Привели меня в дом. Много начальства, и сам барин сидит. А исправник докладывает:
– Ты говоришь, што увидал лошадь и у лошади нашел штаны, рубашку, куртку?
– Да, – отвечаю, – у лошади.
– И седло тоже?
– Да, и седло. – Вру, как и он.
– И самого видел, как он бежал? – спрашивает исправник-то.
– Видал, – говорю, – далече уж.
– Што ж он, без рубахи и штанов, голый, значит? – кричал барин.
– Да, надо полагать, – говорю я.
– Ну, а барыня-то с ним, тоже голая-то, што ль, дурак?..
– Уж этого я не знаю. Не видел.
– Ну а сумочка-то откуда у тебя?
– Нашел… Да кто знает… время много, забыл…
– Но постой, дурак. Барыня была с ним? Ты узнал – это была моя жена?
– Нет, не узнал, – вру.
– Ну, ступай!
И отпустили меня. Пришел я домой, поглядел за печь – денег нет. Думаю – слава те, Господи. Хорошо, што денег-то нет, а то б пропал.
– Ну, что ж, так ты больше про них, дед, и не слыхал?
– Не слыхал… А барин в Питер уехал, дом заколотил. Много прошло время… Только раз, по весне, смотрю в окошко и вижу – странник-монах с палочкой, так, с проседью человек, и котомка у него на спине. Наклонился вот здесь, у ручья, и воду пьет. Я вышел. Он посмотрел на меня и говорит:
– Здравствуй, Дмитрий.
Меня-то Дмитрий зовут. Я гляжу. Э, да это Алексей Михалыч, этот самый барин, корнет. Он подошел ко мне и обнял меня. И на глазах его я вижу слезы.
– Чего ты эта, Алексей Михайлыч, монах? А барыня?
А он говорит:
– Вот тут она ходила… – и заплакал. Нагнулся низко и поцеловал землю у порога…
Я оседлал лошадь. И поехал. Поздно… Далеко стелются ровные поля, пропадая во мгле ночи. Как щит, вышла торжественно-красная луна. От топота копыт с треском вылетел стрепет…
Сом
Серое небо. Ровными рядами идут синие тучи. В свежести воздуха и в запахе дыма от овинов что-то бодрое входит в душу. В саду у меня пожелтели листья клена и легли на деревянную лестницу террасы. Ровно стоят стога скошенного сена по лугу. Черной стаей грачи перелетают по сжатому полю. Свежий день. Собака моя, Феб, смотрит на меня.
– Пойдем на охоту, Фебушка, – говорю я.
Феб прыгает в радости, и вертится, и лает. Надеваю большие сапоги. Феб в радости фурчит носом и кладет лапы мне на колени.
– Ну, пойдем, пойдем… – говорю я собаке. – Постой, ты мне мешаешь.
Воздух, как струя живая, наполняет грудь. С проселка я перехожу сжатое поле, спускаюсь вниз под горку. С краю бугра краснеют кусты рябины и, перелетая, трещат дрозды. Внизу, в кустах ивняка, видны желтые мелкие камушки ручья. Быстро бежит вода. И как она чиста! Останавливаются глаза, и смотришь почему-то долго на дно ручья.
Иду у заросших кустов, среди них видны бочажки. Впереди бежит Феб, вижу вдруг – он отскочил от воды. Я подумал: «Должно быть, змея…» – и пролез сквозь кусты посмотреть. В круглом небольшом бочаге плеснуло у самого берега. Что-то странное я увидал – точно большой мешок в темных пятнах ворочался в воде, у самого берега. Половина мешка ушла под берег, и чудовище вертело широким, как лента, хвостом.
«Сом, – подумал я. – Из реки зашел».
Я опустился и ногой в сапоге толкнул его. Сом повернулся в омуте. На огромной голове – белые маленькие глазки в упор смотрели на меня.
– Откуда ты пришел, леший? – сказал я.
Он, повернувшись, опять ушел под берег. Ручей был мелок – как он мог попасть туда?
«Вот, – думал я, – приедут приятели мои, буду показывать сома».
Отойдя от ручья, пошел по берегу. Ручей переходил в болото. Высокая трава на кочках, а вдали, среди кустов, блестела вода реки. Ноги вязли в болоте всё глубже и глубже. Феб, вертя хвостом, шел впереди, подняв голову, причуивал. Повернулся и стал. «Далеко», – думаю. Пошел к нему. Невозможно – глубоко, едва вытаскиваю ноги. Холодная вода наливается в сапоги. Ближе и ближе подхожу к собаке. Феб стоит как вкопанный. От самой его морды вылетает дупель и, раненный, падает за речкой, у старого брошенного сарая.
Под ногами качается земля, и тонут ноги. Выбирая места, где гуще трава, я пробираюсь к берегу. Неожиданная радость: с правой стороны вижу рыбацкий челн у реки. Он полон воды.
– Феб, – говорю я, – там, там, дупель, достань, там! – показываю на ту сторону реки. – Достань.
Феб смотрит на меня и плывет по реке, нюхая воздух.
Надев ружье на шею, я тяну челн на берег, покачивая его набок, – вода льет из него. Вылив воду, опять толкаю его на реку и сажусь в него. Куском шеста отталкиваюсь от берега и гребу им скоро-скоро. Но вижу – быстро в старый челн набирается вода. Доеду ли до берега? Уж близко.
Вдруг челн опускается носом в воду, и я опускаюсь вместе с ним. Холод. Держусь рукой за край челна и гребу. Вот берег, у берега глубоко… Хватаюсь за траву, вылезаю. Ремень от ружья на шее душит. Ух, как холодно… Только спина почему-то сухая.
На берегу Феб держит во рту дупеля и ходит кругом меня, как-то особенно разводя от удовольствия карие глаза. Бегу в сарай. В углу навалено немного сухого сена, достаю из кармана коробку спичек – мокрая. Открываю коробку. Не зажгутся. Еще в ягдташе коробка новая, там спички суше. Но обо что зажечь? Край коробки сырой. Беру в сарае кусок сухой палки и тру о бревно. Тру долго, пробую – согрелось дерево. Прикладываю к теплому месту край коробки… Озяб ужасно, зуб на зуб не попадает. Снова тру и тру палку. Выбираю спичку посуше – не зажигается. Выбираю другую – вспыхивает огонек. И я зажигаю сено. Отделяю горящее, подкладываю. Какая радость!
В сарае горит костер, кашляю от дыма, кладу щепы, палочки, бегу к кустам, ломаю сучья можжевельника… Окостенел, дрожу весь. Раздеваюсь и голый бегаю за хворостом. Уж около сарая тоже горит костер. Греюсь у самого огня – грудь, коленки. Тепло. Только спина как лед.
А Феб всё приносит мне того же дупеля, кладет передо мной и смотрит на меня в недоумении. Сушу платье, но оно такое мокрое.
«Захвораю, – думаю я, – воспаление легких…»
И кладу на самый костер штаны, куртку. От них идет пар, а потом и дым. Тлеют края…
«Черт с ним, – думаю я, – пускай горит».
Надеваю на себя почти горячие штаны и куртку. Как-то сразу становится лучше. Чувствую себя человеком. Вдруг вспоминаю сома, который в омуте. Ничего ему! – в воде всегда, и зимой сидит.
Сом, я тебя выпущу в реку, а ты помолись за меня своему богу…
Рубашка высохла, хотя наполовину сгорела. Но замечательно в рубашке. Рубашка необходима человеку.
Как-то в Москве зимой, вечером, в компании друзей, кто-то сказал про одного знакомого: «В тихом омуте черти водятся». И вдруг вспомнил я деревню, лето, ручей и тот бочаг, где я видел сома, которого хотел выпустить в реку на свободу.
Я рассказал о чудище приятелям своим, охотникам, и они решили поехать в деревню ко мне как-нибудь на праздниках, и того сома достать из бочага.
Рождество. Всё занесло снегом.
Долго искали бочаг по ручью, но по кустам я узнал место. Клали доски и разбивали пешней лед. Очистили весь омуток, опустили туда сеть и наметку, водили ими в воде, но сома не было.
– Ушел в реку, – говорили друзья. – Или ты сказал кому, его и поймали.
– Нет, я в тот же день и уехал. Никому не говорил.
– Где же он?
– Ён тут, – сказал хитро охотник-крестьянин Герасим, – в норе, под берегом. Постой, я постукаю.
И Герасим, взяв пешню, стал стучать кругом по берегу омута. В омуте что-то закачалось – и сом показался на поверхности.
– Бей его пешней! – сказал кто-то.
– Нет, нельзя, нельзя! – закричали все.
Наконец сома поймали в сеть, и мы все несли его на реку к проруби. Он мгновенно пропал в воде.
Возвращаясь с реки в дом, почему-то все мы испытывали приятное чувство – вот отпустили сома на свободу. Как такому чудищу жить в маленьком бочаге, пусть живет на приволье, в реке.
Как-то летом, утром, я шел под бугорком у ручья и зашел, пробираясь кустами, посмотреть тот омуток. Сел на бережок, смотрю на воду и задумался. Вдруг вижу: наверху воды показалась широкая плоская голова сома. Она медленно двигалась к листьям купавы, на которых сидела зеленая лягушка. Сом брызнул хвостом по воде и пропал.
– А мы-то старались, – сказал я, – тебя отпустить на свободу! А ты опять здесь? Удивленье…
При встрече с друзьями я рассказал им, что сом-то с полой водой опять вернулся в маленький омуток. Все удивлялись, находили это странным.
А охотник-крестьянин Герасим Дементьевич, смеясь, сказал:
– Чудно! Чего, нешто он дурак какой. Ему, поди, чай, годов-то сколько. Ишь он какой здоровый. Он знает, где ему лучше, где сытней. Тута он в омуте, у болота, лягушек ест. Ишь он толстый какой! Вы его жалеете, на свободу пускаете, а она ему пошто? Ему в яме-то лучше нравится…
Гусиная охота
Сентябрь. Дождливые дни. С утра всё небо белое, ровное, будто смыто. И моросит мелкий дождик. Деревянная терраса дома моего – мокрая, потемнелая. На ней намело много желтых листьев с клена. Зеленые сосенки покрыты, как бисером, каплями дождя. Тихо, не колыхнет лист. Всё дождь и дождь… Целый день.
Закутанная в большой платок, подобрав высоко платье, в мужских сапогах, вся промокшая, пришла тетенька Афросинья с большой корзиной. Корзина полна грибов, груздей, рыжиков. Вынимает их на кухне, раскладывая на столе.
Приятель мой, Василий Сергеевич Кузнецов, умывается у крыльца. Ему мой слуга Ленька поливает из ковша воду на руки. Тот плескает воду себе в лицо. Лицо такое красное, сердитое, глаза желтые. Он серьезно смотрит на меня и кругом. Полотенцем, обшитым внизу красными петушками, вытирает лицо и шею и говорит:
– А у вас барометр показывает «ясно»… Хорошо «ясно» – третий день дождь лупит. Испорчен ваш барометр.
– Испорчен? Ты же сам всё время стучишь по нему, да и доктор Иван Иванович…
– Стучим, стучим! Что ж он, стрелки не ворочает: дождь лупит третий день, а он всё на «ясно» стоит…
– Вот, – говорит мой слуга Ленька. – Афросинья за грибами ходила, говорит, что у Никольского поля, у реки, гуси дикие сидят. И-их, сколько.