– Вот теперь ясно, – с удовлетворением сказал он. – А то эта чертова кукла не поймет ничего. – Дай, Ленька, новый лист – начисто переписать. Я, знаете, тоже устал от напряжения мысли.
Взяв новую бумагу, Вася переписал телеграмму начисто и отдал Леньке. Тот повез депешу на станцию.
– Не забудь, – кричал вдогонку Василий Сергеевич, – пошли срочной!
Василий Сергеевич оделся, взял ружье, сажалку и пошел смотреть жерлицы, которые поставил на ночь на щук.
Возвратился Ленька.
– Ну что? – спросил я. – Отправил телеграмму?
– Да, – ответил Ленька, – отправил.
– Что же ты смеешься?
– Да ведь как же… уж очень телеграфисты смеялись, когда принимали.
– Почему? Что там смешного?
– На «чертову куклу» смеялись все.
– Разве Василий Сергеевич написал «чертову куклу»?..
– А как же! Да и как написали… «Захвати лекарство чертова кукла против черной оспы, ящур на языке». Ничего не поймешь… Смешно…
Телеграмму послали по адресу университетской клиники. Ивана Ивановича в клинике не оказалось, и ассистент по телефону сообщил ему о телеграмме. Иван Иванович попросил ассистента прочесть ему текст по телефону. Ассистент прочел и засмеялся.
Иван Иванович ужасно обиделся, и к вечеру мы получили ответ на имя Василия Сергеевича.
Василий Сергеич, прочтя телеграмму, покраснел и сказал:
– Ну, это ему так не пройдет. Так телеграммы не пишут. Ну, голубчик, он меня теперь узнает. Это я так не оставлю.
– Что такое? Дай-ка телеграмму, – сказал я.
– Уходи отсюда! – раздраженно завопил Василий Сергеич на Леньку.
Тот опрометью кинулся к дверям.
По уходе Леньки Василий Сергеевич дал мне телеграмму.
В ней было написано:
«Хотя вы и архитектор, но дурак. Приват-доцент Красовский».
– Ты что же сердишься? – сказал я. – Ты же сам ему написал «чертова кукла».
– Позвольте, я написал второпях, нечаянно. И «чертова кукла» не может быть обидна, это шутка. А писать «архитектор», и на «вы», и «дурак» – это совсем другое дело. Я ему покажу. Он жену-то отбил у купца Испатова под гипнозом. Вы знаете, чем это пахнет? Это Сибирью пахнет. Тот с женой лечиться из Костромы приехал, а он под гипнозом сначала ее взял, а потом, когда тот объясняться пришел, – и его усыпил. Тот спит, непробудно, а он с женой амуры разводит. За это знаете, что полагается? Бессрочные каторжные работы. Да-с. Вы знаете? Вы ничего не знаете. Вот вы дом строили, хорошо, что в деревне, а в Москве бы строили, так в остроге бы сидели-с. Да-с. Строительного устава не знаете. Доски кладете куда попало. Вам ничего. А в Москве за дощечку – положите около или краешком на чужую землю – восемь месяцев тюрьмы.
Вася рассердился и заврался до невозможности. Телеграмма привела его в такое бешенство, что он и про щук забыл. До позднего вечера сочинял ответ и всё рвал.
– Замучился ты, Вася, – сказал я.
– Я без ответа не оставлю! – кричал Василий Сергеевич, запыхавшись. – Вот, посылаю на клинику в университет: «Хотя вы и приват-доцент, но дурак».
– Ну, Вася, это одно и то же, – заметил я. – Скучно. Напиши ему одно слово: «болван». Это все-таки не так обидно и понятнее. Только опять не спутай.
– Это верно, – согласился Вася.
Написал телеграмму и опять послал Леньку на станцию.
– Вот ведь что со мной делают! Нигде нет покою. Куда деваться от разных этих? Ведь вот всё удовольствие испортил. А вы говорите – в раю живем! Хорош рай. Жерлицы сутки стоят. Жор, наверно, щуки попали. Потом эта оспа. Надо в Москву ехать.
У крыльца послышался колокольчик. По коридору кто-то грузно шел. Открылась дверь, и, закутанный шарфом, в дождевом пальто, промокший, вошел доктор Иван Иваныч, сказав:
– Ну и орясина, ну и дурак! Что пишет, что телеграфирует, да еще на клинику, дурак. Ведь там профессора все прочли. Ящур! Что я – ветеринар, что ли, тебе? Болван!
Вася покраснел, часто мигал ресницами:
– Позвольте… Ящур на язык садится. Все говорят. Ленька говорит. А вы какое имеете право писать мне «архитектор дурак»?
– Я тебе в деревню телеграфирую, а ты мне на службу, в университет, где профессора – Захарьин, Ломоносов.
– Ну, братцы, довольно, – сказал я. – Жерлицы поставлены, там щуки сидят. Какие же вы рыболовы?
– А правда здесь эпидемия черной оспы? – спросил доктор. – Я прививку привез. Сейчас же надо привить, не теряя времени.
Он достал сыворотку и сказал:
– Ну, ты, дура, раздевайся.
Вася послушно разделся. Иван Иваныч, сбросив пальто, сделал ему прививку.
– Умней ты, впрочем, от этого не станешь…
Закусив пирогом с грибами, мы взяли фонарь и ночью пошли смотреть жерлицы – нет ли щук…
Осенний вечер
Ну и скучное же время – ноябрь. Вчера выпал снег, как-то обновил землю, вроде как повеселела природа. А когда растаял – опять темно, серые тучи нависли, скучная осенняя заря догорает с краю леса. Дорога грязная, у крыльца лужи. Тоскливо мычит корова у сарая. Потемнели сырые крыши. Вороны летают стаями, каркая, садятся на березы.
Приятели мои заскучали дома. Пошли на реку. Она такая полная, мутно отражаются ольховые кусты в воде. И на реке – неприветливо.
Неужели сад мой и всё кругом было еще недавно покрыто свежей зеленью? Как-то и не веришь. Осенняя мгла.
Дома-то хорошо – горит лампа с красным абажуром, теплится камин. Доктор Иван Иванович сидит у камина и, подбрасывая сырой хворост, говорит:
– Вот наука. Конечно, наука многое объясняет. В науке есть несомненная истина, но определить всего не может. Хотя бы вот, к чему это нелады в жизни разные – то так, то этак. Погода тоже не веселит… Заметьте – вот в окружающей нас жизни, у всех приятелей наших, всё как-то боком выходит. Вот хотя бы с женщинами. Вначале, конечно, всё казалась в розовом свете. Женился. Доктор я. Ну, вижу, нравлюсь. Во мне участие принимает, рада. Черт меня дернул в театр поехать. А она раньше актрисой была. Что ни скажу, похвалю: «Вот хорошо играет “Бесприданницу”», а она: «Ужас, что с вами, вы ничего не понимаете. Нравится она вам, потому что смазлива…» «Нет, – говорю, – позвольте, я-то понимаю. Я сам в любительских спектаклях, когда студентом был, так в Вологде, хотите знать, Чацкого играл…» – А она как расхохочется! «Вы, – говорит, – утюг! Какой вы Чацкий!..»
Не угодно ли? Вот что я ни скажу – всё не так. Ну и пошла ерунда. Вышло так, года через полтора, что рад был, когда из дому уходил. Получалось так, что я как бы враг ее, что ни на есть злейший враг. И каково же ей жить приходится со мной!
– Вот это верно, – сказал Коля, – до чего верно. Я тоже чувствую с утра, чувствую, что я самый последний человек. И Анфиса тоже страдает. Всё от меня, и почему от меня – я не понимаю.
– Постой, – сказал приятель Вася, – что же тут непонятного? Страдает. Вероятно, от глупости твоей страдает.
– То есть как это – от глупости? – удивился Коля. – От какой же это моей глупости, позвольте?
– Да, – вступился доктор Иван Иванович, – по-вашему, и моя жена тоже от моей глупости страдает? Как это вы легко, господин архитектор, дурачков раздаете. А вы тоже ведь, кажется, изволили с супругой вашей разойтись? Это, должно быть, от ума большого.
– Довольно, – вдруг сказал Павел Александрович. – Что же это такое за разговор начинается! Про женщин вообще так говорить нельзя. Женщина – существо прекрасное, нежное и хрупкое. Да-с. Вы, конечно, люди штатские. Не понимаете. А вот когда ехал наш 6-й драгунский кавалерийский эскадрон и заехал в Зарайск, так там знаете, что с женщинами случилось? Нет, вы не знаете, что случилось…
– Что же такое случилось? – спрашивали все.
– Не поймете… Что вам ни говори – не поймете. Это понять надо, а вам трудно.
– Что же такое? – удивлялись приятели.
– А такое – рыдали, понимаете, рыдали. Женщины рыдали… Город Зарайск рыдал…
– Постой, Павел Александрович, почему же рыдали, город рыдал?
– Странный вопрос. Эскадрон ушел.
Коля Курин смотрел, мигая, на Павла Александровича, высоко подняв брови, а у доктора Ивана Ивановича как-то сам собой открылся рот, и выражение лица у него было удивленное и виноватое.
– Это у вас, – продолжал серьезно и строго Павел Александрович, – у штафирок, разные там анализы, переживания, извращенные чувства, разные вообще пошлости, а у нас – нет-с. Женщин вообще понять надо и преклоняться. Преклоняться, и никаких.
Павел Александрович сердился и говорил резко.
А охотник Герасим Дементьевич, который раньше был солдатом и был на войне, сказал:
– Всё правильно. У штатских в голове завсегда бусырь заводится. Ну, их в тоску и вгоняет. И где ж, в походе, с лошадью, да в службе, в слабость вдаваться…
– Константин Лисеич, – сказал, входя, Ленька, – тетенька Афросинья гуся резать не хочет. «Это мне, – говорит, – не подходит, и гуся жалко».
– Ну вот, – встрепенулся Юрий Сергеевич, – а обещали гуся с капустой. Значит, ау!..
– Так ты ступай и режь гуся, – сказал Василий Сергеевич.
– Ну нет, увольте.
Иван Иванович, ты ведь тоже и хирург, ты и займись, – сказал Сахновский.
– Хирург. Вот я твое толстое брюхо, в случае болезни, разрежу не моргнув, а гуся резать отказываюсь.
– Ну, Павел Александрович, покажи нам свою храбрость, – сказал Юрий Сахновский.
– Вот если бы ты не был штафиркой, то за слова такие стоял бы передо мной у барьера.
Все приятели наотрез отказались резать гуся, а Ленька сказал:
– Жалко гуся-то домашнего резать. Вот застрелить ежели…
Но и стрелять домашнего гуся никто не хотел.
Пошли смотреть на гуся.
– Тега, тега, – позвал гуся Ленька.
Большой жирный белый гусь шел по лужам от сарая, переваливаясь на желтых лапах.
– Хорош был бы с капустой… – задумчиво сказал Сахновский.
Гусь боком, подняв голову, осматривал приятеля. Потом, опустив голову, зашипел, когда Юрий хотел его погладить.
– Вот и охотники… – сказала тетенька Афросинья. – Ш-ш… ш-ш… – махнула она фартуком на гуся. – Иди, а то и впрямь бы не съели.