– Этто что такое, а?
Андрюшка спокойно смотрел серыми глазами.
– Да ты что это, сколько я дал?
– Сто рублей, ваше превосходительство!
– Как сто! Да ты што? Сейчас позови Егора Мочалова.
Егор Иванович Мочалов – главный распорядитель-директор ресторана, человек плотный, простой, со светлыми большими усами и круглыми серыми глазами, мигом явился.
Стоит перед полицмейстером спокойно, смотрит кротко.
– Это ты што ж, сколько я дал? Што ж это сдача-то, а? Да ты взятки мне даешь, а! Да я тебя…
– Сто рублей изволили дать, ваше превосходительство, как одну копеечку, – спокойно говорит Егор Иванович.
– Да ты знаешь, с кем говоришь, а! Я тебя в тюрьме сгною! Который раз ты это со мной, то так, то эдак?.. Я тебе Епишкины номера твои закрою!
– Что ж, ваше превосходительство, от тюрьмы я не отказываюсь: за правду и пострадать хорошо.
Полицмейстер, нахмуря брови, лезет огромной ручищей в карманы сюртука, вынимает бумажник, пристально разбирает в нем записки, письма и говорит:
– Што-то не пойму, всё может быть…
Он берет сдачу, кладет бумажник в карман, встает и грузно сходит по лестнице, держась за перила.
Опять «Эрмитаж». Опять завтрак, и опять гнев полицмейстера. На этот раз он дает сто рублей. Половой Андрюшка – герой – приносит сдачу под салфеткой, но сдача – с 25 рублей. Скандал.
– Я сколько дал?! – спрашивает полицмейстер.
– Двадцать пять рублей, – отвечает половой.
Брови высоко подняты, черные глаза вертятся во все стороны, говорит сердито:
– Позови сейчас Егора Иванова.
Егор Иванович приходит, спокойно смотрят серые глаза на начальника.
– Ты што ж это шутки шутишь? А? Я кто тебе – хвост собачий-то?..
– Первый начальник мой уважаемый.
– Сколько я дал?
– Двадцать пять рублей. – Мочалов и не моргнет.
Опять полицмейстер лезет в карманы, выкладывает на стол большой бумажник, записки, прошения, газеты, деньги, лазает по всем карманам и сзади, и на груди, и с боков, говорит:
– Чудеса в решете.
Он берет сдачу и уходит по лестнице вниз.
В «Эрмитаже» был столик у окна… За ним всегда завтракал артист Малого театра Михайла Провыч Садовский, человек талантливый, остроумный.
Полицмейстер Огарев пришел как-то завтракать мрачный – ночью был в Москве большой пожар, он не спал ночь. Говорит Садовскому:
– Слышь, от меня дымом пахнет. Люблю пожары. Первый люблю в огонь бросаться. Вот ус этот потерян: с мясом вместе ус потерял. Что делать, служба… Сколько это я раз горел – не счесть. Но Господь милует. Посидишь в бочке с картофельной мукой, ну и пройдет – ожоги-то. Мученье большое, а нельзя: служба… А кто это, не знаешь, там сидит – черная челка?.. Хороша. Мне только за седьмой перекатило, я еще в силе… Но должность такая – польсемейстер – невозможно, заметно, и некогда… – И полицмейстер внезапно понизил свой бас до шепота: – Дело-то какое тут на днях вышло, в Епишкиных-то номерах… Помер один, здоровый такой; я его знаю. Я приехал. Вхожу – постель. Лежит труп, ну, половые, лакеи, полиция, пристав, следователь. Битком. Вижу – и она тут, узнал – знаменитая. Прямо дрожит от страму. Я посмотрел на нее да как крикну: «А вам чего здесь, сударыня, надо?! Вон отсюда!» – Ну она и рада. Поняла… А то бы – газеты… Ну и прощай, муж узнает.
Полицмейстер выпил порционную, съел стерлядку кольчиком, усмехнулся:
– А вот гляди, што сейчас со мной Егор Иванов зачнет делать… Вот гляди: даю двадцать пять рублей, смотри, что будет.
– Герой! – позвал он полового. – Получи да принеси газету.
Герой проворно принес сдачу под салфеткой и газету.
Огарев считает сдачу, смотрит счет. Говорит сердито: – Ну вот. Смотри. Тут поросенок холодный приписан, а мы его и не ели, видишь. Нешто я ел, Михайло Провыч?
– Нет, – отвечает, смеясь, Садовский. – Не ели.
– Позови-ка Егора!
Половой бежит.
Подходит Мочалов. В руках у него блюдо с холодным поросенком.
– Ваше превосходительство, – говорит Мочалов. – Ошибочка вышла. Верно изволили гневаться. Поросеночек нынче холодный – прямо сливки, давно таких не было, а мы замешкались вам подать, хотя поставили уже в счетец… Простите милосердно, ваше превосходительство…
– Давай сюда твоего поросенка, – говорит полицмейстер. – А ну-ка, нальем порционную, Михайло Провыч, под этого холодного поросячьего сына…
И полицмейстер снова завтракает с отменным аппетитом.
– Знаем мы гостей наших, Михайло Провыч, – рассказывал Мочалов Садовскому, когда полицмейстер ушел. – Ведь это каждый раз, вот уже четырнадцатый год идет… Хороший человек, сердиться любит… Если ему всё правильно – скучает он, ругать некого. Ходить перестает… А вот накричит на меня – «в Сибирь сошлю, в тюрьму!», – ему это самое и оченно приятно… А то говорит: «Побожись-ка, что сдача верна», а я отвечу: «Как можно божиться, ваше превосходительство, в эдаком деле, из-за денег. Вера человека ко Господу совсем часть иная, душевная». – «Вот это ты правильно, Егор, говоришь: у Господа, скажем, Лефортовская часть, а у вас… – тьфу ты, всё проклятые пожарные мысли в голову лезут… Всё перепутал… У Господа-то на каланче… тьфу, что они мне в голову лезут…» Вот у нас какие с им разговоры.
Егор Иванович при этом тихо и ласково посмеялся:
– До чего они пожары любят. Стоючи в коляске, прямо летит. Ну и, правду сказать, тушить ловок, верно. У него дело пожарное поставлено хорошо. Как на войну едет – с огнем сражаться. Он и на войне был, Георгия получил. Еще: если что ему скажешь про сирот – плачет. Сирот любит и еще птиц. Пулярку там, курицу, индейку – никак не ест. «Что ты, разве можно, – говорит. – Яйцо у курицы отнимают – яйцо есть, а потом и ее жрать, ведь это же просто подло…»
А вот – приемная московского полицмейстера Огарева. Каждый проситель входит отдельно.
Слышится из-за дверей кабинета хриплый бас начальника:
– Да ты что?! Да я тебя, да ты мне! Да я!..
Посреди комнаты, у стола, стоит полицмейстер. Перед ним кругленький, небольшого роста, с лисьими глазками московский домовладелец Мелюшин.
– Ваше превосходительство, – говорит Мелюшин. – Вот сын отбывает, в Подольск отправили. Без отца там… В Москву если бы перевели, на праздники пришел бы повидать, а то избалуется там один… Похлопочите, окажите милость.
Мелюшин роняет к ногам полицмейстера толстый пакет.
– Это ты что? Подыми-ка!
Мелюшин падает на колени, плача:
– Не погубите, ваше превосходительство! Осмелился, прямо сам не знаю, как и что…
– Дай-ка сюда, – говорит Огарев, берет пакет, разрывает. – Деньги тут. Сколько?
– Пять тыщ, – отвечает побледневший Мелюшин; плачет, повторяя: – Не виноват, простите… Сын… Никому не скажу, ей-Богу, никому… – и он бьет себя в грудь.
А Огарев считает деньги:
– Пять тысяч, верно. Ну-ка, ты, первой гильдии, давай-ка еще пять и всем говори, коли хошь, – на всю Москву ори…
Изумленный Мелюшин лезет в карман и достает еще пять тысяч.
Огарев садится за стол, надевает очки, звонит звонком. Приходит его военный человек – и здоровенный же! – как морж с усами.
– Ну-ка, давай сургуч!
Морж усатый зажигает свечу. Полицмейстер что-то пишет, вкладывает деньги и письмо в большой конверт. Капает на конверт сургучом, берет печать у своего военного человека и лижет ее.
– Тю-тю, да она мокрая!..
– Я уж лизал, ваше превосходительство, – рявкает тут его здоровенный усач.
Огарев встает, подходит к Мелюшину.
– Ты купец первой гильдии, московский домовладелец, ты, батюшка, человек богатый. Отнеси-ка ты этот пакет в сиротский дом, что на Девичьем Поле, и там возьми расписку. А в письме сказано, что ты, Мелюшин, жертвуешь сиротам десять тысяч рублей. Понял? И знай: сын твой здесь будет, в Спасских. Но ежели мне скажут, что он по трактирам да скачкам, так я его, Мелюшкина сына, я его… Вся кутиловка из головы выскочит… Ведь я вас всех знаю, купцов – и православных, и прочих… У меня приятель был, Куперник. Голова-человек, умный. Он рассказывал мне: Моисей у них был в старину, так вот к нему приходили такие-то – тоже со взятками. А он поглядит да скажет: «Хге», – и из того дух вон… Погоди, думаю. И пришел ко мне мой приятель Куперник, что и ты, – взятку дать. А я на него поглядел, набрал воздуху в грудь да как гаркну: «Хге!» – он так и сел на пол да и елозит-елозит… Я смотрю – до чего смешно он елозит и встать не может… Так, веришь ли, от моего «хге» его в больницу увезли. Вот ведь как в старину бывало…
И московский полицмейстер предобродушно и раскатисто рассмеялся.
«Страшный» огород
Как-то в молодости гостил я у приятеля своего, доктора, который жил у Владимира-на-Клязьме. Вот этот доктор рассказал мне однажды, что недалеко от Владимира река Нерль сливается с рекой Клязьмой и такие там раздольные места, большие луга и озера. И стоит там старый Боголюбский монастырь. И есть древняя колокольня. Вот в этой колокольне, на каменной лестнице, был убит – давно то было – князь Андрей Боголюбский за то, что неправильно Писание понимал. И в пойме реки Клязьмы, в озерах, когда ветер и гроза, то по озерам этим плывут короба с убийцами князя, заросшие чередой и тиной.
– Конечно, это предание, – сказал мне доктор.
И захотелось нам посмотреть озера и реки и как это плавают на них гробы. И пошли мы с доктором, взяли с собой удочки ловить окуней. Приятель мой, доктор, показал мне старую колокольню и лестницу, на которой убили князя.
Был серый день, и озера, на которые мы пришли, волновались свинцовой зыбью. Найдя удобное место на берегу, мы забрасывали удочки. Берега были покрыты густой порослью ольхи и сосновым лесом. Сбоку колыхался разбитый рыбачий челн. Поплавки удочек наших качались на бегущих волнах, синие тучи за лесом предвещали грозу. Ветер креп.
Поплавок пропал, и я вытащил большого окуня. Сажая его в саженку, я увидел, как от другого берега к нам по озеру двигается по воде темная куча камыша. За ней другая. Плывут. «Это, должно быть, короба», – подумал я. И какое-то неприятное чувство вошло в душу, когда они плыли к берегу, прямо ко мне.