– Какая ночь прекрасная, – говорит Никита Иваныч, идя с Куликовой по аллее. – Вот вы не пришли ко мне. Напутались серег-то. Не мазурик ли? Правильно. Я что ни на есть червонный валет, вор и мошенник. Для вас ворую, потому нравитесь вы мне. Люблю вас. Вот видите, – вынул из кармана и развернул пакетик. Изумруды и бриллианты блестели таинственно в лунной ночи. – Всё это для вас я украл.
– Зачем же, – испугалась Куликова. – Неужели вы это для меня сделали? Господи! Да как же мне вас спасти! Несчастный вы человек… Это ужасно!
– Иди. Заказано! – услышали они сзади голос художника.
Бледная Куликова смотрела во все глаза на Никиту Иваныча.
– Не художник я, – сказал Никита Иваныч за столом, наливая натурщице шампанское, – и не вор, и не мошенник, а фабрикант и человек богатый. Надоело мне всё. Души я искал и вот нашел. И уж теперь не отпущу… Нет… Друг мой, – обратился он к художнику, – подними бокал, и выпьем за невесту мою.
В жару
Стояла жара. С утра в деревне еще как-то, в тени больших елей моего сада, было прохладно, но ближе к полудню солнце стало печь нестерпимо. Ходили купаться. Вода теплая. Приятели ходят в русских рубашках с открытым воротом. В небе – ни облачка. Вороны сидят на сарае с открытым ртом.
Доктор Иван Иванович намочил свой картуз колодезной водой. Все ходили как сонные мухи. Одолевала лень. К обеду подали окрошку.
Доктор Иван Иваныч ни с того ни с сего сказал:
– Река времен в своем стремленья
Уносит все дела людей
И топит в пропасти забвенья
Народы, царства и царей.
– Это почему это вам в такую жару в голову лезут такие штучки? – спросил Василий Сергеевич.
– А вот если такая жара будет продолжаться месяц или два, то в жизни произойдут многие изменения.
– Отчего это, скажи, пожалуйста, вот ты блондин, а на груди у тебя волосы такие длинные? – спросил композитор Юрий Сергеевич доктора. – Ясно, что ты происходишь от обезьяны, а говорил, что ты духовного звания…
– Ничего подобного, – ответил доктор Иван Иваныч, – человек отнюдь не происходит от обезьяны, но человек может быть поставлен в такие условия разной ерундой – климатическими изменениями или сумасбродными идеями того же человеческого общества, – что обрастешь шерстью. Да-с!
– Опять заврался, – сказал Павел Александрович.
– Нет, не заврался. Вот отчего у тебя всегда подняты брови высоко на лбу и глаза выпучены? Оттого, что деда твоего допрашивал Наполеон. Вот от того у тебя глаза всегда и выпучены.
– Скажи, Павел, Наполеон вправду допрашивал твоего деда? – заинтересовался Юрий Сергеевич.
– Да. Он был генерал. Его привели раненного к Наполеону. Под Бородином. Император сидит, а дед перед ним стоит. Наполеон его спрашивает, кто он, а дед мой его спрашивает тоже: «А вы француз?» Наполеон удивился и ответил: «Да, я француз». – «Нет, – сказал дед, – не может быть. Вы видите перед собой раненого генерала – мне трудно стоять…» Наполеон встал и быстро подал ему свое кресло…
– Этот анекдот я где-то слышал, – меланхолически заметил Василий Сергеевич. – А вот у Ваньки глаза спокойные, белые, плавают, как в масле. Потому что – из духовного звания. Ему все равно. Хоронят себе его покойничков и хоронят. Вот тебе и приспособляемость организмов к условиям жизни.
– Это шутки, – сказал я, – но вот когда я был в Архангельске, то губернатор Энгельгард показал фотографии двух пойнтеров, оставленных на Новой Земле каким-то иностранным охотником. И что же? Короткошерстные пойнтеры обросли длинной шерстью, так что гладкий хвост сделался лохматым, как у сеттера, и, вообще, стали напоминать лаек, которым мороз 50–60 градусов нипочем.
Иван Иваныч налил себе рюмку водки и выпил.
– Что же ты водку-то пьешь в такую жару, а еще доктор? – спросил Караулов.
– Не учи. Мало ты понимаешь. В Библии говорится: «Мал бех и пасох стада отца своего Валаама». Водка понижает температуру крови. Понял?
Ленька, подав окрошку, стоял у лестницы на террасе, слушал наши дурацкие разговоры и медленно процедил:
– Тридцать восемь градусов в тени. А в купальне купаться нельзя. Пиявок что развелось. Купаться противно.
Подали к столу малину с молоком. Посыпали мелким сахаром и ели, отмахиваясь салфеткой от ос.
– Опасная штучка оса, – сказал Иван Иваныч. – Укусит в губу, так шишка в пол-аршина вырастет, длинная, как сосиска.
– Довольно, – рассердился Павел Александрович. – Что это, от жары, что ли, всё чепуху такую несете?
Вошел охотник Герасим Дементьевич.
– Ух и жарко, – сказал он, входя на террасу. – А на Глубоких Ямах что леща! Наверху – кучей стоит. Я как подошел, они увидали, все вниз пошли. Вглубь. А перед сечей что мошек летает. В глаза, в рот лезут. Надька, две недели жара этакая. А на Святом Ключе вода – чисто лед, холодна. Попил я.
– Герасим, что ж теперь делать? – спросил Павел Александрович.
– Делать неча. Спать вот на сене. На охоту не поедешь, собака не причует.
Тут на террасу вбежал Ленька и сказал:
– Николай Васильевич едет, на мосту застряли.
Тарантас подъехал к крыльцу. Коля, вылезая из тарантаса, кряхтел и хромал.
– Что с тобой? – спросили мы.
– Да, брат, погреться приехал. От мороженого спасаюсь. Целый день у Анфисы гости. До того я замучился. Мороженицу вертел целый день. До того иззяб! Довертелся – прострел в спине. Не разогнешься. Бросил всё и уехал сюда погреться. Иван Иваныч, может быть, поможет.
– Верно я говорил, – сказал Иван Иваныч, – что климатические изменения действуют на организм.
Коля оробело смотрел на доктора. Иван Иваныч увел Колю в мою мастерскую. Ленька снял пальто Николая Васильевича, сюртук, сапоги, панталоны. Иван Иваныч велел Коле лечь на кушетку навзничь.
Коля послушно всё исполнял. Кругом все приятели смотрели. Доктор мял Коле спину. Тот вскрикивал.
– Люмбаго! – сказал доктор и приказал Леньке: – Разогрейте хорошенько утюг.
Ленька принес горячий утюг. Коля сел на тахту, наскоро стал натягивать панталоны и с испугом смотрел на доктора, державшего в руке утюг.
– Чего же вы? Ложитесь, я по вас сейчас утюгом пройду.
– Надо его накрахмалить сначала, – сказал Караулов.
– Ну нет, это уж извините, – сказал Коля. – Я вам не белье – утюгом проходить.
– То есть как это – не белье? Я клинический врач. Я хочу вам помочь, – рассердился Иван Иваныч.
– Нет уж, благодарю вас.
Коля, одевшись, пошел на солнышко на террасу, потом – в сад. С ним пошел Герасим:
– Почто утюг? Сгорит кожа, жди, когда новая вырастет. А вот наше деревенское средство – лучше нет. Пощиплет мал-мала, и как рукой снимет. – И Герасим повел Колю на край сада к муравьиной куче. – Вот, Николай Василич, снимай штаны и садись. Как зачнет жечь – слезай.
Коля послушно сел на муравейник. Потом вдруг вскочил и побежал к дому. Герасим – за ним.
Дома Николай Васильевич стал сдирать с себя платье. Герасим улыбался:
– Ничего, ничего… Вы прилягте, я вас маслицем потру – молодцом будете.
Он налил из лампадки масла и стал мазать Коле спину.
Коля кряхтел и охал.
– Что только у вас делается! Что делается, – смеялся, зажмурив глаза, Василий Сергеич.
– Пускай, – говорил сердито Иван Иваныч. – Не хотел утюгом – пускай поежится!
Мы вышли в сад. Герасим стал отряхивать у крыльца Колины панталоны от муравьев. А вскоре появился на террасе и Коля, веселый, и сказал:
– А ведь прошло! Жгло – будто в аду на раскаленную сковороду сел! А прошло!
Пугало
Летом, в июне, за сараем на огороде, где поспевала клубника, я поставил пугало – воробьи и сороки-вороны клевали ягоду.
Пугало сделать было нелегко, мой слуга Ленька помогал мне в работе. Я достал большой горшок-крынку, посадил его на большой кол. На крынку сверху надел картуз приятеля моего, Василия Сергеевича. Картуз этот был продырявлен дробью, его подбрасывали кверху, и сам владелец, Василий Сергеевич, стрелял в него, говоря, что практикуется в стрельбе влет.
Из дощечек прибили к колу как бы растопыренные руки, надели рубаху. Набили сеном. На рубаху надели старую длинную поддевку Василия Сергеевича, а снизу на веревочках подвесили детские сапожки – они качались от ветра. На горшке я написал масляными красками физиономию приятеля своего, Василия Сергеевича. Трудно было написать такие серьезные черты. Вблизи выходило похоже, а издалека – нет, так что надо было писать широко и с обводкой. Долго старался. Наконец, вышло лицо, несколько испуганное.
Сверху кол намазали маслом, и при ветре чучело поворачивалось.
Воробьи, сороки, вороны, поглядывали с сарая на поспевавшую клубнику, но ягоду не клевали – боялись садиться на гряды. Пролетая над садом и видя чучело, каркали. Чучело оказалось неплохое. Тетушка Афросинья сказала:
– Ну что… чего… прямо Василь Сергеич. Пошто его?.. Кады он приедет, беспременно обидится.
И слуга Ленька, и сторож дома моего Дедушка покачали головами.
А приятель мой, крестьянин-охотник Герасим Дементьевич, увидя пугало, рассмеялся и сказал:
– Хорошо пугало! И сапожки снизу болтаются, под поддевкой, – смешно. Вот за что Василь Сергеич обидится! Беда!
Чучело поворачивалось при ветре, и собака моя гончая, Бургомистр, облаивала его.
Приходившие ко мне крестьяне и бабы из соседней деревни, с земляникой, с молоком, говорили:
– И-их. Чисто Василь Сергеич.
Клубника поспела, набрали корзину.
Как-то рано утром к деревенскому дому моему подъехали в тарантасах приятели – охотники, рыболовы. Уже в передней слышу зычный голос Василия Сергеевича и смех друзей.
– Чего вы ржете как лошади? Нисколько не похоже. Он не может. Наталию Николаевну двадцать сеансов писал – ни черта! Он не может. Картуз мой, поддевка, а лицо – нет. – Василий Сергеевич обернулся и крикнул: – Ленька! похоже чучело на меня?
– Не-ет, – медленно пропел Ленька, – ничуть.