – говорю я.
– Да… Это тоже волки… – сказала Маша. – Только те лучше. Ночью я вот сижу тут, мне и видно: месяц светит. Придет волк и сидит у ворот, вот тут. Красивый, глаза так красным огнем горят. Я ему в подворотню-то вынесу, брошу поесть. Он меня знает. Большой. Вы его не убьете… Я ему в окно погрожу пальцем, слушается – уйдет…