«А зайду-ка я, – думаю, – неподалеку в лавочку к Березину. Там всегда собираются по весне особые люди – рыболовы на удочку».
У Березина в лавочке висят веревки, сети и как лес стоят камышовые прутья. В шкафу висят разноцветные поплавки заграничной работы, а на прилавке в ящиках под стеклом синие стальные крючки разных номеров. Дальше, в комнате Березина, горит лампа, сидит приятель мой Василий Княжев и правит на спиртовой лампочке тонкие концы камыша для удилищ. Кругом сидят какие-то люди – мастер железнодорожный, чиновник пробирной палатки, служащие детского приюта, нестриженый и небритый знаменитый москворецкий рыболов Сергей Петрович Поплавский. Простые люди – все страстные охотники-рыболовы. Приходят к Березину посмотреть на реку, которая видна из окон, и поговорить о рыбе, про случаи, которые были в жизни. А случаи всегда были особенные.
Василий Княжев, как только начиналась весна, оживал. Его темные глаза всё посматривали вдаль. Он был поэт и бродяга в лучшем смысле этого слова; никакое дело, никакие деньги не могли удержать его весной…
– Эх, – говорит Василий, – в Косине озеро, и вода в ём – вот чиста как хрусталь! Это что! И глубина в ём, дна нет…
– Ну и врешь, – говорит немец План, – не может этого быть, чтобы дно нет.
– Да вы, немцы, все так… Вам дно давай, Бога покажи, какой он, из чего он сделан. А вот озеро-то мерил монах, так тридцать семь сажен, а рядом двенадцать – это что! Там, значит, горы, на дне-то, и ходы разные, и не иначе, что озеро это соединено с водой святой, потому что вода у него синяя. А там недалеко – другое озеро есть, у деревни, в ём вода совсем другая. Вода как вода, а у етого – голубая, да чиста до чего – удивленье!..
– Это правда, что вода в этом озере, в Косине, точно голубая, – сказал Березин. – Его и зовут Святое озеро.
– Не потому оно святое, – перебил Василий, – что вода в ём голубая, а то чудно, что оно целит вот от дела какого, от горя… Прямо искупался раз, и готово – как нет, начисто горе снимает, как не было. Жила его, значит, водяная от сердца земли идет. Вода-то такая в ём. Может, из этой самой воды слеза людская сотворена, может, эта вода слезы радости земной есть. Ты вот, Карл Андреич, всё знаешь, немец, конечно. А вот слеза-то – чего это в человеке?
– Там карася фунта на два есть. Какой карася, прямо золотая карася. Какое горе с тебя снимало! Это пустяка дурацкая… – говорил План, смеясь.
– Нет, постой, – не сдавался Василий. – У тебя горе свое, а у меня свое. Постой. Вот скажи – рога тебе баба ставила? – И Василий посмотрел пристально на Плана в ожидании ответа.
– Что ты, с ума сошла, какие рога? Эмма Августовна разве станет такой пустяки думать?
– А я вот женат был, – тряхнул головой Василий. – И так жену любил, так любил… что вот глаз отвести не могу, всё на нее гляжу. И деньги были у меня. А она по весне ушла с жуликом… И прямо места не найду, горе есть. Да меня в Косино и отвез монах один. Я прямо разделся – да в озеро. И сразу у меня всё – как не было. Прошло… И горя нет. И домой не пошел. Но она меня нашла. То ли, сё ли, говорит, давай жить опять, я тебе не изменяла. А я на ее смотрю и узнать не могу. Нарядилась она, шляпу надела такую… Смотрю, пристально смотрю и думаю: «Кто это? Какая-то другая, чужая». И говорить с ей не могу более: ску-у-у-чно. Вот вода-то в Косине – всё смывает… Чистота такая – всю грязь из души выполоскала…
– Это верно, – сказал Поплавский. – Вот меня дома бранят все – и жена, и сыновья, – всё за рыбную ловлю. Одно спасенье: уйду на речку и живу на бережке. Посидишь, ну и полегчает. В реках есть это тоже: водой-то речка тоже горе уносит. Да вот теперь Великий пост, Страстная неделя. Никак нельзя. А то хорошо в грусти жизни нежинская рябиновая. Тоже помогает… Я как что – ею спасаюсь. И вот что я заметил и от всех, можно сказать, рыболовов слышал, какие кренделя получаются. Выходит так: на охоте, на рыбной ловле, как с собой кто коньяк, ром возьмет, ни черта не выходит. Что такое? Только рыба не берет. А ежели вот рябиновая или просто вот смирновка, белая головка – идет. Прямо берет рыба! Слышит, что ли, она? Только прямо скажу, что лещ любит водку. Я его всегда ловлю под Хорошёвом, ловлю выпивши… Трезвый, что хочешь, – не идет нипочем…
Толстый План смеялся:
– Это же что же такое? Я там и пьяний ловил, и трезвий – ничего не попал. И что такое русский голова только выдумает, такой чушь… И верит… Смешно.
– А ты не веришь, Карл Андреич? – спросил Василий.
– Конечно, такой чушь верить невозможно.
– Ну а помнишь, ты на Сенеже тонул пьяный?
– Это верно – тонул, помню.
– Когда выпили мы две четверти, у тебя в лодке оставили их пустые. Когда волна лодку твою опрокинула, кто тебя спас? Эти пустые бутылки. За них ты держался…
– Это правда.
– Я их закупорил, – сказал Василий. – И оставил в лодке. Подумал: пьян, в волну такую едет. Бутылки-то помогут.
– Это верно, – согласился План, – без бутылка бы утонул.
– Вот то-то.
– Так, – сказал чиновник пробирной палаты. – А вот это что есть? Весна, река пошла. А вот мы зашли к нему в лавочку, к Березину. Охота в нас, страсть эта к рыбе, к реке, к воле. Нешто рыба нужна нам? Ее сколько хочешь в Охотном ряду купишь. Нет, другое есть что-то… Другое манит. Идешь к речке и думаешь: там на реке вечер и утро – красота такая. Как-то вроде и жить без нее не стоит, без красоты этой…
– Да, – согласился и железнодорожный мастер. – Дело это – рыбу удить – пустое. Я не говорю никому, а то засмеют. Жена, знакомые на меня сердятся за это.
– А вот я с поездом ехал, и царь ехал. Значит, ехали в Сарово, к угоднику Божию. А я сам из той стороны, родился в селе, а потом отец в Москву увез, и в Москве я учился. И помню, в детстве, там одно место, называлось Ключ Свят, в лесу большом, у бугорка. Хорошо место. Лес, и такой бочажок под дубом круглый с водой был. Вода чистая. И над ключом кто-то поставил деревянный крест. Помню – старый он был, и к тому ключу ночью лоси ходили воду пить. Мы мальчишками, когда грибы собирали, тоже, бывало, зайдем воды испить. Говорили, что ранее и сам преподобный ходил туда и будто крест он поставил…
Вот недавно, когда царь приехал, и я там был, и что вышло. И дуба нет, и часовня на том месте поставлена, и кругом дома, церкви. И ключа я не нашел. Лесу нет, а сад. Дорожки песком желтым сыпаны, красное сукно расстелено, духовенство… Паникадила горят, народу что… Тысячи! Травы прямо не видать, всё песком покрыто. Вот что стало – узнать нельзя. Отчего они ключ тот, как он ране был, не оставили? Крест-то самодельный, и дуб был. Я сказал как-то одному монаху, а он мне так строго ответил: «В голове у тебя глина, значит, и маловер», – говорит. Ушел я от торжества того и утром рано пошел на речку. Утро хорошее, вода тихая. Закинул у кустика удочку, одну, другую и гляжу на поплавки. Вдруг вижу, ко мне человек подошел, стал сзади и говорит мне: «Я вам не мешаю? Можно посмотреть?» «Нет, не мешаете, – говорю, – садитесь только, а то рыба-то видит». Он сел. «Вот, кажется, на левой удочке у вас клюет», – говорит. Вижу, верно, клюет. Я подсек, большая рыба. Тащу леща. А он говорит: «Что это за рыба?» Вот, думаю, чудной, чего пристает? И рыбы не знает… «Лещ», – говорю. «Никогда, – говорит, – не ел». Вот, думаю, чудной…
«Хорошая рыба», – говорю. «Приятно, – говорит, – рыбу ловить?..» «Да, – говорю, – а у вас удочки-то нету?» «Нет, – говорит, – нету». «Вот, – говорю, – я на вечернюю зорю пойду вот туда, где лес. Там река поглубже, дак приходите вечером, когда солнце садится, я для вас удочку захвачу. Половите…» «Благодарю вас, – говорит, – только мне некогда». «А что же вы, при деле, что ль, каком?» «Да, – говорит и вздыхает: – маршрут у меня… – Потом помолчал и говорит: «Продайте, пожалуйста, мне эту рыбу, леща…» Я говорю: «Да что же – так возьмите». «Нет, – отвечает, – не могу. Вот ведь и денег-то у меня нет. Я сейчас приду или пришлю. Уступите, пожалуйста». – И ушел.
Так через полчаса двое подходят, таких, военных, и говорят: «Вы рыбу продаете?» «Нет, – говорю, – я не продаю». «А не знаете ли, кто здесь на реке рыбу продает?» «Не знаю, кто продает…» «А нам сказали, что тут рыбу поймали большую, дак хотят ее купить, очень нужно…» «Дак это я поймал леща», – говорю. «Продайте, пожалуйста». «Да что же… возьмите так, – говорю. – Тут уж был один, хотел купить, я ему отдавал, дак он не взял. Да и денег у него не было». «Вот, – говорят, – будьте добры…» – и протягивают мне пять рублей – золотой. Я говорю: «У меня сдачи нет». «Всё равно, – говорят, – берите пять рублей. Только рыбу-то дайте». Я думаю: «Что такое, чудно как…» Смеюсь и говорю: «Двугривенный – больше не стоит». «Дайте, – говорят, – пожалуйста, ваш адрес. Потом сдачи дадите». Я дал адрес. Они подхватили леща-то, да и пошли скоро.
После обеда пришел ко мне домой один из этих-то, которые были на реке. Ну я ему сдачи даю – двадцать копеек с него взял. А он смотрит на меня так жалостливо… «Возьмите, – говорит, – все пять рублей». Я думаю: «Что за народ чудной. Богатый, знать…» Говорю: «Нет, зачем же… Это не стоит». «Прошу вас, – говорит он мне тихо, – пожалуйста, только никому не говорите, ведь это у вас был, когда вы этого самого леща-то поймали, сам государь император…»
Садовский и Огарев
Помню Москву, когда наступила ясная пора весны. В мае москвичи уезжали на дачу, в прекрасные московские окрестности. Помню, какая-то работа задерживала меня там, в Москве, в моей мастерской на Тверской. Недалеко, тоже на Тверской, был большой дом Английского клуба, на воротах – львы, описанные Пушкиным в «Евгении Онегине».
Старинный был дом. Высокие комнаты, терраса, большой сад. Туда я ходил после работы обедать. Мало было посетителей, но всегда я встречал там артиста Малого императорского театра Михаила Провыча Садовского. У него всегда был на террасе Английского клуба отдельный столик, и он долго, до позднего вечера, засиживался за обедом.
К Михаилу Провычу за стол присаживались друзья его, знакомые, почитатели. Михаил Провыч простодушно рассказывал увлекательные случаи, которые ему приходилось наблюдать в Москве. Он часто приглашал меня пообедать вместе. Садовский любил Москву, никуда не уезжал летом и террасу в Английском клубе с садом называл «моя Ривьера».