Я собрался. Егорушка Иванов мне дал свой адрес в Москве и сказал, что похлопочет насчет билета: достать билет для поездки по железной дороге было тогда трудно, почти невозможно, но так как я был «трудовой элемент», то он надеялся, что билет достанет.
– Очень хорошо, – говорил он, – что вы едете к нам. Я дам знать туда и сам скоро приеду. Вас встретит моя жена. Она – дочь вашего знакомого агронома.
– Как это? – спрашиваю я. – А ведь вы мне говорили, что это ваш отец?
– Нет, – говорит Егорушка, – вы смешали, это мой тесть.
«Ну, все равно», – думаю. И через три дня пошел к нему узнать насчет билета на железную дорогу. Пришел на Поварскую, в Кругликов переулок, дом 14. Смотрю – знакомый дом: я бывал в нем, там жил мой приятель, художник Янышев. Он умер, и отсюда его выносили в гробу.
Вспомнил я грустную утрату, поднялся по лестнице к квартире покойного. На двери по-прежнему дощечка – «Янышев». Позвонил. Дверь мне открыла Мария Ивановна – жена моего приятеля.
– Здравствуйте, Мария Ивановна, – сказал я, входя.
– Вы к Иванову? – спрашивает Мария Ивановна. – Только его дома нет. Входите. Садитесь, вот чай готов. Только, конечно, из мяты. Чая настоящего нет, и сахару нет.
Пью мяту и говорю Марии Ивановне, что вот еду в Тверскую губернию к знакомому, он – тесть Иванова, погостить. Там, говорят, хлеб есть и молоко – всё. И спрашиваю:
– Не знаете, достал ли он мне билет?
Мария Ивановна смотрит на меня, и глаза у нее круглые.
– Что это говорите? – изумляется она. – Какой тесть? Он женат вот уже три месяца на моей дочери Ане…
– Вот как!.. Странно… – пробормотал я, не зная, что сказать. – Значит, он с той развелся…
Мария Ивановна встала из-за стола и, волнуясь, сказала:
– Что вы, он и женат никогда не был. А вы его когда видели?
– Да третьего дня, – отвечаю я.
– И он вам говорил, что женат и что там его жена?
– Да… – говорю. – Он еще сказал, что его жена меня там на станции встретит…
– Что такое? – удивлялась Мария Ивановна. – Вы что-то путаете.
– Не знаю, – говорю, – вот адрес.
Она взглянула на адрес.
– Да, адрес наш… Господи, да что же это такое? Вы говорите, женат?.. Я не знаю, что и думать… Не слыхала я этого… Он не говорил, что был женат.
– Действительно, тут какая-то путаница…
Я как-то неловко распростился с Марией Ивановной и вышел. Иду по лестнице вниз и вижу: на площадке, на двери, дощечка: «Иванов». Решил узнать, не тут ли Егорушка Иванов. Позвонил. Дверь открыла дама высокого роста, дородная, пожилая. Я спрашиваю:
– Что, господин Иванов дома?
– Нет, – говорит, – он в отъезде.
– А-а… в отъезде? Скажите, он не в Удомлю ли уехал, к себе?
– Нет, – отвечает дама. – Войдите, пожалуйста. Вы господин Коровин?
– Да, – отвечаю.
– Вот как я рада познакомиться! Входите, пожалуйста… Он так много говорил нам о вас. Прошу – войдите. Он уехал достать чего-нибудь: муки… знаете, время такое. На неделю уехал.
– Он, вероятно, поехал в Тверскую губернию, к жене и тестю, – говорю я, входя.
– Как – к жене? – удивилась дама. – Что вы! Он же женат на моей дочери. Войдите, вот его комната, где он работает.
Хорошая комната, линейки, треугольники. Видно, что архитектор живет. Дама показывает мне карточку в рамке.
– Вот это моя дочь – его жена, два месяца, как они поженились.
На столе в рамке вижу и его фотографическую карточку.
– Вот, значит, дочь ваша в Удомле у отца сейчас, – говорю я.
– У какого отца? – удивляется дама. – Я вдова, мой муж уже десять лет, как умер… Что вы говорите? Вы меня пугаете!.. Разве он был женат?
– Нет… – пугаясь сам, отвечаю я. – Не знаю точно, только он звал меня поехать к его тестю… Говорил, что меня на станции встретит его жена, приедет за мной, может быть, даже на тройке. Вероятно, это ваша дочь, не иначе… Ведь она там теперь?
– Да нет, что вы… Она придет со службы в шесть часов. Она здесь, в Москве, служит по продовольствию, карточки выдает. Он ей и место это нашел…
Придя домой, я нашел у себя письмо от Иванова. Он писал:
«Жалею, что не застал, оставляю разрешение на получение железнодорожного билета. Выезжайте в эту среду. Буду ждать утром на станции».
«Что такое?» – думаю я.
Поезда в то время ходили как придется. Пассажиров тьма, вагоны набиты битком, спят на полу, на тормозах полно. Едут больше мешочники, за продовольствием – картофелем, мукой. Торговля меновая – на соль, одежду, сапоги.
На станции Удомля меня встретил Иванов, с ним миловидная блондинка – его жена.
Знакомый мой, его тесть, встретил меня приветливо:
– Вот он, – показал он на Иванова, – вам уж пуд муки достал, масла фунта два, рыбы еще. Озеро у нас рядом.
В небольшом деревянном доме-даче мне Иванов отвел наверху две комнаты.
– Здесь недалеко, – сказал он, – живет художник Архипов, тоже из Москвы, от голоду сбежал.
Хорошо было у агронома на даче. Большой еловый лес и озеро рядом. За обедом – хлеб, уха, жареная баранина.
– Трудно мясо доставать, – говорит мой знакомый агроном. – Вот ей надо мясо, – показал он на дочь, – у нее малокровие. Все похудели, да трудно… Достал вот кусок баранины, так отдал штаны, жилетку. Всё уж обменял, вот только на мне и осталось, что этот пиджачишка, а то всё проели. За деньги ничего не дают. Правда, ей, – показал он снова на дочь, – достал Егорушка два фунта меду. Выдали. Он старается, жалеет всех, хлопочет, как бы накормить. Он добрый.
В это время хозяина позвали, кто-то пришел. Он вышел из-за стола и вскоре вернулся. Говорит мне:
– Пойдемте.
Я вышел на кухню, там сидел на лавке большого роста крестьянин, уже пожилой. Около него лежал мешок. Увидав меня, он встал и пошел ко мне. Я думал, что он хочет поздороваться, и протянул ему руку, а он оглядел меня с ног до головы – серьезно так оглядел, – взял рукой край моего пиджака, потер между пальцами, пощупал, посмотрел вниз, потрогал штаны и сказал сухо:
– Ножку баранью можно дать…
– Я не продаю и не меняю, – сказал я.
– Эк, – усмехнулся он, – чего!.. Во, когда засосет в брюхе с голоду, – отдашь да в ногах поваляешься… Н-да… «не меняю»… Эх, Господи!..
– Если я отдам тебе, в чем же тогда я-то останусь?
– Эка, в чем одеться? Вы – господа, найдете. Вам-то завсегда казна даст, а нам-то вот… соли нет, вот и подай за соли фунт – барана, вот что.
– Меновая торговля, – сказал Иванов, когда вернулись мы за стол. – Деньги совсем скоро упразднятся, всё на меновую перейдет.
– Как же нам жить? – спросил я. – Кто же мне за картину что-нибудь даст?
– Что? За картину? – засмеялся знакомый дачник. – Не-ет… Кому нужна картина? Ничего не дадут.
«Вот жизнь начинается», – подумал я. А в окне – сквозь большие ели светит озеро. Вдруг я вспомнил: да я ведь охотник и рыболов! И сказал агроному:
– Я рыбу ловить умею.
– Да, мне вот Егорушка говорил.
– Здесь у нас в озере судаки есть, – сказала жена Иванова, – только теперь что-то не ловят, не продают рыбаки.
После обеда я пошел на озеро. Было тихо. Далеко на той стороне виднелись на берегу сёла. И я думал: «Видят ли люди красоту этого дивного озера? Должно быть, нет… По-другому бы шла жизнь…»
Вечером я разбирал захваченные снасти – бечеву, крючки, лески, – когда ко мне зашел Иванов. Я его поблагодарил, что он увез меня из Москвы, и рассказал ему, что в Москве был у него по адресу, который он мне дал.
– Там у вас дама, отворила мне дверь и показала вашу комнату. Вышло какое-то недоразумение. Карточку видел вашу и супруги вашей – такая красивая брюнетка. Жена ваша, говорила мне дама, ее дочь. Что за странность: ваша жена на самом деле – блондинка и не похожа на ту. Я подумал, что там живет ваш однофамилец, тоже архитектор и тоже Егором зовут…
– Вы были там, да? – как-то мигая, спросил меня Иванов. – Вот что: прошу вас, дайте честное слово, что вы здесь не скажете, что видели в Москве мою жену, выйдет бог знает что, все пропадут, и мы. Поймите, теперь всюду голод, ко мне все пристают: достаньте хоть хлеба или что поесть… Я молод – ну я себе их в жены и записываю. Надо же им есть… Там получишь на одну жену, там на другую… Где материи дадут, где ситцу – ну меняешь: сахару фунт достанешь, конины, крупы… Вот эти жены у меня и образовались…
Вдруг он сел, закрыл ладонями лицо и расхохотался.
– Что же, – говорю я, – вы смеетесь… Это ведь печально…
Он умолк, помолчал мгновение и со вздохом сказал:
– Конечно, печально… Но что же делать?.. Надо же им есть!..
Геркулесовы столпы
Вспоминаю время освободительного движения в Москве. Как много было надежд на лучшую жизнь! Сколько речистых людей, ораторов. Эти люди были полны добрых намерений. Они знали всё, что нужно и – как нужно, чтобы жизнь была прекрасной и свободной.
И всё, что они говорили, толпа награждала обильными аплодисментами.
Их было много, и все они говорили разное.
Один из них, мой знакомый, даже охрип от речей.
Однажды он зашел ко мне и, застав у меня моего приятеля, доктора Ивана Ивановича, попросил его дать ему средство от хрипоты.
Иван Иванович подвел его к окну, посмотрел горло и сказал:
– Пройдет. Помолчать надо денька три-четыре…
И, улыбаясь, добавил – есть, мол, такая русская пословица: «Мели, Емеля, – твоя неделя».
Мой знакомый, прищурившись, посмотрел на нас и обиженно спросил:
– Вы это к чему?..
– Да ни к чему. Есть пословица такая в народе – и всё.
– Глупая пословица! Что значит «твоя неделя»? Глупо!
– Это верно, – согласился я, – недели мало.
– Не в том дело, что мало, – раздраженно сказал он, – а смысла нет! Чушь!
Он строго посмотрел на нас и сказал, что ему пора на собрание.
Когда он уехал, мой приятель Коля Хитров, который был при этом разговоре, рассмеялся.
– Здорово он вас умыл! Оратор, потому и находчив! Всё может как хочет обернуть. Бывает, договариваются до Геркулесовых столпов.