На первой же закинутой удочке зазвонил вскоре бубенчик, и не успел Василий подбежать, как рыба потянула короткое удилище и выдернула его из берега. Удилище плыло по реке, и рыба тянула его.
Василий живо разделся и бросился в воду за удилищем. Схватил его зубами и плыл к берегу. Черные глаза его растопырились. Большая рыба дергала удилище. Василий, выскочив на берег, тащил рыбу, перебирая леску, а большой голавль лежал на берегу и прыгал, блестя серебряной чешуей.
– Эк и здоров, – сказал Василий. – Фунтов на двенадцать.
– Ну что – голавль… – говорю я, – больно костлявый, пускай его назад.
– Чего вы, уху сделаем.
– Ну что ты. Уху из окуней надо, ерши – вот хорошо.
К вечеру в котелке варилась уха из окуней и жарили линя на сковородке.
Я с ружьем, недалеко в лесу, близ реки, стоял на тяге. Когда погасала розовая заря, коркая, потянулись аравийские гости, и убитых вальдшнепов мы искали потом с Василием…
Была светлая ночь, и зеленело весеннее небо над темными силуэтами елей.
В палатке горел фонарь.
Василий принес на сковородке жареных вальдшнепов и сказал:
– Вот палатка заметна, ежели теперь в ней спать, то маленько кровать надо отодвинуть от края, а то чего она – холст… Заснешь, а он, ежели который подойдет, да отселева, снаружи, скрозь холост, в эдаком глухом месте, ножом тебя и полоснет в бок или куда. Вот тогда узнаешь.
Василий посмотрел озабоченно в темноту, в открытый полог палатки.
– Это кто ж такой «который», что будет резать нас?
– Как это вы говорите, право. Всякий народ есть. При вас вот и золотые часы на столе лежат. Палатка с флагом, видать, что и деньги есть. В эдаком-то месте. Кругом – пустошь, деревня далече. Я ведь к тому, что спать в палатке не надоть, а прямо пойти в лесочек, и спи у сосенки – там сухо, лучше. Человека в грех не введешь. Я ежели бродяжу, то лучше жисти нет этакой. А всё ж хоронюсь, место выбираю, как зверь, чтоб не видали. А у вас чего – флаг! – Он возмущенно передернул плечами. – А возчик-то меня спрашивал про вас, чего это он будет делать тут. Глядел, как это вы картину ставили, холст. Я ему сказал: «Планты сымать будет». А он говорит: «Знать, машину тут поведут». Я говорю: «Нет, место больно хорошо, привольно, картину списывать будет». А он не верит. «Ну и место, – говорит, – нашли, – самое что ни на есть негодящее… Здесь и покосу нет. Чего тут – песок да заросль. Просто плюнуть не стоит…» Да еще что сказал… – и Василий засмеялся.
– Что ж он сказал? – спросил я.
– Да чего, конечно, зря, – улыбался Василий.
– Так говори, Василий, чего ты, а еще приятель…
– Сказал: «Барин-то у тебя, знать, дурак. Флаг, – говорит, – вывесил, ведь это что. Ишь, какое место нашел. Чертям тут жить». Это недалече здесь Глубокие Ямы, так там лесина здоров. А в ямах-то по ночи леший воет. Сюда никто и не ходит. Тут, кады маленький я был, разбойники жили в горе. У них тут и гнездо было. Я лошадь искал, из ночного ушла, так видал их. Они женщину голую тащили без головы. Голову-то ей отрезали. Я думал: батюшки… Вот это место, за кустом-то сидел, да потом-то ползком, да домой бегом. Сказал – у нас, в Старове, не верят. А сами говорят: поди туды, говорят, зарежут.
– Вот они тебя и напугали.
– Напугали. Место-то, верно, глухое.
– Что ты, Василий, – говорю, – у нас револьвер, ружье, чего ты боишься?
– Не боюсь, – ответил Василий, – но в палатке спать не надо. Потому флаг, палатка, всё такое. Зовет на это самое. Кажинный увидит, и в голову ему это самое разное такое и пойдет. Подумайте: кругом ни души. «Что за народ такой? – про нас подумают. – Чего это? Бей их, боле ничего. Планты сымают. Значит, землю отбирать». Вредное всё в голову пойдет.
Снаружи на бережку послышался звон бубенчика на удочке. Василий побежал.
Я вышел посмотреть.
В тишине ночи мерцали звезды, дым от костра поднимался кверху, и трещали искорки.
На заводи, у леса, кричала выпь.
– Ишь ты, – сказал Василий, – вот ведь орет, чисто кто в бутылку дует. По ночи-то чего разного такого слышно. Всякое зверье выходит из нор.
– Какое зверье? Всё известно. Барсук кричит, лось орет, филин воет, вот и говорят – леший кричит.
– Ну нет, – сказал Василий, – леший – это особливо. А вы не верите, что леший? Нет? А леший есть.
– Полно врать, – говорю я.
– Врать?.. А я видал.
– Да ну! Какой же он из себя?
– Вы-то не верите, а из себя он – небольшой, можно сказать, махонький. Вот вполроста будет. Горбатый, ушки как у мыши, долгоносый и губы большие, а зубы как у лошади. Ходит вприпрыжку, и в лапах узда. Прямо передо мной на дубок влез. Я к дубку, поглядеть – а его уже там и нет. Вот и возьмите…
– Это тебе с перепою показалось.
– Ну вот, вы всегда скажете – с перепою. Бедный человек – значит, пьяница, а он и не пьет.
– Ты-то не пьешь?
– Да видь нельзя не выпить. Всегда в стуже, не рыба. Дождь. Неделю льет по осени – не хочешь, так выпьешь. Тоска тоже берет. Выпьешь – оно и легче. Вино для этого самого заведено.
Во тьме леса, в кустах заводи, щелкал дрозд. Каким очарованием была его ночная песня!
Около Василия вертелся на берегу большой пойманный темный налим.
– Ишь какой чертила попался! – сказал Василий. – Вот это уха! Чего же, жизнь правильная, надо правду сказать, чисто в раю. Только вот ежели бы этих самых разбойников не было…
И он, взяв пескаря, опять закинул далеко леску удочки.
Наступила ночь. Крутом тишина. По реке легли туманы, окутав леса. Пахло свежестью воды и ароматом зелени.
В палатке горел фонарь, и в ней было душно.
Я вышел и сел у догорающего костра. Закинув донные удочки с живцами в реку, Василий Княжев посадил большого налима в сажалку и, подойдя к костру, подбросил можжевеловых веток.
Костер затрещал и запылал, осветив реку и соседний обрыв.
– Вот ведь, – говорил Василий. – Вы тоже упрекаете меня: «пьешь», вроде как я пьяница, выходит, а ежели правду сказать, чего я? – ничего. Чего у меня есть – ничего, и кто я есть? Просто, можно сказать, бродяга. Но только это самое для кого как. Такой человек бывает с достатком, так он тебя гнет и всё к худу клонит. Ему угодить никто не может. У его все виноваты. И ежели у тебя гроша нет, а у его трешник, он над тобой царь и Бог, и учит тебя, и себя над тобой ставит: кто я – знай, и умным себя полагает, потому у него трешник в кармане, да.
Березкин – хозяин. Я ему камышовые концы, удилища всю зиму правлю. Я ведь мастер. Понимаю, что удильщику конец что ни на есть прямой нужен, снасть понять надо. Ведь радость в руке какая – на ровное удилище рыбу взять. Я мастер, потому правлю, значит, хорошо. А Березкин молчит. Никогда меня не похвалит. Всё только одно от него слышно: «Пьете, деньги пропиваете». А какие деньги? гроши! Завсегда я виноват. А ежели выпьешь на виду, так он меня что ни на есть матерно. Так уж заведено. Ну, огорчит, опять же выпьешь, ну и легче. Вино для этого самого и заведено.
– Ну а с радости-то тоже надо?
– Ну да, и с радости, – зашипев, засмеялся Василий, – вот теперь бы коньячку в чай хорошо.
– Вали, Василий, тащи из корзинки.
Василий опрометью бросился в палатку. Мигом хлопнула пробка, и он подал мне бутылку.
– Хорошо, – сказал Василий. – Ну и жисть на свете – что надо? Заметьте, ведь этакие выдумают напитки пользительные. Хоша вот коньяк взять али ром. А кто выдумал? Вот и водку тоже. Кто первый винокур был? Знаете?
– Нет, Василий, не знаю.
– Ну вот, а чего вам говорить – вы ведь ничего не верите. Первый винокур был – леший.
– Ерунда…
– Чу… – насторожился Василий, – слышите?
Я услышал шаги. Кто-то шел из леса. Скоро мы увидели подходивших к нам троих людей.
Один из них был в подряснике, другой – низенького роста, с широкой шеей, в рваной кофте, и третий – в коротком тулупе. Все босиком. Все трое сняли шапки, и толстошеий сказал:
– Здравия желаю, ваше благородие. Не обессудьте за беспокойство, одолжите папиросочку поднадзорному.
Он почему-то пристально смотрел на Василия… Тот оробел.
– Вот что, поднадзорные, – говорю я, – станция отсюда семь верст. Ступайте туда. Вот вам десять рублей. Купите в буфете колбасы, копченых селедок, баранок, пива, бутылку водки, словом, на красненькую всего, и приходите сюда.
Взяв красненькую, они повернули, быстро побежали и скрылись в лесу.
– Ну вот, – сказал Василий, – дождались! Чего это вы, право, красненькую? Нешто можно? Красненькую пропьют, а потом вернутся – и тогда ножа не миновать. Я-то вижу – рыжий-то, с толстой шеей, ведь это что ни на есть убивец. А вы деньги даете. Надо отсюда сейчас слезать. В этаком месте такие люди.
– Не беспокойся, Василий, – сказал я. – Я их напишу у костра. А потом они перенесут палатку на Глубокие Ямы, про которые возчик рассказывал, где водяной воет и лес велик. Там должно быть хорошо.
– И чего это вы, право. Поднадзорные, водяной воет, чего хорошего? Спать теперь – ау.
Василий сокрушенно качал головой.
Я лег спать и крепко заснул. Слышу – Василий трясет меня в плечо, говорит:
– Слышите, идут…
Вернулись поднадзорные. Принесли всё. Разложили большой костер. Повесили котелок. Стали весело закусывать, выпив по стаканчику. Я вынул холст и писал костер и их освещенные лица. Василий в беспокойстве переводил недовольно черные глаза то на них, то на меня. Один из поднадзорных сказал:
– Барин, вот что: это место – пустошь. Мужики вас одолеют, потому оно ихнее. Палатку и чего у вас есть – всё донесем.
– Ладно, – ответил я. – Пойдем потом на Глубокие Ямы?
– Верно. Вот место, вот лес, и рыбы что… Туда никто не придет – боятся. Там чертовы много и списать вам есть что.
– Только я устал немножко, надо часок-другой поспать.
Холст с написанным костром я вставил в ящик, потушил фонарь и лег в палатке. Сидевшие у костра поднадзорные говорили:
– Хорошо с селедкой еще по стаканчику пропустить.