Мы вынули удочки и увидели, что на озере плывут еще кучи темных островков. И все – к нам. Ловить было нельзя.
– Ишь, плывут короба, – сказал доктор. – Пойдем в чайную, тут недалеко, на дороге… К вечеру ветер стихнет, лучше будет ловиться рыба.
В небольшом трактире на дороге сели мы с доктором за стол у окошка, спросили чаю. Было видно в окно, как поднялась пыль на дороге и сразу хлынул дождь. Раздался отдаленный звук грозы.
К крыльцу подкатила повозка, и в трактир вошли трое – не то торговцев, не то зажиточных крестьян. Сели они неподалеку от нас за стол, тоже пить чай. Один из них, бородатый, средних лет, сказал:
– Не спорь, Савиныч. Как есть, написано: «Облачок, облачок, и нашел его дьячок». Во, гляди, дьячок нашел. На сорок третьем листе. – И он вынул из-за пазухи старую книгу Священного Писания.
– Пустое говоришь. Всё это зря, – перебил его человек с черной бородой. – Сказано, на шестьдесят пятой: «Яко тело свое омываешь водою банною, так омой ее любовию своей». И боле ничего.
– Не-е, – сказал третий. – Хоша бы мою Марью взять. Пущай ее в баню в субботу. Дабы в храм можно на праздник. А то погану поведешь. Не годится. Вот оно, что на шестьдесят пятой…
– «Облачок, облачок, и нашел его дьячок», – перебил его первый бородач.
– Пустое говоришь, – спорил второй. – «Яко тело свое водою банною…»
– Не свое тело, а ее надо в баню, а то…
– А чего «то»?..
– А то, что сказано. Блюсти надо.
Тихонько доктор мне говорит:
– Что это говорят? Не из коробов ли с озера повылезли? Вот, должно быть, эдакие-то идиоты князя Андрея Боголюбского и убили.
Как любили у нас говорить, где что сказано, где написано. Толстовцы ходили с его книгой под мышкой и читали барышням-толстовкам так внушительно, где и как у него сказано. И жили «по писанию». А в одном чудном имении, где я гостил, тамошний сынок, очень умный, начитанный, страшный спорщик, на всё, кто что ни скажет, протестовал, заявлял:
– Граф Этьен сказал: «От великого до смешного один шаг».
– Позвольте, – перебивали его, – это не Этьен сказал, а Наполеон.
– Ничего подобного, – горячился молодой человек. – Это Этьен… На триста двадцать второй странице… – И сынок бежал в библиотеку искать Этьена.
И выдумал один, в гостях у этих милых людей, тоже истины изрекать. Бывало, за чаем, на чудной террасе сада, скажет:
– Истинная любовь множит жертвы, лампадой чистою горя.
– Это кто сказал? – спрашивают все.
– Мериме, Жан. На сто тридцать второй странице.
Бегут в библиотеку, сынок ищет. Есть Мериме – только не Жан.
– Жаль, – говорит гость. – А у Жана так много истин.
Это хорошо, что так любили истины, сказанные великими людьми. Но еще сильнее любили у нас то, что запрещено. Напечатано, но запрещено. Вот это найти, прочесть, ну просто – радость безмерная. Запрещено цензурой – вот это-то и надо. Молодые девушки зачитывались до обалдения, ходили после такие умные, таинственные.
Один такой умный спрашивал меня:
– Прочли?
– Прочел, – отвечаю.
– Теперь вы будете влиять. Должны влиять, – сказал он мне поучительно.
Один родственник мой сказал мне:
– Равенство правовых субстанций есть мерило общественного сознания.
Я сразу увидел – «прочел».
– Валяй дальше, – говорю я.
– Абстрактные идеи масс не выявляют тезиса законченных прогнозов мышления.
– Замечательно, – говорю. – Это ты откуда?
– Это мой вывод…
И вот один такой пациент и принес запрещенную книгу тому моему приятелю, владимирскому доктору, который мне о князе Боголюбском рассказывал. Принес книгу в страхе и трепете. Книга – запрещенная. По-русски написана. Издание – Лейпциг. Сверху написано: «Долой камарилью».
Доктор прочел и сказал мне:
– Тощища. И почему запрещена – неизвестно.
Взял он у себя в библиотеке подходящую по размерам книгу. Попалась «Огород». И отдал он ее переплести переплетчику. Нутро всё запрещенной книги выдернул, а «Огород»-то вставить велел внутрь. Вышла книга с картинками.
– Вот у меня книжка, – говорил он знакомым. – Читать осторожней.
И сзади дома доктора, в саду, в бане, вечером читали, закрыв окошко, учительница его маленького сына, фельдшерица, ее племянник и другие, все читали.
– Ну что? – спросил доктор как-то за чаем. – Какова книжечка?
– Обман, – говорят ему все. – Там всё про капусту, репу, морковь, черную смородину.
– Вы ничего не поняли, – сказал мой приятель-доктор. – Надо между строк читать. Черная смородина – вы думаете, просто так смородина?.. Ан нет. Это черная сотня. Морковь – красное знамя.
– Я так и думала, – сказала фельдшерица. – Парники – это, наверное, дворянские институты благородных девиц.
Книгой стали зачитываться опять.
Его родственник как-то говорит мне:
– Там черт знает что написано, если между строк читать.
– А что же? – спрашиваю.
– Да про сорные травы!.. Все – вон. Это ясно. Обрезать всходы. Это – «долой камарилью»… Не всё, конечно, сразу поймешь. Нарочно запутано. Но когда вдумаешься серьезно, видно всё, что и как. Вот горох убирать на зиму в сухие помещения. Ясно, что это патроны для восстания.
Словом, книга имела успех.
Один какой-то из судейских, самых махровых политиков, долго думал над книгой и сказал:
– Ерунда! Тут ничего нет политического. Вас обманывают.
– Как! – завопили все. – Кто обманывает? Вы говорите как тупица. А красная и белая смородина, по-вашему, ерунда?
Судья опешил, взял книгу и сидел дня два в бане. Потом заявил, что согласен: намеки есть, ясно, особенно – где молодые всходы.
– А желтая и синяя репа? – стали его перебивать. – Это, по-вашему, что такое?.. Это жандармы, Третье отделение. Синий и желтый кант.
– Пожалуй, – согласился судья. – Отвезу-ка я ее в Москву… Там лидеры политические, мои друзья, всё разом расшифруют.
И увез. Только, возвращаясь назад, забыл он эту книгу на станции. Ну ее нашли и отдали железнодорожному жандарму. Тот посмотрел книгу, видит лук, морковь, капусту и подумал: «Отдам я ее начальнику, человеку старому. Он любит лук сажать у себя в огороде. Вот она ему и понравится».
Отнес он эту книгу недалеко, к начальнику. Тот начальник надел очки и вечером за чаем смотрел книгу. Картинки прекрасные. Только сбоку как много написано пером, карандашом. Когда он прочел, у него на лысой голове встали последние волосы дыбом.
И отнес он ее в управление. Там собралось начальство. Читают – понять ничего невозможно. На картинке клубника, хорошенькая картинка, а написано: «Российская проституция». Особенно задумались жандармы над хорошенькой картинкой. Решили отправить книгу в Петербург в центральное отделение политического сыска.
В управление, где лежала книга, зашел писарь и, увидев книгу, заинтересовался от нечего делать. Посмотрел картинки, увидел клубнику, засмеялся и сказал:
– Это, значит, не иначе как Шурка Кудлашка. Или Машка Клубника. – И написал сбоку «Верно» и расписался: «Иван Сученко».
Владимирское жандармское управление книгу отправило в Петербург.
Ну и пошла переписка с Петербургом. Писаря Сученко допрашивали:
– Ты знаешь эту книгу?
– Так точно.
– Это ты написал тут?
– Так точно. Я писал. Чего же, все пишут. Так что, это я писал.
– Кто это Шурка Клубника?
– Очень даже приятная проституция.
– Да ты смеешься, что ли! – кричат на него.
– Никак нет. Ее завсегда Клубникой зовут. Я у ней напереди всех. А другим не очень. Отхаживает.
– Да ты знаешь ли, сукин сын, – говорят ему, – что через твое тут писание нас всех под суд отдают.
– Никак нет, не знаю…
Под суд, правда, никого не отдали, а писарь Сученко под арестом сидел.
Вот и весь рассказ про русский «страшный» огород.
В палатке
Купил себе в Петербурге у Кепке походную палатку. В этой палатке был складной стол, две кровати и стулья, тоже складные. Какая живая радость – поставить эту палатку в красивом глухом месте у леса и реки!
Мне вспомнились места по реке Нерли, которые я видел, когда бывал на охоте. Весной я готовился уехать в эти места и жить в палатке, жить в природе. Я заготовил ящик для холстов, краски, мольберт, удочки для ловли рыбы, сеть, консервы, вино. Согласился со мной ехать слуга и приятель мой – рыболов Василий Княжев.
Третьего мая я уехал в глухое место Владимирской губернии. Возчик вез нас от станции на телеге, где лежала палатка и весь багаж.
Был ясный весенний день. Бисером, зеленея, блестел весенний лес. Долго ехали по проселочным дорогам и просекам в лесу. У реки, у большого песчаного обрыва, где кучей до самой воды опускались засохшие упавшие ели, на полянке у песчаной отмели остановились, разложили и поставили палатку. Хороша была палатка из белого холста, флаг – наверху. В палатку поставили новый маленький стол, складные стулья. Наверху я повесил ружье и фонарь.
Медный чайник кипел над разведенным костром перед палаткой.
Василий Княжев заварил чай. Из корзинки вынули филипповские баранки, хлеб и беловскую колбасу. Возчики уехали. Мы остались с Княжевым одни. Ни души кругом.
До того замечательно, что не знаешь, как и сказать, как выразить всё счастье, всю красоту и восхищенье, которые входят в душу от окружающей природы… Какой воздух, какой аромат от весеннего леса! Кристальной чистоты река. Глубоко видно дно, и на поверхности всплескивает рыба. Бугор песков, зеленые и седые ели опрокинулись в воде. Заливаются птицы, перекликаются кукушки.
К вечеру лес освещало желтое солнце и ложились синие тени.
Я разложил мольберт и писал с натуры прекрасные заросли берегов реки.
Василий Княжев сидел у костра, держа блюдце в руках, и долго пил вприкуску чай. Потом подошел ко мне и сказал:
– Ну и рыба здесь! Ишь на заводины бьет. Здорова. Надо на живца закинуть.
Покуда я писал, Василий с берега ловил пескарей и опускал их в ведро: их было множество, они ходили по дну речки стаями. Когда ведро наполнилось, он взял донные удочки с бубенчиками, насадил на крючки пескарей и закинул их с берега на середину реки.